Сотем помолчал, затем снова заговорил:

– У меня в кармане лежит вексель на сумму сорок две тысячи фунтов, которую я одолжил в прошлую пятницу у мистера Натаниеля Райта и обязан вернуть в первый день следующего квартала или до наступления этого срока.

– Сорок две тысячи фунтов?

– Мистер Райт был настолько любезен, что округлил сумму и не стал учитывать сто шестьдесят восемь фунтов.

Хэтерфилд был так сильно потрясен этим признанием, что у него перехватило дыхание. Сорок две тысячи фунтов – большая сумма!

– Натаниель Райт. Это делец из Сити, не так ли?

– Он владелец крупной инвестиционной фирмы.

Даже не глядя на отца, Хэтерфилд мог представить, как скривились его губы, когда он упомянул инвестиционную фирму. Он вытянул ноги и задумчиво посмотрел на носки поношенных туфель.

– Это ваше долговое обязательство, сэр? Или вашей супруги?

– Это, мой мальчик, тебя не касается. Главное, что к Рождеству мы будем совершенно разорены. Нас ожидает публичный позор и выселение из родового имения, а виноват во всем только ты один, Хэтерфилд.

– Я, сэр?

– Конечно, ведь проблемы можно решить очень простым способом. Тебе нужно всего лишь заключить выгодный брачный союз; именно такой удачный брак когда-то и послужил основой нашего состояния. Боже мой, Хэтерфилд! Я же не толкаю тебя на преступление, в конце концов! Я предлагаю тебе жениться на красивой девушке, пусть родит парочку наследников, а после – живи как хочешь! Неужели это так трудно? Тебе и встречаться с ней придется только в постели да за ужином, и то не всегда.

– Какую чудную перспективу ты рисуешь! Поешь, будто соловей.

– Ты только представь, Хэтерфилд, двести тысяч фунтов! – У герцога даже дыхание перехватило от волнения. Он снова ударил тростью в пол экипажа как раз в тот момент, когда они свернули на Слоун-сквер.

– Черт подери, папа, прекрати! – Хэтерфилд обхватил голову руками и сжал виски. И как только этому человеку удается так манипулировать людьми? Он безошибочно находит самые чувствительные точки, взывая к совести и чести, пока своим давлением не доведет Хэтерфилда до исступления, рождая сомнения в том, что он считал правильным и неправильным. Его сыновний долг и его позиция как человека, гражданина – все перемешалось в замкнутом пространстве экипажа, пропитанном холодом, сыростью и отчаянием Сотема.

Хэтерфилд представил леди Шарлотту. Сможет ли он жениться на ней, если придется? Брак. Жена ждет его в спальне – леди Шарлотта на его сверкающих белизной, чистых простынях в ожидании ночного визита своего супруга. Может быть, все не так ужасно, как кажется?

На какой-то момент перед его мысленным взором возник образ юного Томаса с сияющими синими, как море, глазами. Длинные распущенные волосы, разметавшиеся по подушке, и милое лицо. От этого видения у него перехватило дыхание.

– Ты не мог бы договориться об отсрочке долга, папа, пока не закончится строительство домов? Я отдам тебе половину прибыли. Я отдам тебе все, если нужно. – Даже если отец снова заведет эту шарманку с женитьбой, будь она неладна, чувство вины уже не будет так давить на него. Заманчивая перспектива брака с леди Шарлоттой.

Трость герцога снова стукнулась об пол.

– Ты предлагаешь мне подождать до следующего лета! Толку от этого не будет!

– Это все, что я могу предложить. Вложения требуют времени и сил в отличие от азартных игр.

– Хотя бы пообещай, что ты подумаешь над моим предложением, Хэтерфилд. – Он с трудом узнавал отца: что-то в нем надломилось; его голос срывался, утратив властные нотки. – Подумай, мой мальчик. Ты мой сын, моя единственная надежда. Ради всего святого, ты мог бы спасти нас! На протяжении двух веков наши предки ни разу не запятнали своей репутации, мы – столпы британского общества, от которых зависит благосостояние тысяч людей. Неужели ты действительно хочешь все это разрушить?

Хэтерфилд ничего не сказал в ответ. Он смотрел на проплывающие мимо монументальные белые фасады зданий на Итон-сквер, едва прикрытые грустными голыми ветвями ноябрьских деревьев за чугунными оградами садов. Экипаж повернул за угол и покатился по фешенебельному району Белгравия, но Хэтерфилд по-прежнему молчал, он просто не мог говорить – гнев кипел в нем, словно вода в котле, который он безуспешно пытался накрыть тяжелой крышкой. Он так и не сказал ни слова, пока экипаж не остановился у роскошного, величавого дома герцога Сотема с двумя отдельными входами.

