– А?

– Я о сексе.

– Мама!

Она ухмыляется.

– Ясно. – Трина с силой тушит сигарету в кофейной чашке. – В общем, так. Вот мой совет, хоть ты его и не просила. Муж, обделяющий тебя любовью, – плохой муж. В иудейской религии это обязательное требование в браке – секс, я имею в виду. Спорим, ты такого не знала. – Она опять закуривает, от души затягивается и кивает на сигарету: – Через две недели бросаю.

– Конечно.

Я знаю, к чему она ведет. Ей никогда не нравился Майкл. Она считает его холодным. Мы уже были помолвлены, а она все пыталась свести меня с неженатыми мужчинами со своей работы. Или уж не знаю откуда.

– Ты женщина, Джулия. У тебя есть потребности. И если твой муж их не удовлетворяет. – Трина пожимает плечами. – Почему бы тебе не подумать о себе? Живем только раз.

Где-то я уже это слышала.

– Только будь осторожна. Смотри не залети.

Я собираю вещи и встаю:

– Спасибо за совет, мам.

Трина нарочито громко чмокает меня в щеку.

– Не за что, лапонька. Помни, что с любой бедой ты всегда можешь прийти к старой матери. Уж я-то помогу своей дочурке.

глава четырнадцатая

В это время года на побережье холодно, над океаном висит промозглый туман, но нас с пляжа так легко не прогонишь. Мы раскладываем шезлонги, ставим на песок заслуженную синюю сумку-холодильник с текилой, пивом и диетической колой и сидим босиком, укутавшись во флисовые пледы, подставляя лица жидким лучам солнца. Погода – сплошное разочарование, но нас согревают алкоголь и беседа. Не считая кругленькой старушки, выгуливающей двух кавалер-кинг-чарльз-спаниелей, мы совершенно одни.

Я зарываю ступни в холодный песок, прячась от кусачих черных мух, и тоскливо смотрю в туман. Энни рассказывает о подарке на годовщину свадьбы, который ей сделал муж: самодельный купон на “вечер безраздельного внимания, в том числе: массаж ног, пинта шоколадно-карамельного мороженого, мелодрама по выбору и ночь любви; прочее по желанию”. Я встаю и бреду к океану. Ветер надувной дубинкой колотит меня по голове. Вода ледяная, но я все-таки хожу по кромке. Под ногами извилистое песчаное дно, обломки раковин и крошечные камешки застревают между пальцами. Я замечаю обточенный кусок янтарного стекла, наклоняюсь за ним. Очередная волна бьет меня по голеням, стеклышко ускользает. Подводное течение тянет на глубину.


Энни резко дует на спичку, тушит ее, затем толкает через стол свечу Истины:

– Тебе, Франческа.

– Категория: работа. – Фрэнки накручивает на палец прядь волос и начинает: – Я все пытаюсь пролезть к мерзкому козлу Гэри Уоллесу.

Это владелец местной “Стар газетт”, известный своим неприятием бесплатной рекламы. (“Пусть дадут объявление” – вот его обычный ответ людям, которые просят разместить пару строк в колонке “Новости округа”.) Дородный блондин с круглым детским лицом и золотыми коронками, Гэри в прошлом году потратил на телерекламу полтора миллиона долларов, но не купит у девчонки-скаута пачку печенья, будь она хоть его собственной дочерью. Он в жизни не дал ни цента на нужды города вроде нового здания библиотеки, приюта для животных или столовой для бездомных. В рекламных роликах он, как на дикой лошади, сидит на серебристой ракете и вопит: “Читайте “Стар газетт”! Наши купоны – что-то КОСМИЧЕСКОЕ!” А потом уносится в звездную даль, где, по-моему, типам вроде него и место.

– Я хотела попросить написать о моих печеньях с предсказаниями. Конечно, он никогда-никогда не берет трубку, но я-то знаю, как эта морда млеет перед большими шишками. В общем, когда секретарша спросила: “Как вас представить?” – я ответила: “Кэти Курик”[17]. Болван, разумеется, сразу подошел. Я прямо ушам не поверила. Получилось! Но дальше я, естественно, сказала, что это не Кэти Курик, а Фрэнки Уилсон насчет печенья, которое вот-вот будут продавать в “Бамбуковом буфете”, и не вешайте, пожалуйста, трубку.

– А он что? – интересуюсь я.

– Повесил. Разумеется. А еще позвонил в “Бамбуковый буфет” и нажаловался на меня. – Фрэнки сует в рот ломтик лимона и морщится. – Пошел он в задницу, плевать я хотела. Надеюсь, в аду ему уготовлено теплое местечко. – Она придвигает свечу ко мне: – Твоя очередь, Джулс.

