Кэтлин Флэнеган одевается лучше всех, кого я знаю. И всегда старается представиться удачливой распродажной охотницей. Непременно расскажет, что заплатила два доллара за розовый замшевый ремень с бахромой в “Маршалле”, пять долларов за сапоги в “Ти Джей Макс” и девятнадцать – за пальто в “Нордстроме”.

Конечно же она врет. У моей свекрови куча денег – ее отец запатентовал три медицинских прибора, а она была единственной наследницей, – но ей не хочется, чтобы об этом знали. Она не стесняется пользоваться пенсионной карточкой на скидки, любит дешевые ранние завтраки в ресторанах и утверждает, что все ее вещи, от новой дорогущей сумки до туфель на шпильках от Гуччи, стоят не больше шести долларов. Топазовое кольцо? Вы удивитесь: четыре девяносто пять. Бархатная сумочка от Кейт Спейд? Два доллара на дворовой распродаже! Я, например, не могу припомнить, когда в последний раз покупала что-нибудь за два доллара. Даже журнал. А уж туфли?

– Ты не поверишь, как мне повезло. – Кэтлин показывает гигантскую торбу с надписью “Луи Вуиттон”, которая, наверное, обошлась ей в сумму не меньшую, чем взнос за наш первый дом. – Двадцать семь долларов на аукционе в Интернете. – Она лезет внутрь и достает три ярких свертка. – А где дети? Бабуля принесла подарочки!

Я зову детей. Они привыкли не ждать от бабули многого. Кэтлин не жалеет денег на себя, но становится жуткой скрягой, когда речь заходит о других. Люси она купила (а может, отрыла в мусорном баке) толстовку с изображением диснеевского персонажа, который родился и умер задолго до появления на свет моей дочери. При ближайшем рассмотрении оказывается, что персонаж даже не диснеевский, а какой-то подражательный, блеклый и нечеткий. Ему явно не хватило харизмы для проникновения в массовую культуру.

– Ну разве не прелесть? – курлычет Кэтлин, прикладывая толстовку к груди. – Я ее как увидела, сразу поняла: это для моей любимой внучки!

Кейтлин получила пушистого заводного цыпленка (она перекрутила завод, и игрушка тут же сломалась), а счастливца Джейка одарили тремя парами носков с эмблемой “Харлей-Дэвидсон”. К чести бабушки надо сказать, что она сама вспомнила об интересе внука к мотоциклам. К сожалению, на бирке указано, что носки – женские, размер 9—11. По-видимому, Кэтлин отхватила их на блошином рынке за доллар. Дети мрачно взирают на обретенные сокровища.

– Что мы скажем ба-а-абушке? – намекаю я.

– Спасибо, бабуля, – звучит заученный ответ.

– Не за что, не за что! – машет руками та. – Вы же знаете, бабуля обожает своих внучат!

Конечно, грех жаловаться. Майкл часто дает понять, что его родители, по крайней мере, не забывают о наших детях. Моя мать материализуется у нас один раз в год, обычно по дороге куда-то еще, и требует, чтобы ее называли Тина. “Никаких “бабушек” и “бабуль”! Нечего напоминать мне о возрасте”. Словом, я стараюсь быть благодарна родителям Майкла.

– Слушай, знаешь анекдот про польскую лесбиянку? – интересуется Джим.

– Нет, па, не знаю.

– Она любила мужчин. Поняла? Любила мужчин!

Я оглядываюсь на детей. Но они дружно ушли в гостиную смотреть передачу про змей, бросив бабушкины подарки на журнальном столике.

– Ой, Джулия, до чего ты серьезная! – вопит свекор. – Побольше бы вам легкомыслия, юная леди.

“Мне уже говорили, – думаю я. – И вы не представляете, насколько его у меня прибавилось”.

Майкл качает головой и бросает в мою сторону сочувственный взгляд.

– Оставь ее, пап.

В начале знакомства я была очарована родителями Майкла. У моего предыдущего молодого человека родители были тихие, как монахи, зато эти горлопанили вовсю. Мне нравился и грубоватый остряк Джим, и стильная Кэтлин, и то, что она советовалась со мной, как с равной. “Джулия, – говорила она, выволакивая откуда-то громадные альбомы с образцами тканей, – мне нужно твое компетентное мнение. Что тебе нравится больше? Цветочки или полоска? Хоть я, конечно, не могу себе позволить сменить обивку”. Мы сидели на диване, листали альбомы, Майкл с отцом смотрели телевизор, и я была польщена, потому что Кэтлин как будто действительно интересовало мое мнение.

