Выяснилось, впрочем, что ей нужно довольно много декседрина[5], о чем я узнала, когда Лесли попросила меня по дороге на работу заскочить в аптеку с ее рецептом. Забрав у меня пакетик, она подмигнула: “Только entrez nous, ладно?”

Со временем мне стало ясно: работать под руководством наркоманки – все равно что охотиться за торнадо. Точно так же приходится следить за формированием зловещих облаков и нырять в турбулентные потоки, когда нормальные люди со всех колес шпарят в обратном направлении. Лесли Кин – наш главный добытчик, мощнейший магнит, притягивающий гранты и частные пожертвования, и она же – эпицентр наиболее разрушительных бурь. Три месяца назад она созвала пресс-конференцию и объявила, что одобряет взаимную мастурбацию как форму безопасного секса для подростков. Потом, в два часа ночи, за чашкой жидкого кофе, среди чудовищного хаоса на ее кухне я помогала Лесли спасти лицо. Мы сочиняли публичное заявление, а ведь она по большому счету хотела сказать всего-навсего: да пошли вы все! Вместе с вашей гребаной работой. На следующий день мне пришлось сидеть допоздна, отражая звонки разъяренных родителей, обеспокоенных политиков и роняющих от восторга слюну ведущих ток-шоу. А на прошлой неделе я обзванивала гостей ее радиопередачи, потому что сама Лесли была слишком “слаба” и не могла добраться до офиса. “Ты такая добрая, так со мной носишься, – всхлипывала она в мое плечо, обдавая парами джина. – Прямо не знаю, что бы я без тебя делала”.

Последнее время мы с Майклом вращаемся каждый по своей орбите: две планеты совершенно отдельных солнечных систем. Сегодня он не ужинал с нами, пришел домой только в четверть десятого, остановился на секунду, поцеловал меня и отправился наверх чистить клетку Гомера, которого перенес из комнаты Кейтлин к себе в кабинет. (Кейтлин, больше всех ратовавшая за приобретение домашнего животного, даже не заметила его исчезновения.) Затем мой муж проверил электронную почту, а остаток вечера валялся в постели, переключая каналы телевизора.

На ранней стадии совместной жизни мы с затуманенными любовью глазами клялись, что никогда не отдалимся друг от друга. Что бы ни обрушилось на голову, мы справимся с этим вместе, как соратники. Антипримерами служили чужие браки: мои разведенные родители, его вечно грызущиеся предки. Но главным и непревзойденным антипримером были ветеринары Дженет и Гарри Хобарт, жившие через улицу от нашей первой квартиры в Энн-Арборе. Однажды на празднике квартала, перебрав “пинья-колады”, Дженет призналась, что они с Гарри могут за несколько недель и словом не перемолвиться. А как-то морозным февральским утром Дженет поскользнулась на мокром полу ванной – Гарри незадолго до этого принимал душ, – треснулась головой о кран, несколько часов пролежала без сознания и, захлебнувшись собственной рвотой, умерла. Гарри нашел тело лишь в одиннадцать вечера, когда решил почистить зубы. Эту назидательную историю мы с Майклом обязательно вспоминали всякий раз, как обещали друг другу жить вместе долго, дружно и счастливо. “Сделай одолжение, – шутил Майкл, – если я через полчаса не вернусь, загляни в ванную, проверь, что со мной, ладно?”

Утром, складывая выстиранное белье, я наткнулась на розовую маечку из “Секрета Виктории” с подходящими шортиками и поняла, что мы с Майклом не занимались любовью семнадцать дней. Наш секс уже не так спонтанен, как до рождения детей, но основателен и надежен, как “олдсмобиль”: раз в неделю, обычно по пятницам, после того как дети отправляются спать и перед шоу Дэвида Леттермана.

Майкл любит рассказывать, что я соблазнила его свистом, и, наверное, это правда. Свистеть я научилась в седьмом классе у Кэти Синклер, с которой мы сидели за одной партой. Кэти была из Нью-Йорка. Она уверяла, что там все умеют свистеть, – а как еще подзовешь такси? Она показала, как надо складывать большой и указательный пальцы, прижимать к ним кончик языка, обхватывать губами и как именно дуть, чтобы получился долгий, оглушительный, пронзительный свист. Я стеснялась свистеть на всю катушку, засунув в рот пальцы, мне это казалось вульгарным и неженственным, достойным моей матери и вообще излишним: у нас такси не курсируют по улицам, отлавливая пассажиров; нужна машина – вызывай по телефону.