– Ждем откровений, детка, – говорит Энни.

– Кажется, я завела роман, – произношу я тихо, на одном дыхании, очень-очень быстро и в конечном итоге зря: подруги не слышат, что я сказала, и просят повторить еще раз четко и ясно. А именно этого я и пыталась избежать. Я закрываю глаза. – Кажется… я… завела… роман.

Энни делает гримаску:

– В каком смысле – “кажется”? Кому, как не тебе, знать, завела ты роман или нет?

– Я познакомилась с одним человеком. Мужчиной. Профессором. – Боже, как трудно. Энни уже все знает, но Фрэнки я говорить не хочу. Не готова к ее реакции. Слишком устала. Но нужно же что-то сказать. – Я все время о нем думаю. Мы вместе гуляем. Он пишет мне по электронной почте. Я отвечаю. И… все время жду утра, чтобы снова идти на работу. А когда вечером выбираю, что завтра надеть, то думаю только о нем, и если не вижу его машины на стоянке, то умираю от тоски до самого вечера. Я купила сорок девять безобразных банок для печенья, только чтобы на время забыть о нем. БОЖЕ! Я не знаю, что делать.

Я умолкаю и жду ответа.

– Скажите же что-нибудь. Что вы глазеете?

Фрэнки заговаривает первой. Ей интересно, какой он. Я моментально оживляюсь, выпрыгиваю на поверхность, как буек, и начинаю рассказывать про волосы Эвана, его руки и пальцы, длинные сильные ноги, про то, как лучатся его глаза, когда он мне улыбается. О нашем знакомстве и поэме Овидия, выставке “Звери на дороге” и куртуазной любви, “Камасутре” и решительном, но чувственном выражении его лица, когда он попросил его “пометить”. Отбросив предрассудки, забыв о нежелании его обсуждать, я, наслаждаясь, тороплюсь рассказать своей благодарной аудитории как можно больше. Про искорки в глазах Эвана. Вены, вздувающиеся на руках. Дыхание, свежее и сладкое. Веки, нежные, чуть припухшие. Про отколотый зуб, по которому так и хочется провести языком.

– Черт возьми! – в искреннем ужасе восклицает Фрэнки. – Мы создали монстра.

– Ничего подобного. – Энни тянется через стол и хлопает меня по руке: – Нормальная женская сексуальность. Абсолютно здоровое явление.

– Как же здоровое, когда мне так плохо?

– А что у вас с Майклом? – спрашивает Фрэнки.

– Он по-прежнему играет в группе, а мне не удалось подсидеть Эдит Берри.

Никто не понимает, почему Майкл ушел во время моего выступления. Я пробую объяснить, что я, может, и Тенилл, но мой муж еще не готов быть Капитаном [18].

– Эдит по-прежнему называет его Майки.

– Говорю вам, надо ее убить. – Фрэнки швыряет через стол высосанный ломтик лимона. – Стереть засранку с лица земли. Я серьезно. Меня тошнит от девиц, которые трясут своими крошечными сиськами перед женатыми мужиками…

– Большими сиськами, – поправляю я.

– Замечательно. Большими. Тем хуже. Эй? Алле? Извините. Он женат. Ищи себе другого, стерва.

Я тронута страстной реакцией Фрэнки.

– Не собираюсь я никого убивать. – Я обламываю затвердевший воск с основания свечи. – И у меня нет доказательств, что они с Майклом… ну, вы понимаете.

– А ничего такого и не было. – Энни плотнее закутывается в плед. Наш костер потух, и к столику подползает сырость. – Майкл не из тех, кто изменяет. Больше не из тех.

– Я раньше тоже так говорила. – Фрэнки надвигает на лоб капюшон и затягивает тесемки. – Черт, как тут холодно. Надо бы что-то сделать с костром. – Вдруг она закрывает лицо руками и разражается жуткими рыданиями, задыхаясь, захлебываясь, хлюпая носом.

Сначала мы думаем, что Фрэнки притворяется: секунду назад уплетала за обе щеки, и вообще она никогда не плачет. Когда мы смотрели “На пляже” [19], она ни разу даже носом не шмыгнула. Фрэнки жизнерадостна, розовощека и похожа на счастливого щенка. Она любит дарить прикольные подарки вроде резиновых хрюшек с пукалками и боксирующих монахинь. На передней панели ее машины болтается Скуби-Ду. Она заваливает нашу электронную почту анекдотами и верит, что коробка шоколада “Годива” лучше всякой психотерапии. Но главное – она никогда не плачет.

– Господи, Фрэнки, что с тобой? – пугается Энни. – Что случилось?

