— Как в «Последнем танго».

— Если пользоваться вашей терминологией, распущенная девчонка.

Я бросила на него сердитый взгляд: не люблю, когда меня извращают.

— Вы хотите сказать, без комплексов.

— Нет, распущенная, — настаивал он.

— Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. Сам-то акт доставил вам удовольствие? Оригинальность идеи я под сомнение, конечно, не ставлю.

— Я уже не помню, сказать по правде.

Потом он в мельчайших подробностях стал рассказывать о других аспектах своего духовного освобождения: о половом акте с молодым художником (потому что он не может умереть, не познав, что такое гомосексуализм), об интрижке с оголтелой феминисткой (он же не может умереть, не поняв, что такое оголтелый феминизм), о связи с юной шведкой…

— Потому что вы не можете умереть, не узнав, что такое шведка?

— Конечно, вам, милочка, смешно, но у вас нет неизлечимой болезни. А это совершенно меняет дело.

Это действительно меняло дело. Поэтому, когда Джеффри стал подкатывать ко мне с определенными намеками, я на некоторое время задумалась, а потом сказала себе: «В конце концов, у него неизлечимая болезнь…» В воображении я уже занималась любовью со смертью, вдыхая в смерть жизнь, отрицала самое смерть. Вот это дело! Но как проверить, правду ли он говорит? И, главное, сама-то я не заражусь? Этот вопрос я задавала себе всякий раз, когда предавалась любви с Джеффри. И всякий раз, приходя домой, часами стояла под душем, стараясь смыть с себя невидимую заразу.

Наше первое свидание больше напоминало фарс. На каком-то чердаке у Гретхен была комната, где она принимала клиентов-мужчин (после того, как их ответы на «Анкету-Ф»[2] получали наше одобрение) и которую время от времени предоставляла мне. Джеффри сказал, что раздобыл кокаин и хочет, чтобы мы попробовали его вместе. Пожалуй, это был только предлог. Если бы я тогда знала хоть что-нибудь о кокаине (хотя я и теперь не очень-то о нем осведомлена), я бы поняла, что он не знает вообще ничего. С того количества порошка, которое «раздобыл» Джеффри, не поймал бы кайф даже таракан (которых, кстати сказать, в этой комнатушке было полно); к тому же, как его нюхать, он тоже не знал. А тем более не знала я. Мне как-то не доводилось беседовать со знатоками. Я была рядовой женой рядового психоаналитика из Аппер-Вест-сайда и отъявленным искателем приключений. Кокаин так кокаин. Он отменил дневной прием — в пятницу, в сентябре. Я заперла кооператив, сказала мужу, что пошла в «Блумингдейл», а сама отправилась на рандеву.


Шпионские страсти. Мы с Джеффри чувствуем себя преступниками, поэтому в целях конспирации добираемся до офиса Гретхен в разных такси, встречаемся внизу в вестибюле, обмениваемся таинственными взглядами и расходимся: я — к Гретхен за ключами от чердака, Джеффри — в магазин, запастись пивом и бутербродами. Потом, опять порознь, мы едем на 19-ю стрит.

Когда мы встречаемся вновь в подъезде возле шаткой деревянной лестницы, мы начинаем озираться кругом — распутные дети Израилевы — в поисках черного хода. Это западня. ПСИХИАТР И ПИСАТЕЛЬНИЦА ЗАХВАЧЕНЫ ОГНЕМ НА ЧЕРДАКЕ. Но мы упорствуем в своей жажде приключений. Надо видеть этот чердак! Скрипучие половицы, тощие стволы авокадо в горшках. Матрас, брошенный прямо на грязный пол. Грязные простыни. Под дешевым индейским покрывалом — грязная кушетка. На окнах — вся грязь и пыль Нью-Йорка. А это уже в стиле Гретхен: у кровати — ваза с баночками ореховой пасты и серебряный поднос, а на нем — широкий выбор противозачаточных средств: презервативы, суспензии, резиновые колпачки и в довершение ко всему — склянка «Росы юности», ее любимых духов. Храни ее Бог.

Мы с Джеффри нервно расхаживаем по комнате, глупо хихикая, а потом наконец садимся на кушетку и начинаем разворачивать сверток с бутербродами.

— Ну что, кокаин сейчас попробуем или подождем? — спрашивает этот конспиратор.

— А чего ждать?.. Он достает два крошечных пакетика — как обычная упаковка соли для пикника, — а из кармана пиджака вынимает две видавшие виды соломинки с обрезанными краями. Я в ужасе. О Боже! А вдруг этот волшебный порошок превратит меня в сексуального маньяка? Вдруг я полностью потеряю контроль над собой?