– Почему ты идешь у нее на поводу? – тихо спросил он. – Почему терпишь все ее выходки?

Голос герцога вновь стал резким и властным, как – прежде:

– Ты либо будешь говорить о ее светлости с уважением, либо молчать.

Дверца экипажа открылась, и герцог приподнялся, собираясь выйти.

– Ты не останешься?

– Нет. Если не возражаешь, я воспользуюсь экипажем и поеду к себе на квартиру.

– Мама расстроится.

– Передай ей от меня глубочайшие извинения и – поклон.

Дверца захлопнулась с громким стуком. Экипаж тронулся.

Хэтерфилд откинулся на спинку сиденья и смотрел на Лондон, медленно проплывающий за окном. От прекрасного, бодрого настроя не осталось и следа – недолго он радовался жизни.


Стефани нервно барабанила пальцами по кожаному портфелю, который держала на коленях.

– Как вы думаете, что могло случиться?

Сэр Джон Уортингтон оторвался от изучения кипы документов, исписанных мелким почерком. Сумеречный свет лондонского утра, просочившись сквозь окно экипажа, скользнул по его лицу.

– Прошу прощения?

– Я говорю о лорде Хэтерфилде. Его сегодня не было за завтраком.

– Никто не может с уверенностью сказать, когда он появится. Он знает, что мои двери для него всегда открыты. – С этими словами сэр Джон снова уткнулся в свои бумаги. Было совершенно непонятно, как ему удается сосредоточиться в этом легком экипаже, который трясет и бросает из стороны в сторону на мощеных лондонских улицах и заносит на каждом повороте.

Скорее всего, причин для беспокойства не было. Просто она настроилась на встречу с ним, а он не появился. Несмотря на то что ночью Стефани спала не более пяти часов, она поднялась в половине шестого утра. Она оделась и тщательно зачесала волосы назад перед зеркалом. Убедившись, что белый воротничок свеж и накрахмален, девушка пощипала себя за щеки, пока на них не заиграл нежный розовый румянец, и покусала губы. И зачем, спрашивается? Неужели она и в самом деле рассчитывала, что маркиз Хэтерфилд станет восхищаться красотой мистера Стефана Томаса?

На самом деле ей хотелось именно этого.

Какой бы странной, нелогичной, сумбурной и опасной ни была эта затея, но факт остается фактом. Она страстно этого желала.

Когда Стефани спустилась по лестнице и вошла в утреннюю столовую, ее постигло страшное разочарование, ибо кроме сэра Джона и леди Шарлотты с недовольным выражением на кукольном личике там больше никого не было. Спокойный, серьезный, широкоплечий Хэтерфилд был чудесным противоядием от злобы и ненависти леди Шарлотты. Вчера поздней ночью он подвез Стефани до дома сэра Джона и, сказав на прощание обычное: «Спокойной ночи, Томас, приятных снов», – понимающе улыбнулся. Ей снилась эта улыбка и еще множество приятных вещей. Весь остаток ночи. Эта улыбка врезалась девушке в память, и даже во сне она сгорала от желания вновь увидеть ее на его губах сегодня за завтраком. Она и мысли не допускала, что он может не прийти.

– Понятно, – сказала она, но сэр Джон уже ничего не слышал, он вообще не обращал на Стефани внимания, словно ее и не было в экипаже. Она защелкнула замок на портфеле и стала смотреть в окно. Трясясь и покачиваясь, экипаж ехал по Стрэнд-стрит, а это означало, что они скоро будут на месте. На столе в кабинете сэра Джона лежал ее отчет. Она уже не помнила отчет во всех подробностях, ибо, дописывая последние страницы, валилась с ног от усталости.

Наверное, отчет никуда не годится. Скорее всего, сэр Джон будет читать его с горьким чувством разочарования. С ужасом. С отвращением. И – что хуже всего – с насмешкой. И в конце концов ей просто предложат освободить рабочий стол. А затем собрать вещи и съехать из по-спартански бедной комнаты на третьем этаже городской резиденции Уортингтона. И что ей делать? Вновь вернуться к герцогу Олимпии? Признать поражение? А дальше?

В этом была вся Стефани. Взбалмошная, озорная Стефани, вечно попадавшая в неприятности и трудные ситуации, из которых ей тем не менее всегда удавалось выбраться благодаря своему обаянию и положению.

