Я решила завязать разговор с соседом, сотрудником фирмы грамзаписи. Он — в роскошной калифорнийской одежде, смесь «Гуччи», «Гермеса» и «Кардена»; его расстегнутая шелковая рубашка открывает волосатую загорелую грудь и болтающиеся на ней бусы и цепочки.

Мы беседовали с ним все три часа — выпивая, закусывая, потом обедая, потом переходя к коньяку, — но так и не представились друг другу. И вдруг, незадолго перед посадкой, он спросил меня:

— Ведь ваша фамилия Уайт? И вы жили в большой квартире с винтовой лестницей? — Да, — ответила я в изумлении, и только потом меня осенило: — «Ба, да ведь это тот парень, который впервые залез к тебе под юбку, когда тебе было двенадцать лет!»

Вот это да! Изадора летит в Голливуд! Так это и есть Голливуд — компания мальчишек, с которыми ты вместе росла в нью-йоркском Вест-сайде, превратившихся ныне в ходящую рекламу Гуччи, Гермеса и Кардена, демонстрирующих загар лучшего в мире южного солнца?! Теперь Голливуд не казался мне таким пугающим.

— У вашего отца были барабаны, — сказал мой старый приятель, — и я помню, как я на них играл.

— А я помню, как ты лез ко мне под юбку, — весьма развязно ответила я.

— Надо же, а я как раз этого-то и не помню!

— Возмутительно!

— Но барабаны, помню, были потрясающие! — На мгновение он задумался. — Странно, что мы встречались-то всего пару раз. Тебя все считали необыкновенной…

И тут я вспомнила, какого мнения я была о нем тогда (я не имею в виду то чувство возбуждения и страха, охватившее меня, когда он слишком активно шуровал под юбкой): еще один сопляк, еврейский принц из частной школы. Я чувствовала свое превосходство над ним. Впрочем, я чувствовала свое превосходство над всеми, когда мне было двенадцать лет.


Самолет опоздал на полчаса, а Бритт, которая и сама привыкла опаздывать, на этот раз, к своему вящему разочарованию, задержалась всего на двадцать минут. Когда я увидала ее, она курила, как паровоз, жевала жвачку и ходила взад-вперед, как тигр в клетке. На ней были джинсы в заплатках, протертые и залоснившиеся на сгибах, блузка из старых носовых платков и маленькое колечко с надписью «любовь». Сжатый рот не предвещал ничего хорошего, а пушистые рыжие волосы были взбиты в некоторое подобие «афро». Ореол курчавых волос обрамлял ее маленькое решительное лицо, по которому были рассыпаны горчичного цвета веснушки.

— Пошли скорей, — сказала она, как только мы получили багаж, — мне нужно поскорее закинуть тебя в гостиницу, потому что у меня вечером свидание.

— А как же муж? — изумленно спросила я.

— Я ушла от него, и между прочим, не последнюю роль в этом сыграла твоя книга. Я же говорила тебе, как много она значила для меня. Жаль, ты не видела моего нынешнего ухажера! Вот это красавец! Ты бы сразу в него влюбилась. Но я не собираюсь устраивать тебе встречу с ним… — Она помолчала, критически оглядывая меня, а потом сказал: — А впрочем, там посмотрим. Может, я и разрешу тебе с ним познакомиться, только если ты обещаешь мне не худеть.

В этом была вся Бритт — дух соперничества легко уживался в ней с грубостью и неизменным желанием оскорбить, унизить противника. Она шагу не может ступить, не продемонстрировав свое превосходство.

Дохлятина. Худая, как скелет. Это неистребимая подлость мешает ей хоть чуточку нарастить жир. Да еще целая гамма психических расстройств, которые бы сделали честь любому учебнику психиатрии.


Гостиница «Беверли-Хиллз». У меня недостанет слов описать тот восторг, который охватывает скромного жителя Нью-Йорка при взгляде на нее! Она стояла перед нами, розовая, как именинный пирог, со стройными, колеблющимися на ветру пальмами вместо свечей и волшебным светом прожектора, оттеняющим их темную листву. Буквы названия на розовом фасаде горели каким-то мрачным зеленоватым огнем.