Но мне уже ясно что: Джереми и губастая секретарша. Зря я сразу не сказала, что видела их в “Старбаксе”. Я хватаю коробку бумажных салфеток и сую свернувшейся комочком Фрэнки. Когда рыдания затихают, я осторожно спрашиваю:

– Джереми?

Она поднимает голову, но перед нами не знакомое круглое, веселое, девчачье личико, а измученная, оскорбленная предательством гримаса страдания и боли. Как мне знакомо это лицо – точь-в-точь мое собственное пять лет назад.

– Угу. – Она громко сморкается. – Он влюбился в свою секретаршу. Миранду. – Фрэнки кривит рот и выплевывает ее имя, как гнилой арахис. – Представляете?

– Фрэнки… – неуверенно произносит Энни, – а как эта Миранда выглядит?

– Как выглядит, как выглядит. – фыркает Фрэнки. – Как Анжелина Джоли!

– О боже. – Энни съеживается в кресле и так туго затягивает капюшон белой толстовки, что видны только нос и крапинки света в черных зрачках. – Кажется, я их видела. Где-то с месяц назад. В двухдолларовом кинотеатре. – Энни зажмуривается и морщит лоб. – Там шло какое-то идиотское кино про карате, и в зале никого не было, только они двое. Я зашла туда, потому что думала, что забыла под сиденьем зонтик. У них ведь, знаете, никогда не убирают.

Фрэнки промокает глаза и прислушивается к словам Энни. На ее лице – странное сочетание мазохистского интереса и жестокой обиды.

– И?..

Энни громко сглатывает.

– Ой, Фрэнки. Зачем тебе это.

– Скажи.

Энни переводит умоляющий взгляд на меня. Я тут же вмешиваюсь:

– Перестань, Фрэнки. Зачем тебе мерзкие подробности?

– Затем. – Фрэнки, не мигая, смотрит в одну точку где-то на переносице Энни. – Говори.

– Не могу.

Редкий случай для нашей прямолинейной Энни. Что же они делали? Целовались? Он, как школьник на свидании, лапал ее за грудь? Она делала ему минет? Они трахались? В позе “69”?

– Да и хрен с ним. – Фрэнки бросает промокшую салфетку в медное мусорное ведро в белой оплетке, затем поворачивает ко мне лицо с опухшими красными глазами и пылающим носом. – Не делай этого, Джулия, – произносит она низким голосом, который будто исходит из самого нутра. – Майкл хороший человек. Он любит тебя, Джулия. Не обманывай его. Это так подло. Так ужасно.


Отчаянное воззвание Фрэнки пробуждает мою стремительно деградирующую совесть. Я решаю держаться подальше от Эвана Делани и передаю организацию выставки куртуазной любви аспирантке. Но Эван по-прежнему присутствует в моей жизни. Я часто получаю от него письма, непременно требующие ответа. (“Обдумываю программу курса по средневековой сексуальности. Есть предложения?”; “Джейк видел последний номер “Мотоцикла”? Если нет, могу передать через университетскую почту”.) Я упорно под всеми возможными предлогами отказываюсь пить с ним кофе по-турецки, но ни разу не говорю прямо: “Ты для меня – страшное искушение. Я продала бы душу за ночь с тобой, если бы это не причинило боли моему мужу”. Никогда я еще не была в таком смятении. Порой мне хочется умереть.

Я знаю, что должна сохранить свой брак. После фиаско с кадрилью мне неловко снова заговаривать с Майклом о терапии, но, как взрослый человек, я понимаю, что мы обязаны попробовать еще раз. Я не хочу никаких новомодных диковин, мне нужен настоящий психоаналитик, фрейдист или юнгианец, умный, подкованный, с блокнотом, умеющий копаться в подсознании.


На мой десятый день рождения мать завязала мне глаза зелено-белым шарфом и повезла “в таинственное путешествие”. Прошло неизвестно сколько времени – то ли пятнадцать минут, то ли три часа, – и она велела мне снять повязку. Мы приехали в западную часть города к “Миру игрушек”, магазину с плоской крышей, внутри которого царил вечный шурум-бурум, а на витринах танцевали огромные, пожелтевшие персонажи детских стишков. Помню, как мне было жалко Мэри: кто-то соскоблил у ее ягненка почти всю голову.

– Ну, Джулия. – Мать подкрасила губы, глядя в зеркало заднего вида. – Открывай конверт.

Внутри лежала пачка ярких хрустких купюр. Мне никогда не доводилось видеть столько десятидолларовых бумажек сразу. Я сосчитала их – двести долларов – и заплакала.

– В чем дело, малыш?

– Так много денег… Я не могу… не могу взять.

– Конечно же можешь, лапонька. Они твои. Купи что захочешь. Неужели нет такого, о чем ты давно мечтала? Какой-нибудь красивой куклы с каретой?