Она наблюдает за всем словно со стороны, как будто читает книгу, но и это возбуждает ее. Чтение часто вызывает в ней сексуальное возбуждение. И часто она сама не может сказать, где ее собственная фантазия, а где — реальная жизнь.

Здесь. Он поймал его. Здесь, здесь, здесь, здесь… Судороги прекращаются, и он уже лежит спокойно, не шевелясь. Ни слова. Ни звука. Рыбак и его добыча жадно ловят ртом воздух, высунувшись из воды. Что же это за человек, который кончает так беззвучно? Может быть, он мертвец?

Ей стыдно, словно она прикоснулась к заразе или вступила с трупом в интимную связь. Она слезает с его помертвевшего пениса и ложится рядом, погрузившись в собственные мысли. Ну не странно ли: два человека совокупляются вот уже восемь лет, а близости в их отношениях не прибавилось. Они так и остаются чужими, как товарные вагоны, на время сцепленные друг с другом, а потом разъезжающиеся по свету в разные края. «Он мог бы сказать мне что-нибудь, — думает она, — слова бы согрели, утешили…» Но он не знает слов. Слова — это единственный язык, на котором он не умеет говорить.

Моя жизнь после жизни…

Поэты и революционеры первым делом берут себе звучные имена. Лишить человека права на имя — это значит отнять у него право считать себя личностью. Так иммиграционные власти поступают с беженцами. Так поступают со своими женами мужья.


Беннет, как всегда, ушел рано. Его уже не было, когда я проснулась — одна в большой двуспальной кровати. Что же произошло? Я смутно помнила, как пришла в спальню и легла — одна. Я хотела его, но потом мне было неприятно его видеть. После восьми лет семейной жизни наша близость ограничивалась встречей на одну ночь.

Что я делаю здесь? Я лежала в постели и размышляла о своей посмертной жизни. Это слово употребил Китс, когда ему было двадцать пять и он умирал от туберкулеза. Мне тридцать два, и я умираю от зашедшего в тупик законного брака. Неизлечимая болезнь? Я вспомнила приятеля, который однажды пришел домой и заявил жене, что любит другую женщину. «Я люблю ее, но между нами ничего не было», — сказал он, желая пощадить ее чувства. И что самое невероятное, она ему поверила. — «А не можешь ли ты снова влюбиться в меня?» — задала она наивный вопрос.

Так много свадеб, так много смертей. Люди встают утром и идут на работу, вечером приходят домой, трахаются и чувствуют себя покойниками. И неудивительно, что они увлекаются секретаршами, уходят из семьи, а в сорок пять умудряются пристраститься к наркотикам и, подобно Адаму и Еве в Эдемском саду, впервые открывают для себя секс, и платят и платят за него. Адвокаты, алименты, дома, проданные за четверть цены, дети с глазами загнанного зверька, не вылезающие из кабинетов психотерапевтов, вывезенная мебель, последнее «прости» фамильному серебру, оскорбленные мужья, уязвленные жены, — и все ради чего? Если бы все это могло вернуть ощущение жизни! Но в жизненной гонке мы помним только одно: надо выжить, выжить во что бы то ни стало! Ни в коем случае нельзя терять жизненных сил. А у нас с Беннетом их больше не осталось совсем.

Неужели он сам не ощущал этого? Или эта полусонная рутина устраивала его? Он был из тех людей, что могут изо дня в день есть на ужин бифштекс с рисом, и им это не надоест. Ему и в голову не приходило попробовать икру, съесть какой-нибудь тропический плод. Каждый день в 6.30 утра он вставал, а в девять вечера возвращался домой. Всю неделю, как заведенный, работал, играл в теннис по выходным, — все по раз и навсегда заведенному распорядку. Зимний отпуск он проводил на лыжах в горах, в августе всегда отдыхал на одном и том же облюбованном психиатрами курорте. Все поехали в Вену? Хорошо, и мы — в Вену. Все в Кейп-Коде? Ну, тогда и мы там. Повсюду следуем за психиатрами! Наш август расписан на сорок лет вперед. Если у нас будут дети, Беннет станет инструктировать меня относительно проявлений эдипова комплекса у детей. Когда они подрастут — лет в пять, — мы отведем их к психоаналитику. (Интересно, на что жили бы детские психиатры, если бы у их коллег не было детей? Кто, как не жена психиатра, станет водить малыша к аналитику пять раз в неделю по сорок пять долларов за сеанс?) Вот о чем стоит мечтать! Когда закончится мой изрядно затянувшийся курс психоанализа, я буду с нетерпением ждать, когда наступит очередь моих детей. Всем нам будет становиться все «лучче и лучче», и жизнь покажется тогда сущим раем.