«Роллс-ройсы» с налепленными на стекло необычными пропусками мягко подъезжали к подъезду, где их встречал божественный юноша с платиновыми волосами. Если таков швейцар, то какова же публика? О, невообразимое великолепие! На ум мне пришла Страна Оз, Алисино Зазеркалье, где Бритт была моей Червонной Королевой. Она ввела меня в вестибюль с огромным и, казалось, ненужным камином и провела дальше, мимо улыбающихся портье, по бесконечной череде залов, в небольшой холл, где какой-то рабочий красил белой краской небо между вечнозелеными пальмами обоев. Как будто перекрашивал розы! Это Беверли-Хиллз, где настоящая трава кажется синтетической, настоящие пальмы выглядят, как пластмассовые, где тропические цветы лишены запаха, а адвокаты разъезжают в «роллс-ройсах», прижимая к себе бронированные «дипломаты».

Это страна Больших Сделок, денег и игры, сегодняшних миллионеров и завтрашнего банкротства, и еще встреч, встреч, встреч, лишь изредка прерываемых кинопросмотром, — страна, где много говорят и мало делают, страна склок и суматохи, жадности и коварства.

Мои размышления подытожил пропуск, приклеенный на окно одного из «роллс-ройсов», бросившийся мне в глаза. На нем было написано: «Жадность». Даже Бритт была менее откровенна.

— Я хочу сделать из твоей книги по-настоящему хороший фильм, — сказала она мне, когда мы уже сидели в роскошном люксе и поглощали великолепный (и страшно дорогой) обед — жареное седло барашка. — Я думаю, нам нужно пригласить Трюффо или Ингмара Бергмана, а может быть, и самого Джона Шлезингера, — говорила Бритт, набивая бараниной рот.

Она очень волновалась из-за предстоящего свидания, поэтому, без конца извиняясь, хотела поскорее поесть и уйти. Я даже знала, в каком направлении работает ее мысль: «Я уже сделала кое-что для нее, встретила в аэропорту, — теперь пора заняться собой». Через минуту она уже доедала свой шоколадный мусс (она поглощала огромные количества шоколада, но совсем не полнела — явный признак того, что в нее вселился бес), подкрашивала губы алой, цвета крови, помадой, — и наконец убежала на это позднее свидание с мужчиной, подружка которого имела неосторожность куда-то уехать на уик-энд.

Я осталась одна — в ожидании, когда меня посетит мой извечный гостиничный страх, но он почему-то не приходил. Я обошла комнаты, приняла душ, откинула покрывало с кровати, взбила лежавшие там бесчисленные подушки и прошла на балкон, с которого были видны купальные кабины и бассейн. Воздух был душистый и теплый, и какое-то необычное спокойствие снизошло на меня. Больше того, я была рада остаться одна, счастлива оттого, что ни разу не испытала страха за весь этот трансконтинентальный перелет, — почему-то я была в восторге, что нахожусь в этом жестоком и безжалостном Лос-Анджелесе.

Когда я была на балконе, зазвонил телефон. Раздражение, что кто-то посмел прервать мою мечту, сменилось испугом, когда я подняла трубку, услыхала взволнованный голос Холли, отделенный от меня тремя тысячами миль и поняла, что что-то произошло. В Нью-Йорке сейчас четыре часа утра, и какой бы сумасшедшей ни становилась временами Холли, она не имеет обыкновения звонить по ночам в другие города.

— В чем дело? — спросила я бодрым голосом, словно таким образом можно было успокоить ее.

— Изадора, скажи мне, я сумасшедшая? — попросила она. — Скажи, только честно! Я хочу знать правду!

— Конечно, нет, — соврала я.

— Слушай, я серьезно. Я хочу, чтобы ты сказала мне, считаешь ли ты меня сумасшедшей!

— Да кто из нас не сумасшедший!

— Это не ответ. Давай не будем играть словами и юлить. Я спрашиваю тебя, замечала ли ты когда-нибудь во мне признаки настоящего безумия, — я не имею в виду игру воображения, мои рисунки и все такое. Я хочу сказать, настоящие галлюцинации, бред, когда видятся вещи, которых на самом деле нет и не может существовать, — вот что я имею в виду.

— Нет, — твердо ответила я, пытаясь на ходу сообразить, так это на самом деле или нет. — Да нет, никогда.

