Я был свидетелем, как Хемингуэй заключал пари с Браком и Шервудом на попадание в плевательницу с пяти шагов. А твоя бабушка потихоньку подвигала плевательницу ближе. Сколько смеха и блеска! Самое бесшабашное, самое веселое время во всей истории столетия. Подумать только, все таланты планеты собрались в одном городе! Словно зоопарк, где представлены только самые красивые, самые дикие и самые опасные виды. Они подарили миру поразительные шедевры.

— Я не знала, что вы тоже были писателем или художником, — заметил Саймон.

— К сожалению, ни тем ни другим, но я действительно пытался рисовать, учился у великих мастеров и перевел немало холста. Сколько моих молодых друзей стремились рисовать и пробовали свои силы в писательском ремесле… Мы съехались в Париж, чтобы благоговеть перед великими, втайне надеясь, что их видение, их громадный талант каким-то образом отразятся на нас. Кое-кто из моих друзей действительно прославился, остальные вернулись домой делать мебель или продавать марки на почте. Но Сара Джеймсон… ей не было равных. Стайн переписывалась с ней до самой смерти.

— Значит, вы хорошо знали мою бабушку, мистер Йоргенсон?

В тихом голосе старика звучала тоска по давно ушедшим теням, потускневшим воспоминаниям, до сих пор населявшим его сердце.

— Сара была чуть старше меня, но так прекрасна, так ослепительно талантлива, так неудержима, жарка и свирепа, словно сирокко, дующий из ливийской пустыни. Обожала водку и опиум, самые чистые, какие только можно было достать. Так вот, когда я впервые увидел ее, она лежала обнаженная, а другой молодой художник, ее любовник, разрисовывал ее нагое тело эякулирующими фаллосами. Она была всем, что меня влекло в женщине, и я безумно влюбился в нее. Но она встретила мужчину, проклятого американца, который просто приехал в Париж по делам. Он был бизнесменом, совершенно нелепым в своем сером фланелевом костюме, но она хотела его больше, чем меня. Она бросила меня и уехала с ним в Америку.

— Это был мой дед, Эмерсон Эллиот. Она вышла за него в середине тридцатых, в Нью-Йорке.

— Говорю же, она бросила меня. И я больше никогда ее не видел. В пятидесятых я начал собирать ее работы. Сначала никто не знал о том, что она завещала картины своим внукам, по восьми каждому. Жаль, но мы смогли получить только четыре твоих картины, прежде чем Фрейзеры поняли, что ты собираешься уйти от их сына, несмотря на таблетки, которые они тебе скармливали. Они знали, что ты заберешь картины с собой, поэтому и решили убить тебя, поскольку в случае твоей смерти наследство получал муж.

— Но я не умерла.

— Нет, хотя они очень старались.

— Хотите сказать, что мой муж ничего не знал?

— Нет. Теннисон Фрейзер был пешкой в их игре. Он не оправдал великих надежд своих родителей, но все же ему удалось на тебе жениться. Возможно, он даже влюбился в тебя, по крайней мере ровно настолько, чтобы жениться.

А она была так уверена, что Теннисон участвовал в заговоре!

— Но почему вы попросту не предложили мне денег? — не выдержала Лили.

— Я знал, что ты мне откажешь, как, впрочем, и твои родственники. Ты была самой уязвимой, особенно после развода с Джеком Крейном, поэтому я выбрал тебя.

— Но это безумие. Вы изобрели этот головокружительный план только для того, чтобы украсть у меня бабушкины картины?

— Ее работы принадлежат мне, ибо я единственный, кто может по достоинству их оценить, разгадать авторский замысел, проникнуться ее духовными стремлениями, потому что ее душа была для меня открытой книгой. Только со мной она говорила о своей работе, о том, сколько значит для нее каждое произведение, что она думала, когда рисовала ту или иную картину. Я приносил ей опиум, и мы часами говорили. Я никогда не уставал наблюдать ее за работой или слушать ее голос. Она — единственная, которую я хотел. Единственная.

Он замолчал. И она увидела в незрячих глазах мучительную боль. В чем причина? В болезни? Или в потере любимой женщины?

— Да, Лили, — уже более деловито продолжал он, — я выбрал тебя, потому что с тобой было легче всего справиться. И ты была совсем одна, а когда переехала в Гемлок-Бей, я попросил Йена поговорить с Фрейзерами. Расскажи, Йен.

— Пришлось выступить в роли свахи, — рассмеялся тот. — До чего же приятно видеть, когда все идет как задумано. Я купил Фрейзеров. Ты вышла за Теннисона, а родители посоветовали ему убедить тебя перевезти картины в музей Юрики. А там алчный Монк мгновенно стал нашим сообщником.