С сентября по июль — Нью-Йорк, в августе — Кейп-Код. Раз в несколько лет — Психоаналитический конгресс в Европе, для разнообразия. Со временем мы купим кооператив побольше, на этот раз в Ист-Сайде. Потом будет нянька для детей, дачный домик в каком-нибудь приличном, заселенном психиатрами месте вроде Уэллфлита или Труро, приличная частная школа с современными идеями. Мамочка будет пописывать свои книжульки, шокируя этим окружающих, но все-таки не настолько, чтобы папочка решил уйти от нее. Она не станет, например, писать, что ее муж в личной жизни — законченный лицемер. Он ей достаточно убедительно объяснит, почему не стоит этого писать. Единственное, что ей останется, — это написать роман о сбежавшей жене, — и самой же получить нагоняй за свои сексуальные фантазии. О, муж это обожает. Все женщины — ненасытные, неисправимые, инфантильные существа. Приходится их терпеть, наставлять, водить на прием к психоаналитику. Что, опять ошиблась и полюбила законченного негодяя? Это так естественно, ведь они вечно цепляются за образ отца. Эдипов комплекс. Пошли обратно, девочка, в лапы психоаналитика. Еще пять лет психоанализа. Эти сеансы займут время, которое можно провести с любовником. Ну а как поживает сам муж, этот доктор Всезнайка, доктор Загляни-в-себя? Чем он занимается в свободное время? Помните, он «простил» вам ваши сексуальные фантазии? Сказал, что следует время от времени давать им выход (а коль скоро у вас возник комплекс вины из-за того, что вы упиваетесь ими и не можете без них обойтись, то немедленно покайтесь, придите к папочке и от него — сразу к психоаналитику в кабинет! И не бросайте курс до тех пор, пока считаете свои фантазии «незрелыми»). А уж он-то, конечно, «зрелый». Когда вы читаете лекции, он развлекается в вашем кабинете с любовницей по вечерам, хотя и не возражает, чтобы вы потихоньку кропали что-нибудь. Самое загадочное, что эта пылкая страсть разгорается именно в тот момент, когда вы становитесь настоящим писателем и начинаете чувствовать, что закончить главу для вас важнее, чем приготовить суфле. Доктор, как вы умеете выбрать момент! А как вы относитесь к тому, что в прошлом году все превозносили вас за ваше супружеское долготерпение?! Ваша отвратительная жена, пресловутая Изадора Уайт Винг, известная поэтесса и романистка, сочинила роман, героиня которого, не менее пресловутая чистосердечная Кандида, исповедуется в том, что испытывала настоящую похоть! И постоянно что-то предпринимает, чтобы ее удовлетворить! Как это революционно! Вся мужская половина Америки выражает вам соболезнование по поводу того, что у вас такая развратная жена, и гордится тем, что вы держитесь, как мужчина, и достойно сносите этот позор! Героиня книги вашей жены сбегает с другим мужчиной — и все верят, что на этом история и заканчивается. Но брак всегда намного сложнее, чем его изображает роман. Ваша жена ввязалась в авантюру, но вы сумели обратить это на пользу себе. Ведь вся эта история только укрепила ваше лидерство, не так ли? Потому что в конце концов вы поставили ее на место. Потому что вам и в голову не пришло рассказать ей тогда, что все эти годы, еще до ее небольшого приключения, до ее миниромана с мужчиной, у которого толком-то и не стоял, у вас был настоящий, страстный роман с женщиной, которую вы по-настоящему любили. Теперь-то вы рассказали ей все, — не забыв предупредить, что если она когда-нибудь про это напишет, если она только осмелится обнародовать факт, что у вас тоже бывают сексуальные фантазии, вы просто-напросто бросите ее. С некоторыми вещами мириться нельзя. Одно дело — снять покров тайны с женщины, выставить на всеобщее обозрение свое собственное «я», но совсем другое — разоблачить мужчину, показать мужа во всей красе. Лицемерие мужчины — это его броня. Ступай осторожнее — этак ты можешь мое лицемерие задеть!

Ладно. О правилах мы условились. И вот летним утром в Нью-Йорке я лежу в постели и не хочу вставать, не хочу быть замужем за собственным мужем, не могу писать — потому что самое главное для меня событие последних лет оказалось лишенным смысла. Ревность — вот о чем я хотела бы написать. Ревность — вот хорошая тема для нового романа. Но мне запретили его писать. Беннет недвусмысленно дал мне понять, что никаких откровений о ревности он терпеть не намерен.