Я тогда не понимала, что родители Майкла, как клоуны, бесконечно пререкаются по всякому поводу. Они никогда и ничего не могли решить, ни за что не извинялись и временами поднимали такой крик, что соседи вызывали полицию. Майкл рассказывал, что его предки однажды ругались с “Любви по-американски” до шоу Джонни Карсона, и почему? Кэтлин сказала, что, когда выходила замуж, у нее был четвертый размер одежды, а Джим возразил, что седьмой. Однажды Джиму не понравилось, как Кэтлин загружает посудомоечную машину, и он потребовал, чтобы она посмотрела на “единственно правильный способ”. Они ругались до вечера, а потом Кэтлин убежала из дома, сняла номер люкс в “Бест-Вестерн” и вернулась только утром, когда ее сыновья завтракали лимонадом со “сникерсами”. Из трех сыновей Кэтлин и Джима один стал весьма вздорным мужем – сейчас в разводе и крайне недоволен жизнью, другой вообще не захотел жениться, а младший скорее уткнется в телевизор, чем будет ссориться. Для тех, кто не догадался, этот последний – мой муж.

Я убираю тарелки и вдруг слышу телефон. Люси подбегает, хватает трубку.

– Мама на кухне. А кто это?

Я не ясновидящая, но абсолютно точно знаю, что моя дочь разговаривает с Эваном Делани. С поцелуя у меня в кабинете прошло всего несколько дней, и больше ничего не было, не считая пары вполне безобидных электронных писем. Я отсылаю Люси в гостиную, к остальным, и, готовясь ответить, успеваю представить, как Майкл берет телефон наверху, подслушивает наш разговор, несется вниз, вырывает трубку у меня из рук и требует развода. Ничего такого, разумеется, не происходит. Майкл благополучно спорит с отцом, честно ли университет Виллановы выиграл национальный студенческий чемпионат в 1985-м, и ничего не слышит.

– Хочу тебя увидеть, – говорит Эван.

– Не могу. Не сейчас. Никак не получится, – шепчу я. – У меня гости.

– На пару минут. Я подъеду куда угодно. Я с ума схожу, Джулия. Мне необходимо тебя увидеть.

У меня трясутся руки, лицо горит.

– На детской площадке в Брюстер-парке, с северной стороны. Через десять минут.

Черт! Это уже следующий шаг. Тайное свидание.

Я говорю Майклу, что у нас кончился порошок для посудомоечной машины. Кстати, это правда.

– Съезжу в магазин. Вернусь через десять минут.

Майкл вскакивает с дивана:

– Давай я съезжу. С папой. Он это обожает. Тоже правда. Джим Флэнеган питает необычайную страсть к супермаркетам и никогда не упускает шанса отправиться за покупками. Ему доставляет особое удовольствие отыскивать товары, которые стоят дороже, чем в магазине его района. “Доллар восемьдесят девять за банку печеной фасоли? Грабеж!”

– Нет-нет, я сама. – Майкл озадачен, так что придется разыграть гендерную карту. – Мне нужно, еще кое-что купить. – Я неопределенно машу руками внизу живота. – Сам понимаешь.

– А. Конечно, детка. Поезжай. Мы справимся. При всей его искушенности Майкл не слишком сведущ в женской анатомии и физиологии и отнюдь не стремится пополнять знания. За девять минут я добираюсь до детской площадки Брюстер-парка. На овальной парковке только одна машина – черный джип. Эван, потянувшись, распахивает пассажирскую дверцу. Я забираюсь внутрь и сижу, сложив руки на коленях. Все это чудовищная ошибка. Мне следовало оставаться дома с мужем, детьми, свекром и свекровью.

– Итак. Вот и я. Кстати, неплохая машинка. Всегда хотела джип. Он такой мощный… такой… внедорожный. В колледже чуть было не купила. Зеленый и слегка помятый, но просили всего.

– Ты самая неотразимая женщина на свете, – перебивает Эван.

– Неотразимая? – Я почти ничего не слышу, так шумит в голове. Мне хочется его поцеловать.

– Обворожительная. Красивая. Чертовски сексуальная. – Он берет мою руку и подносит к губам. Нежные и теплые, они касаются моих пальцев. – Я скучал по тебе, Джулия. Чуть с ума не сошел.

– Послушай, – говорю я, – давай немного притормозим. Серьезно. Я замужем и счастлива.

– Счастлива?

– Да. Может, у нас не все гладко, но это размеренные, стабильные, устоявшиеся.

– Ты об отношениях или о работе кишечника? – Эван опускает голову и трет глаза. – Это было грубо. Прости.

– Не страшно. Ничего ужасного ты не сказал. Так или иначе, у нас семья. Мы хотим ее сохранить. Но мне трудно, когда есть ты, твоя нежность, поцелуи. Если честно, Эван, одно твое тело – уже соблазн.

– Мое тело – соблазн?

– Да. Еще какой.

Он снова тянется к моей руке, но замирает.