Однако с годами я стала ценить свое необычное умение. Свист многих восхищает – особенно мужчин. Они вертят головами, отыскивая источник звука, разрывающего барабанные перепонки, и улыбаются, увидев девушку. А еще свистом удобно выражать восторг, если нет сил аплодировать, например, после финального акта “Отверженных”. Я лично считаю, пара хороших свистков стоит трех минут непрерывных рукоплесканий, и ладони не болят.

На свой первый футбольный матч, “Мичиган” против “Пенсильванского университета”, я пошла, когда училась в магистратуре. Мы были с коллегой, тоже ассистентом преподавателя, Генри Кокраном. Незадолго перед тем он узнал, что в жилах прапрабабки его отца, возможно, текла кровь индейцев племени оджибва, и начал заплетать волосы в косички. Генри тоже впервые пришел на футбол и всю игру просидел, черкая студенческие работы. А вот я быстро заразилась общим волнением и, когда наша команда занесла решающий тачдаун, вскочила, стянула перчатку, сунула пальцы в рот и самозабвенно засвистела – так, чтобы у окружающих полопались черепушки.

Сидящий впереди парень в синей мичиганской вязаной шапочке обернулся и уставился на меня.

– Ты свистела?

– Ага.

– Слушай, научи?

Майкл Флэнеган был студентом третьего курса юридического факультета. Я узнала его, поскольку однажды обращалась в студенческую консультацию за помощью: хозяйка моей квартиры, Шеба Хортон, отказывалась возвращать залог. Хотя помещение осталось в безупречном состоянии, она утверждала, что, перекрасив грязные стены, я нарушила условия аренды. Меня направили к волосатой девице по имени Ребекка Турк, и я отчетливо помню, как расстроилась, что не попала вместо нее к высокому парню во фланелевой рубашке. С его веснушками и густыми темно-рыжими волосами он вполне мог затесаться на семейный портрет Макэлви в качестве какого-нибудь кузена. Конечно, у меня не было ни кузенов, ни семейного портрета, но парень показался мне каким-то родным и невероятно привлекательным. Я думала, что больше никогда его не увижу, но в тот судьбоносный день он оказался на стадионе, и я учила его свистеть.

– Сложи пальцы кружком. Вот так. – Я сложила кончики большого пальца и указательного.

– Так?

– Да. Правильно. – Его энтузиазм смешил меня. Мне хотелось поцеловать его в мягкие розовые губы, потрогать каждую веснушку, провести пальцем по носу. – А теперь сунь пальцы в рот и чуть-чуть отведи язык назад и вниз.

– Так?

– Да. А теперь чуточку напряги губы и дунь. – Я очень сдержанно свистнула: не хотела рисоваться.

Он смотрел мне прямо в глаза, следовал моим инструкциям, но в итоге получился не свист, а какое-то жалкое сипение.

– Что я делаю неправильно?

– Наверное, не так держишь пальцы. – Я приподнялась на цыпочки и всмотрелась ему в рот. – И язык. Надо… вот… дай я тебе покажу…

Я потянулась к нему, а он взял мою руку и легонько прижал ее к своим прохладным губам. Его взгляд, казалось, говорил: я могу сделать так, что у тебя крышу снесет, только разреши.

Но я не разрешала целый год, пока мы не поженились.

Мой новоиспеченный муж был пылким, изобретательным любовником и считал, что в сексе, как и любом другом искусстве – вроде запуска воздушного змея, жонглирования или приготовления индийской еды, – можно достичь совершенства практикой. Сам он приобщился к таинствам любви в нежном возрасте шестнадцати лет, когда адреналин так и хлещет через край. Одна разведенная особа наняла их с братом Дейвом ухаживать за четырьмя длиннохвостыми попугаями, когда сама уезжала из города.

Оба мальчика получали по пятнадцать долларов, но бонус доставался только Майклу.

В сексе он был ненасытен, действовал по наитию и всегда чуть-чуть выталкивал меня за границы, мною же установленные: не имея опыта, я не понимала, что мне приятно, а что нет. Но я была прилежной ученицей, а Майкл – терпеливым учителем. Мастерство мое росло не по дням, а по часам, а он исследовал мое тело, отыскивая все новые способы доставить мне удовольствие, такие, что мне и в голову бы не пришли, но всегда изумительные. Наш секс был естественным, как дыхание, и одновременно хулиганистым, необычным, авантюрным. Майкл ласкал меня, когда я разговаривала по телефону с начальницей, запускал мне руку в трусики в битком набитом лифте, а на церковном пикнике мог при якобы невинном поцелуе в щеку вдруг коснуться ее языком.

Когда все изменилось? Точно не скажу. Между вторым и третьим ребенком? Когда Майкл перешел из юридической консультации к “Веймару и Ботту”? Просто не знаю.