На этот раз чуда не предвиделось. Она больше не была принцессой, очаровательной и любезной, которой все сходило с рук. Теперь она была никем. Даже хуже – она была беглянкой, изгоем и нарушала законы Великобритании одним своим существованием. Она полностью зависела от великодушия и расположения сэра Джона. И подвела его, провалив первое же данное ей поручение.

Девушка совсем пала духом, и радостное утреннее – возбуждение бесследно растаяло в лондонском тумане.

Экипаж остановился. Дверца открылась. Сэр Джон спустился с подножки и, не удостоив ее даже взглядом, пошел вперед и скрылся в дверях юридической конторы.

Стефани потащилась следом, держа в руках его тяжелый кожаный портфель, ощущая себя лакеем, которого никто не замечает. Собственно, она и была всего лишь неприметным клерком.

– Отдайте его мне, я сам понесу, – сказал мистер Тернер, появившись из ниоткуда, в поношенном сюртуке, вытянув руки ей навстречу.

– И вам доброе утро, мистер Тернер.

– А вы не задерживайтесь, мистер Томас. У вас на столе лежат письма, которые нужно переписать начисто. – Бросив на девушку торжествующий взгляд, мистер Тернер проследовал за сэром Джоном в его кабинет, прижимая к груди портфель.

Когда Стефани обернулась, чтобы взглянуть на свой стол, четыре пары глаз, до этого с любопытством взиравших на нее, мгновенно уткнулись в свои бумаги. Вот оно, ее рабочее место, которое она покинула менее восьми часов назад. На этом стуле она сидела, составляя злополучный судебный отчет. А на другом стуле сидел маркиз Хэтерфилд, грациозно распластав на нем свое великолепное тело, и, улыбаясь, смотрел на нее. Он посвятил ей весь вечер, накормил и позаботился о ее безопасности.

Это было приятно, не правда ли? Память об этом вечере останется с ней навсегда.

Стефани прошла между столами к своему рабочему месту, развернула стул и поставила его точно перпендикулярно обшарпанной деревянной столешнице. Она вдохнула знакомый стойкий запах, являвший собой смесь запахов кожи, бумаги и дерева, и у нее сжалось сердце. На углу стола лежало несколько крошек, оставшихся незамеченными. Она занесла над ними руку, собираясь смахнуть на пол, и вдруг остановилась. Интересно, чьи это были крошки, ее или Хэтерфилда?

Девушка сгребла их в ладошку и положила в карман.

В центре стола возвышалась стопка белой бумаги: сверху лежали несколько листов, исписанных неряшливыми каракулями, завершало пирамиду простое черное мраморное пресс-папье. Стефани достала из ящика ручку, встряхнула ее и приступила к работе.

Остальные клерки усердно скрипели перьями. Кто-то кашлянул, звук получился сдавленный, вымученный, словно тот, кто его произвел, героически пытался справиться с неожиданной напастью. Стефани сконцентрировалась на своем почерке, ибо изящное письмо никогда не было ее сильной стороной. В этом деле она была далека от совершенства, особенно в сравнении с каллиграфическим почерком своей сестры Эмили и размашистыми, летящими строчками, свойственными Луизе. Стефани была присуща некоторая небрежность: буквы торопливо наползали друг на друга; а еще она обожала тире, восклицания и предложения, которые заканчивались многоточием, что говорило о неоднозначности заключенной в них мысли и давало возможность читавшему строить предположения и делать собственные выводы.

Очередной абзац вызвал у нее затруднение, и девушка нахмурилась. Он гласил следующее: «Итак, мое абсолютное убеждение состоит в том, что свидетелей необходимо классифицировать по двум категориям. К первой категории принадлежат свидетели, которые в своих показаниях представляют подзащитного как образцового, законопослушного гражданина с высокими моральными принципами; второй категории свидетелей свойственно акцентировать внимание на таких способностях подзащитного, как умение вести бухгалтерию и решать финансовые вопросы с профессиональной точностью, невзирая на личные интересы». Ужасный, сухой, высокопарный язык. И как только у этих несчастных юристов хватает терпения разбираться в подобном крючкотворстве и как им удается не впадать в прострацию, не терять представления о действительности? Ручка Стефани зависла над словами «вести бухгалтерию и решать финансовые вопросы». Интересно, обратит ли кто-нибудь внимание, если она вместо этого напишет «букмекерство и изготовление фальшивых денег»?

Она определенно не годилась для такой работы. Было бы гораздо разумнее определить ее в какое-нибудь газетное издательство, или в помощники владельца какого-нибудь театра, или она бы даже согласилась…