— Нюхай, — говорит он мне с видом знатока, хотя и сам с трудом представляет себе, что делать дальше. Я же выдыхаю вместо того, чтобы вдохнуть, и все ничтожное количество порошка разлетается по комнате, медленно оседая на грязную кушетку и грязное индейское покрывало.

— Ничего, — терпеливо говорит он, — попробуй еще, — и предлагает мне содержимое второй упаковки.

— Нет, не могу. Я это тоже рассыплю.

Он настаивает:

— Ну пожалуйста!

— Нет, теперь ты.

— Ну пожалуйста, я прошу.

— Нет, ты сам.

— Ну пожалуйста…

— Ни за что. Только после тебя.

— Ну, я умоляю…

— Нет, это твоя порция.

Джеффри нюхает порошок. Он глубоко вздыхает, и лицо его начинает светлеть, будто с такой дозы можно что-то почувствовать.

— Ты что-нибудь чувствуешь?

— Не знаю.

— Значит, не чувствуешь, дурачок.

Джеффри откидывается на подушки.

— Мне кажется, чувствую. Здесь… Ты тоже попробуй.

— Да порошка-то совсем не осталось.

— Нет, еще немножко есть. Вот.

Он подносит к моему носу порошок, и я вдыхаю его. У меня щекочет в носу. Может быть, это от пыли на чердаке? Потом мы сидим, глядя друг на друга, и ждем, когда же мы, наконец, превратимся в обезумевших от страсти нимфу и сатира, для которых нет запретов в любви. Но почему-то ничего не происходит.

— Ну, как ты? — спрашиваю я.

— Гм-м… интересно, — отвечает он.

— Интересно что?

— Это.

— Что?

— Это… это… je ne sais quoi…

От всей этой ерунды меня разбирает смех. Джеффри кажется, что на меня действует кокаин, и он начинает хихикать вместе со мной. От этого я хихикаю сильнее. Тогда и он начинает хихикать сильнее. Его смех еще больше заражает меня, и вот когда я уже не могу остановиться, он ласково говорит:

— А не лечь ли нам в постель?

Ага. Вопрос задан в лоб. Родившись на нудистском пляже, он долго вызревал и вот теперь, наконец, неизбежно возник, вдохновленный психоаналитическим сеансом. Итак, стартовый выстрел. Ну, понеслась!

— Думаю, не стоит.

— Почему?

— Ну, во-первых, мы подруги с твоей женой, во-вторых, ты играешь в теннис с моим мужем, а в-третьих, — угрызения совести замучают меня.

— Да мы только погладим друг друга по спине.

— А потом по животику и закончим актом любви… как с твоей русалкой.

— Не обязательно. Может, совесть будет мучить тебя гораздо меньше, если мы сделаем это друг другу ртом?

Я улыбаюсь ему. Именно этим занималась моя школьная подруга Пиа во время путешествия по Европе. Чтобы сохранить девственность и чистоту. Это, конечно, в меньшей степени обязывает, чем обычный секс.

— Или если воспользуемся любезно предложенной Гретхен коллекцией презервативов.

— Почему презервативов? Разве у тебя нет резинового колпачка?

— Конечно, есть… Но разве можно пользоваться одним колпачком и с любовником, и с мужем?

— А одним и тем же влагалищем пользоваться можно?

И мы снова принимаемся гоготать. Внезапно оборвав смех, Джеффри указывает на постель и говорит:

— Так, может, пойдем?

А я думаю про себя: «Какого черта, у мужика волчанка, пациентов все равно уже отменили, а уж скольких неприятных минут нам стоило заполучить ключи.» Про кокаин мы уже благополучно забыли — если только он на самом деле существовал.

К моему удивлению, Джеффри оказался в постели не так уж плох. Он перестал хихикать, а сосредоточился на моей спине, потом стимулировал меня ртом, пока я не кончила три раза подряд, и в конце концов сам кончил в меня. В постели он раздумчив и нетороплив — потрясающий любовник! Жаль только, что у меня не было к нему никаких чувств. Кроме ощущения, что он умирающий человек. Но разве не все они таковы?

Мы встречаемся с Джеффри под навесом дома № 943 по Парк-авеню, приветствуя друг друга невинным поцелуем. На полпути между моим и его психоаналитиком — очень благоразумный шаг.

— Поедем в мой офис? Только чур в разных такси, — говорит он, озираясь по сторонам и от души наслаждаясь моментом.

— Зачем? — отвечаю я. — Было бы здорово, если бы Беннет увидел нас вместе.

— Но ты забываешь о Роксане! — он явно как на иголках.