Я отложила “Секрет Виктории” на вечер, но, почистив зубы, обнаружила, что Майкл уже спит. Я долго лежала под слепящей лампой для чтения и слушала храп своего мужа.


Вдохновленные советом из женского журнала (“Двадцать один способ сохранить романтику в браке”), мы с Майклом устраиваем свидание. Наш вечер станет образцом супружеского компромисса. Майкл получит боевик, где знаменитый седеющий актер и сексапильная молодая актриса выживают в авиакатастрофе, ненавидят друг друга, занимаются любовью и, наконец, спасаются, – а мне достанется сасими. Для детей я ухитрилась раздобыть суперняню Хитер Креддок. Она берет восемь долларов в час, но приносит с собой целый рюкзак развлечений, в том числе личный “Гейм-бой”, с которым управляется с виртуозностью девятилетки.

Фильм идет в большом кинотеатре, в зале шесть – том самом, что пахнет сточной канавой и жареной картошкой. Со мной вместительная холщовая сумка, которую я получила, возобновив подписку на кабельное. Внутри – коробочка мятных конфет в шоколаде, купленных не в буфете кинотеатра, а в супермаркете, два мандарина и две бутылки воды. Я впервые в жизни проношу в зал левую еду (не считая вафель с метамуцилом, но тогда я была беременна Джейком и постоянно мучилась от запоров). Я чувствую себя нар ко курьером. Мы с Майклом сидим молча. На экране появляются вопросы викторины о кино. Какой актер в школе был саночником мирового класса? В каком фильме снимались Эдди Мерфи и говорящий шнауцер? Беглый осмотр аудитории показывает, что мы с Майклом смело можем считаться пенсионерами, – обычное дело, если живешь в университетском городке. Чтобы оказаться среди взрослых, надо идти на документальный фильм о миграции канадских гусей.

– Боже, боже, посмотрите-ка на ее добычу. – Майкл сует нос в мою сумку и достает мятные конфетки. – Это что ж такое?

– Я пошла вразнос.

– Что?

Майкл кладет руку мне на плечо. Пальцы ненавязчиво сползают на мою правую грудь. Муж всегда любил поприставать ко мне в кино. Собственно, он и сейчас не против, но я постоянно боюсь: вдруг сзади сидит кто-нибудь из стажеров Бентли? Как я говорила, городок у нас маленький. И я никогда не была сторонницей публичной демонстрации чувств. Майкл наклоняется и нежно целует меня в шею.

– Вразнос? – шепчет он и целует снова. – Звучит интригующе. Уточните.

– Не важно.

Я знаю, что должна нарушать правила, и мне не хочется разочаровывать подруг, но на самом деле я жалею, что приволокла в кинотеатр всю эту ерунду. Я читала, что продажа билетов не приносит прибыли – только еда и напитки из буфета. И если люди начнут приносить все с собой, то кинотеатрам придется бесконечно повышать цены на билеты, а потом они вообще закроются, и тогда прощай, Голливуд. Я не желаю нести ответственность за смерть киноиндустрии, но съедаю один мандарин, и он наполняет весь зал цитрусовым запахом.

Я засыпаю примерно на том месте, когда дряблый актер целует двадцатичетырехлетнюю гладенькую шейку. И сплю, пока Майкл не пихает меня легонько локтем в бок:

– Лапуля. Просыпайся. Кино кончилось.

Я открываю глаза, вижу бегущие титры и уборщиц, выметающих мусор из проходов, и вытираю со щеки слюну.

– Что я пропустила?

– Не слишком много. – Майкл наклоняется и целует меня в нос. – Я вот что думаю. Давай в следующий раз отправим детей с няней в кино, а сами останемся дома и похулиганим.

– Звучит заманчиво.

Но про себя думаю: в вашем сценарии нет правды жизни, мой дорогой, безнадежный оптимист. В последний раз пара свободных часиков дома выдалась у нас полгода назад, когда мои свекор со свекровью повели детей на концерт в парке. Мы с Майклом договорились о встрече в постели сразу после проверки электронной почты. Мы даже успели раздеться до половины, прежде чем оба заснули.

“Тикуми” – японский ресторан в “Брюстер-виллидж-сквер”, который никакой не сквер, а торговый центр между двумя заправками. Японские шеф-повара встречают гостей равнодушными ритуальными приветствиями на родном языке. Официанты здесь – американские студенты, но некоторые усиленно стараются походить на азиатов: вытягивают волосы, раскосо подводят глаза и разговаривают с легким акцентом. Стены в зале цвета пшеничного зерна, половина столиков – очень низкие, а вместо стульев – подушки, тут надо снимать обувь. Майкл предпочитает “настоящий” стол: ему претит сидеть в носках в общественном месте. Да и мне тоже.