— Ну, слава Богу, — в голосе Холли послышалось облегчение, — а то я последние пару дней только и думаю, что о Джинни Мортон. Не знаю, почему я не сказала тебе об этом раньше, наверное, потому что мне самой это казалось диким. Ты можешь считать меня сумасшедшей, но мне все время кажется, что она где-то рядом: порхает над цветами, следит, как я рисую, — понимаешь, я постоянно ощущаю ее присутствие. Я делаю то же, что всегда: читаю ее стихи, рисую, кормлю кошку, снова читаю стихи и снова рисую, но при этом все время думаю о ней, даже испытываю какое-то смутное беспокойство, как будто она хочет мне что-то сказать. Правда, иногда мне кажется, что я просто свихнулась и что нужно позвонить тебе, но я не знала, добралась ли ты до Лос-Анджелеса и не покажется ли тебе странным мой звонок… Ты знаешь, я никогда не рисую людей, но тут я взяла чистый холст и ее фото на суперобложке — то, где она сидит у себя на веранде с белой ангорской кошкой на руках, — и стала писать ее портрет. Может быть, у меня не все дома, но когда я начала писать, комната, как это ни странно, стала спокойнее, волнение прошло, все снова встало на свои места… Я писала до изнеможения — кошку с Симора, Джинни — по фотографии, — и под конец так выдохлась, что умудрилась без валиума уснуть, а это случается со мной впервые в жизни. И вот тогда — тут-то и наступает самое удивительное — она явилась мне во сне, причем была совершенно как настоящая и говорила, как настоящая, и сказала какую-то странную фразу. Честно говоря, я ничего не поняла, но может быть, ты поймешь…

— Так что она сказала?

— «Передай своей подруге, чтобы она взялась за тетрадь» — это ее точные слова. И так она их твердо сказала, как будто это приказ. Тут я проснулась и позвонила тебе.

— Почему ты решила, что подруга — это я?

— Потому что ты моя единственная подруга, горе ты мое! Послушай, Изадора, тебе это что-нибудь говорит?

— Дай подумать, — сказала я. — Подожди минутку, мне кажется, кто-то стучит…

— Это Джинни, — сказала Холли, и в голосе ее прозвучал ужас.

— Не говори ерунды!

Я вынула из чемодана красную тетрадку и вернулась к телефону.

— Никого, — сказала я. — Какие-то киношники пьяные в коридоре галдят…

— Слава Богу, — Холли вздохнула с облегчением на том конце провода.

Я раскрыла тетрадь на форзаце: там не было ничего, кроме написанных Джинни слов.

— Боюсь, что ты переутомилась, — сказала я, желая убедить в этом не только Холли, но и себя. Свободной рукой я пролистала тетрадь и где-то посередине, между страницей и вклейкой, обнаружила запись, которую не заметила раньше:


«Как спасти себе жизнь?» — спросил поэт.

«Будь дураком» — ответил Бог.


Ошибки быть не могло: это был почерк Джинни. Больше того, мне послышался ее голос!

— Слушай, Холли, я не собираюсь сидеть здесь и слушать всю эту загробную галиматью. Просто ты скучаешь по ней, вот и все. Я тоже скучаю. Раз тебя преследует ее образ, значит, это любовь.

— Ха, мне это нравится! Прекрасно сказано. Тебе никто не говорил, что ты можешь по заказу составлять поздравительные открытки?

— Интересная мысль.

— Да-да. Ты бы могла достичь в этом деле невиданных высот, стала бы знаменитостью, отправилась бы в Голливуд и заработала хорошие бабки. Намного больше, чем я своими папоротниками.

— Как ты думаешь, тебе сейчас удастся уснуть?

— Думаю, да. И вообще, я прекрасно себя чувствую. А это все так, минутное помешательство.

— Если что, сразу звони. Все оплачивает Бритт — слава Богу, она может себе это позволить.

— Надеюсь, теперь все будет в порядке.

— Ну и хорошо.

— Обожаю тебя, — сказала Холли.

— И я тебя. Если будет плохо, звони. Обещаешь?

— Обещаю.

— Целую и обнимаю.

— И я тебя.

Мы послали друг другу сотню воздушных — трансконтинентальных — поцелуев, и я повесила трубку.


С Бритт я прошла через ад. За неделю, проведенную вместе, я хорошо узнала ее, и то, что я узнала, мне совсем не понравилось. Она была неисправима: заставляла меня по пять-шесть часов ждать ее прихода, заявлялась на час — на два, а потом бежала к какому-нибудь очередному приятелю, оставив на постели крошки марихуаны и следы кокаина.

Она держала меня за шестерку и, пожалуй, по-своему была права. Ну, кто еще согласился бы примчаться в Голливуд только из-за того, что были оплачены гостиница и дорога? Кто еще стал бы работать над сценарием, который в конце концов оказался «ошибочным по идее», «никуда не годным» по композиции и к тому же совсем несценичным, — очевидно, сказались недостатки моей книги и ценных указаний Бритт, но самое главное, ни я, ни она понятия не имели, чего мы хотим.

«Уж поверь мне», — говорила Бритт, и я верила. Да, я всегда легко верю самым никчемным людям.