– Хорошо. Ладно. Я устраняюсь. А ты сохраняй свою семью. Но если что-то изменится.

– Я дам знать.

– Что ж. Значит, буду ждать сигнала, – говорит он.

– Надеюсь, никаких сигналов не будет.

– Как скажешь.

глава одиннадцатая

После трех безумных и очень веселых занятий с Кэндис Уэстфол я готова к дебюту в “Рок-амбаре”. Я умудрилась скрыть это от мужа и детей, хотя разослала электронные приглашения практически по всей своей адресной книге. Идея разрекламировать мое выступление принадлежит Кэндис. “Предъяви себя миру, – настояла она. – Пусть люди увидят настоящую Джулию Флэнеган”.

Она посоветовала одеться красиво, но так, чтобы меня ничто не стесняло, поэтому туфли на шпильках, безрукавки и вообще все облегающее исключалось. Перемерив всю одежду во всех возможных сочетаниях, я в конце концов выбрала чуть расклешенную черную юбку и любимую темно-синюю рубашку из трикотажного шелка. “Ванессу” Кэндис надевать запретила: “На сцену должна выйти настоящая Джулия”.

По идее мне сейчас надо собирать материалы для культурологической выставки истории человеческого пениса. Но я нашла только фасцинум – муляж эрегированного члена, который носили мальчики Древнего Рима как символ своей потенции, плюс кое-что по сигарам (Фрейд, Граучо Маркс, Билл Клинтон) и решила свалить работу на аспирантов, чтобы полностью сосредоточиться на пении.


Благодаря моей бесстыдной саморекламе “Рок-амбар” забит. Все мои друзья здесь – а ведь завтра рабочий день. Пляжные прелестницы застолбили столик у самой сцены. А вот и сотрудники Бентли (кроме Лесли, та не в состоянии терпеть в свете рампы никого, кроме себя, даже из вежливости). Я вижу учительницу Джейка с женихом, Карен и Брэда, лапающих друг друга за столиком в глубине зала, своего зубного врача, домработницу, тренера по аэробике и, разумеется, Кэндис, которая задумчиво и одиноко сидит с бокалом вина на верхней галерее.

Я стою у бара, пью мелкими глотками холодную воду и дышу, как учила Кэндис: размеренно, глубоко, вдох – выдох. У меня то и дело схватывает живот, я успела дважды побывать в туалете. Стараюсь дышать глубже, потом вовсе задерживаю дыхание, и тут же начинает кружиться голова. Все шло хорошо – так, приятное волнение, – пока я вдруг не осознала, что рискую страшно опозориться. Что, если я забуду слова? Пущу петуха? Упаду в обморок? Запою не в той тональности, сфальшивлю, споткнусь, поднимаясь на сцену по шаткой дощатой лестнице? Вдруг меня начнет тошнить или вообще вырвет и я захлебнусь?

Ничего подобного не произошло. Все было гораздо хуже.

Около десяти вечера подошла моя очередь. До того я, с перебоями в сердце, в холодном поту, пережила пять выступлений. Беззубый семидесятилетний старикашка, игравший блюграсс на банджо. Немолодая домохозяйка с внешностью налогового бухгалтера и голосом Ареты Франклин. Гнусавый парень, весь в пирсинге, терзавший классическую гитару. Затем неряшливого вида барабанщик пятнадцать минут изображал Бадди Рича, а после страстная и начисто лишенная слуха Мейми Джин О’Генри пела блюз. Эдит Берри, хвала небесам, осталась дома с желудочным гриппом.

Наконец Джо Паттерсон берет в руки программку и подмигивает мне.

– А сейчас, леди и джентльмены, перед нами выступит особенная гостья! Это ее дебют в нашем “Рок-амбаре”. Приветствуем: Джу-у-улия Флэ-энеган!

Бешеные аплодисменты от столика пляжных прелестниц. Я с неизвестно откуда взявшейся уверенностью иду к сцене, но вижу лицо Майкла и понимаю, что просчиталась. Он снимает саксофон, прислоняет его к усилителю и говорит Фрэнку:

– Я пока посижу. – И, повернувшись ко мне, шепотом: – Удачи, Джулс.

Не понимаю, почему он ушел со сцены, думать об этом некогда. Нужно петь. Я поворачиваюсь к Кертису и шепчу:

– “Задор пропал”. Ре минор.

– Лады, детка, – подмигивает он, берет первый аккорд, второй, третий.

Я закрываю глаза и просто дышу. После двенадцатого аккорда шагаю к микрофону и начинаю петь свою песню, чувствуя каждое слово каждой клеткой тела, как учила Кэндис. И тут замечаю Эвана, привалившегося к стойке бара. Он поднимает бутылку с пивом, улыбается, и я, не слыша его голоса из-за одобрительных воплей и аплодисментов, читаю по губам: “Отпад”.