— Ну да, — вмешался Саймон, — и вы ухитрились подделать половину картин, прежде чем я спохватился.

Взгляд блестящих глаз остановился на Саймоне, но он почему-то понял, что старик не видит его и повернулся к нему скорее по привычке.

— Вы влезли не в свое дело, Руссо, — бросил он, — и все испортили. Одна из моих бывших приятельниц, польстившись на деньги, предала меня и продала вам ценную информацию. Но, повторяю, вас это не должно было волновать. Если бы не это, я успел бы собрать все картины и услышать о благополучной кончине Лили. Правда, не уверен, что это был бы наилучший исход.

— Но теперь вы никогда не получите остальных, — вскинулась Лили. — Они вне вашей досягаемости. Да и теми, что у вас есть, вы вряд ли успеете насладиться в полной мере.

— Ты так думаешь, дорогая? — хихикнул старик и, закашлявшись, просипел: — Пойдем, я кое-что тебе покажу.

Пройдя тремя длинными коридорами, Лили и Саймон очутились в комнате с искусственным климатом и стенами высотой четырнадцать футов, увешанными картинами Сары Эллиотт. Здесь было около ста пятидесяти картин, а может, и больше.

Саймон, ослепленный таким великолепием, тем не менее заметил:

— Вы не могли легально скупить столько ее работ. Должно быть, ограбили музеи всего мира.

— Если возникала необходимость. Но это совсем не трудно. Нужно иметь упорство и воображение. На это ушли годы, но я человек терпеливый. Взгляните на результаты.

— Сколько же денег на это потрачено! — воскликнул Саймон.

— Естественно, — кивнул Йен.

— Но вы же их не видите, — настаивала Лили. — И украли только потому, что одержимы моей бабушкой, хотя на деле слепы!

— Я все прекрасно видел еще пять лет назад. Даже теперь я вижу грациозные мазки ее кисти, тени и переливы красок, движение самого воздуха. У нее несравненный дар. Я знаю каждую так, словно сам их написал, знаю, что чувствуют персонажи, текстуру и выражение их лиц. Могу коснуться пальцами неба, ощутить тепло солнца и ветер, ласкающий мою руку. Они старые друзья. Я живу в них. Я — их часть, а они — часть меня. Вот уже тридцать лет я их собираю. И поскольку я хочу иметь все до того, как умру, пора обратиться к тебе, Лили. Знай я только, как ты похожа на мою Сару, никогда бы не позволил этим идиотам покушаться на тебя. Но ты умна и сумела спастись. Слава Богу!

Лили молча смотрела на старика, на красивое вязаное синее одеяло, покрывавшее его колени. Он выглядел дряхлой мумией, совершенно безвредной и очень дорого одетой, в голубом кашемировом свитере поверх белой шелковой рубашки. Что ему сказать? Все это сплошное безумие! И до чего же грустно, что он не задумываясь расправляется с теми, кто стал на его пути!

Она обернулась к картинам. Как их много! Здесь собраны и развешаны картины каждого периода творчества Сары. Она никогда не видела столько работ бабушки. Многие были совершенно ей неизвестны.

Саймон медленно обошел зал, изучая картины, легонько касаясь их пальцами, пока не дошел до «Лебединой песни», самой любимой Лили. Старик, лежащий в постели с блаженной улыбкой на лице, и стоящая рядом девочка.

— Это первая твоя картина, которую мне удалось похитить, дорогая. Всегда ее любил. Меня безумно злило то обстоятельство, что она висит в Чикагском художественном институте и я не могу до нее добраться.

— Значит, именно вы украли ее из музея в Юрике, — констатировал Саймон.

— Ну, не нужно драматизировать, — бросил Йен Йоргенсон, выступая вперед и легко кладя руку на плечо отца. — Мистер Монк сразу согласился скопировать картину. Он просто отдал ее нашему художнику, заменив на время грубой подделкой, пока тот не закончил работу. В музее повесили копию получше, а оригинал переправили в Швецию. Никто, разумеется, ничего не заметил. Знаете, мистер Руссо, сначала я питал надежды на ваш счет. У вас ведь тоже есть картина Эллиот. Я решил было убедить вас присоединиться к нам и, возможно, продать свою картину за большую цену и предложение финансового партнерства в некоторых моих предприятиях.

Глаза Йена сузились. Но тон оставался мирным и даже вкрадчивым.