Роксана — это его жена. Как все неверные мужья, он твердо верит в то, что она ангел и не догадывается ни о чем.

— Да, ты прав.

— И с каких это пор Беннет перестал тебя волновать? — спрашивает Джеффри. — Надеюсь, ты ему не рассказала про нас?

Сердце уходит в пятки. Господи, ведь рассказала. А обещала Джеффри, что буду нема, как рыба.

— Конечно же нет, глупенький, но после того, что Беннет рассказал мне, думаю, это не будет его так сильно волновать.

— Что там у вас стряслось? — с сочувствием спрашивает Джеффри.

— Расскажу, когда приедем к тебе.

У Джеффри (а мы все-таки рискнули поехать вместе) я рассказываю о нашем уик-энде в Вудстоке, и он проявляет искреннее сочувствие.

— Я всегда говорил, что Беннет — даже в теннисе садист, — говорит он наконец. — Что же ты теперь будешь делать?

— Уйду от него, — решительно заявляю я. — Не могу же я жить с лицемером. Одно дело — время от времени переспать с женщиной, но Беннет проявил необычайную жестокость. Ты знаешь, что он сказал мне, когда я вернулась домой после того ужасного отдыха в Вудстоке?

— Что?

— Я все время спрашивала его, правда ли это, что он был с женщиной, а он мне знаешь что отвечал?

Джеффри качает головой:

— Нет. Так что?

— Он говорил: «Твои фантазии лучше любых моих слов!» Ты можешь себе представить? То есть, я хочу сказать, если бы он признался: «Да, мол, спал с другой женщиной, я тоже человек», — или бы просто что-нибудь соврал, это, по крайней мере, было бы по-человечески. Но оставить меня наедине с моей фантазией… Это просто садизм. У меня и без того слишком богатое воображение, чтобы мучить меня всякими намеками. Он просто сводил меня с ума. Как в «Газовом свете». Додуматься только — так издеваться надо мной. Лучше бы уж до полусмерти избил.

— Бедная малышка, — говорит Джеффри, подходя ко мне и обнимая за плечи. — Действительно, какой негодяй! — Он нежно снимает с меня туфли, целует ступни ног, расстегивает молнию на платье, и я остаюсь почти нагишом, наготу прикрывают лишь телесного цвета бикини. Его руки принимаются колдовать надо мной, охлаждая гнев, утоляя боль. Мы ложимся на пол (из суеверия мы никогда не занимаемся любовью на кушетке), и он делает мне массаж спины (в этом ему в мире нет равных!), отдельно выделяя каждый позвонок, особенно долго задерживаясь на копчике и затем переходя к лопаткам. Когда мы занимаемся любовью с Джеффри, я полностью расслабляюсь: наверное, потому, что не испытываю к нему даже намека на любовь и от этого чувствую себя в полной безопасности. Восторг — и дружеские чувства. И вот, в порыве нежности, он прячет голову у меня между ног и начинает меня целовать — похоже, в отличие от большинства мужчин, это доставляет ему истинное удовольствие. А может быть, это просто умелое представление, своего рода нарциссизм, — но какое мне до этого дело, когда я покорно лежу, а он ощупывает меня языком, лижет, покусывает и снова лижет, без конца заставляя кончать, и вот у меня уже дрожат коленки и дрожь перекидывается на все тело. Я хочу отплатить ему тем же, беру в рот его член и начинаю нежно трогать его языком, но он ласково отстраняет меня.

— Это твой день, — говорит он и снова начинает массировать мне спину.

Наконец он смотрит на часы и говорит, что скоро придет пациент, которому назначено на семь и которого нельзя отменить. Я уже успела кончить пять раз, но он так и не дал мне приласкать себя.

— Борьба за освобождение женщин, — говорит он с хитринкой в глазах.


Я выхожу от Джеффри и иду в Центральный парк. Еще светло, и теплый ветерок забирается мне под платье, где еще пульсирует и продолжает выделять сок мое зацелованное местечко. Ну, конечно, каждый проходящий мимо мужчина оглядывает меня с ног до головы, а один даже увязывается за мной. Вот всегда так, чутье их никогда не подводит. После трех часов секса я, должно быть, иду какой-то особенной походкой или испускаю флюиды, словно влюбленная кошка.


Меня не перестает удивлять, что после занятий сексом ко мне начинают приставать мужчины: они идут за мной, ухмыляясь и подмигивая, как будто догадываются обо всем. Я возвращаюсь из офиса Джеффри (или с гретхенского чердака), а за мной тянется свита, мой эскорт хористов, вереница мартовских котов.