Он вознамерился диктовать мне, о чем писать! Он собирается навязывать мне свои идеи и в то же время хочет, чтобы его продолжали считать самым кротким супругом все мужчины Америки!

Он постоянно напоминает мне, что мы с ним носим одну фамилию и мои писания могут повредить его профессиональной карьере. Но как же это могло случиться, что мы стали однофамильцами? Интересный вопрос. Дело в том, что это имя связывает нас, как иных супругов — общие дети. Мы объединены именем, вытесненным на обложках книг.

Мое имя Изадора Уайт Винг. Мне вечно суждено носить это «Винг», неважно, уйду я от Беннета или нет. Винг — это мое nom de plume. За кого бы я ни вышла замуж, кого бы ни полюбила, это имя выведено золотыми буквами на сафьяновых переплетах роскошных подарочных изданий, которые издатели преподносят мне к Рождеству; оно проставлено на моем багаже, тетрадях и ручках; оно входит в мой экслибрис. Есть в этом имени и скрытая ирония — я получила его тогда, когда еще боялась летать. Оно указывало на перспективу полетов. И неясно было, то ли оно восточного происхождения, то ли нет. Оно было необычным и каким-то странным, ни у кого из писателей не было такого имени до меня.

Моя девичья фамилия тоже была ненастоящей. Изадора Уайт. Фамилия моего отца была Вайсман. Сначала ее сократили до «Вайс», а потом и вовсе переделали на английский лад. Так что ни Винг, ни Уайт не были моими подлинными именами. Ни муж, ни отец не помогли мне обнаружить мое истинное «я». Нужно было взять дело в собственные руки и придумать себе псевдоним. Я довольно долго обдумывала его. Изадора — имя, конечно, нелепое, но, пожалуй, его придется оставить. Оно хорошо характеризует и меня, и мою мать, хотя больше всего подходит для литературного персонажа. Есть в нем что-то трогательное: мать мечтала, чтобы я стала ее крыльями, научилась летать, — у нее самой никогда не хватало на это смелости. И я люблю ее за то, что она хотела подарить миру собственные крылья.

Позже я взяла фамилию Беннета, подсознательно поразившись забавной игре слов, оригинальности каламбура, но начала печататься под своей девичьей фамилией, под фамилией той маленькой девочки, которая получала пятерки в школе и сносила из-за нее насмешки в летнем лагере. Вы, может быть, думаете, что Беннет с его фрейдистской болтовней (дескать, характер формируется в первые три года жизни) должен был с пониманием воспринимать мою привязанность к детскому имени, — но нет, он был непреклонен! Однажды, взглянув на мое опубликованное в журнале раннее стихотворение, подписанное «Изадора Уайт», он зловеще произнес: «У поэта нет мужа».

«Но ведь многие поэтессы подписываются девичьей фамилией. Это стало почти традицией», — пыталась протестовать я. Но он лишь смотрел на меня исподлобья и нервно покашливал. Грязное ругательство не могло бы подействовать так, как это его нервное покашливание. Было ясно, что любовь мою к девичьей фамилии он воспринимает как проявление «эдипова комплекса». Верность не мужу, а отцу. Безошибочный признак инфантильности.

«Ну разве мужчин заставляют изменять фамилию, когда они женятся? Вот ты бы хотел, чтобы тебя называли Беннет Уайт?» — Презрительное молчание и нервное покашливание в ответ. Беннет с гордо поднятой головой покидает место действия, оставляя меня наедине с комплексом вины. Может быть, он прав, думаю я. Может быть, стоит взять его имя, чтобы продемонстрировать мою лояльность ему? И все-таки это так глупо! Ведь я сжилась со своей девичьей фамилией, как со старыми, стоптанными башмаками. Она — мое второе «я». Отказаться от нее — все равно что дать отрубить себе руку. В конце концов, я же не китаянка. Конечно, может быть Уайт и подделка, но это подделка, унаследованная от отца, а фамилия Беннета — вообще случайная транслитерация, созданная каким-то неизвестным служащим американского посольства в Гонконге. Кто-то из его родственников Вонг, кто-то — Ванг, кто-то — Венг, а некоторые — Винг, все зависело от причуды чиновника иммиграционной службы. Зачем же мне принимать на себя эту ошибку истории — неужели только из-за того, что мне довелось переспать с ее виновником?