— Мой отец понял, что вы не согласитесь, после того как Никки и Элпо описали ваше поведение по пути сюда. Вы не вступите ни в какое соглашение. Честно говоря, единственной причиной, по которой мы потрудились привезти вас в Швецию, было желание моего отца использовать вас в делах нашей организации. Он собирался вас испытать.

— Что же, испытывайте — и увидите, чем это кончится, — пообещал Саймон.

— Собственно говоря, я хотел просить вас отдать мне вашу картину Эллиот. Она мне очень нравится. В обмен я предлагаю вам жизнь и шанс доказать мне свою ценность.

— Принимаю ваше предложение в обмен на свободу, мою и Лили.

— Именно этого я и опасался, — вздохнул Олаф, кивая сыну.

Йен взглянул на свои сильные руки, потер ногти о рукав кашемирового свитера и спокойно объявил:

— С удовольствием прикончу вас, мистер Руссо. Я знал, что вас не склонить на нашу сторону и что вам никогда нельзя будет довериться. Вы и без того немало нам напортили.

— Что ж, у вас был шанс получить мою картину, мистер Йоргенсон. Но вы отказались. Позвольте заверить, что вам никогда ее не видать. После моей смерти она перейдет музею Метрополитен.

— Ненавижу ошибаться в людях, мистер Руссо, — прошипел Олаф. — Какая жалость…

— Йен, правда, что у вас на яхте висит «Ночной дозор» Рембрандта? — перебила Лили.

Йен вскинул светлую бровь.

— Вот это да! Вижу, шпионы мистера Руссо неплохо поработали! Да, дорогая, я велел без лишнего шума выкрасть ее из амстердамского музея. Довольно трудная задача. Но это был мой подарок жене, которая умерла в том же году. Это скрасило ее последние дни.

Старик засмеялся и снова закашлялся. Никки подал ему платок, он вытер рот, и Лили показалось, что она увидела пятна крови.

— Как сказал мой отец, — заметил Йен, — в Чикагском художественном институте много неподкупных людей, и за последние десять лет они ввели много мер безопасности, которые сделали похищение предметов искусства почти невозможным. Единственный мой человек там, один из кураторов, лишился работы пять лет назад. Жаль. Я не знал, что делать, пока ты не переехала в этот дурацкий городишко на калифорнийском побережье.

— Мы с сыном провели много часов, пока не выработали подходящий план, — вмешался Олаф. — Йен отправился в Гемлок-Бей. Какое странное название, хотя тамошние жители открыты и дружелюбны, совсем как ты и твоя дочь. Ему понравился свежий соленый воздух, безмятежность бесконечных пляжей, леса, великолепные Мамонтовы деревья, тропинки и дома, так идеально вписанные в пейзаж. Кто знал, что будет так легко найти столь идеальные орудия для совершения преступления? Фрейзеры, жадные, амбициозные люди, имели к тому же сына, который мог стать тебе прекрасным мужем.

— Это они убили мою дочь?

Глава 26

— Ты считаешь, что это они? — равнодушно повторил Йен, пожимая плечами. — Мне об этом ничего не известно.

Лили вдруг ощутила жгучую ненависть к нему.

— Я знаю, как ты переживала ее гибель, — заметил Олаф, — но какая разница, кто в этом виноват?

— Тот, кто сбил ее, заслуживает смерти.

— Но это не вернет тебе дочь, — нахмурился Йен. — Мы, шведы, как большинство европейцев, против смертной казни. Варварский обычай.

«Что-то тут не так, — подумал Саймон. — Но что?»

— Не вернет, — согласилась Лили, — но возмездие совершится. Человеку, способному хладнокровно убить ребенка, нельзя позволять дышать тем же воздухом, что и честные люди.

— А ты злая, — хмыкнул Олаф Йоргенсон.

— А вы? Вы, кто приказывает убивать людей? Крадет картины?

Олаф снова рассмеялся, тихо, хрипло, и в груди что-то заклокотало: то ли слизь, то ли кровь.

— Нет, я всегда поступаю исходя из разумной необходимости, ни больше ни меньше. Месть — это дли любителей.

И не стоит гадать, убили ли Фрейзеры твою дочь. Это не они. Они передали, правда, что беспокоятся, потому что твоя дочь, к несчастью, считала электронную почту с компьютера мистера Фрейзера и увидела кое-что такое, чего не должна была видеть. Они, разумеется, заверили девочку, что все это чепуха, ничего важного и не стоит об этом думать.

Так вот отчего Бет была такая расстроенная, угрюмая всю последнюю неделю! Ну почему она не пришла, не рассказала, не спросила о том, что видела? Может, осталась бы жива…