Я была удивлена, что Мелвин вообще привечает его. По всей Америке, и особенно в Голливуде неудача, провал считаются вещами заразными, а тем более провал, подготовленный самим Голливудом. Оказалось, что Мелвин был адвокатом Бойда, когда тот залез в долги, а Мелвин не хотел упускать из виду своих должников.

— Он ездит на моем «роллсе», — беззаботно сказал Бойд.

— На моем «роллсе», — поправил его Мелвин.

— В счет погашения долга, — пояснил Бойд, признав во мне неофита.

— Это лишь малая толика того, что ты на самом деле мне задолжал, ведь ты мне собственную душу задолжал.

— Какую душу? — не понял Бойд.


Мы отправились на экскурсию втроем. Осмотрели зал в мавританском стиле с подушками вместо стульев, брошенными прямо на пол; потом прошли в кухню, расположенную в цокольном этаже, с целой коллекцией кубков тончайшего стекла, позолоченными серебряными блюдами и наборами глиняной посуды с затонувших кораблей. Мы посетили выстроенную в стиле «арт-нуво» оранжерею с настоящим итальянским фонтаном в центре, с высокой крышей, напоминающей купол собора, и миниатюрной речкой, лениво извивающейся среди горшков с экзотическими цветами; бассейн, обсаженный банановыми пальмами с уродливыми кубистскими скульптурами, возвышающимися над водой; роскошно убранную ванную комнату, с белым ковром на полу и светильником, достойным спальни французских королей — в нише была установлена белого мрамора статуя Джакуззи.

Мелвин рассказывал о каждой вещи с любовным и в то же время ревнивым чувством владельца, но ни одно его слово не обходилось без комментария Бойда, который утверждал, что все эти уникальные экспонаты вместе с особняком были получены Мелвином в счет уплаты долгов. Мелвин эти обвинения отрицал.

— Да ладно тебе, — сказал тогда Бойд, — ты и мать родную лишишь права пользования имуществом, чтобы она погасила долг.

— Я, по крайней мере, не стану возбуждать против нее уголовное дело, — огрызнулся Мелвин, и они оба покатились со смеху.

Я не решилась спросить, у кого же из этой киношной шатии поднялась рука подать в суд на собственную мать. Честно говоря, я не очень-то хотела это знать.


— Давайте, ребята, давайте, — приговаривала Бритт, собирая нас в кучку незадолго до отъезда: в девять часов рейсом «Ред-Ай» мы должны были вылететь в Нью-Йорк, а нам предстояло еще договориться о встрече в аэропорту, попрощаться с гостями и успеть покидать вещи в чемодан.

— Я могу тебя отвезти, — с тоской в голосе сказал Джош.

Мы стояли и смотрели друг на друга, не зная, когда и при каких обстоятельствах свидимся вновь. И свидимся ли вообще…

— Так, — подытожила Бритт, — Сонни, Дэнни и я поедем в лимузине. По дороге захватим чемоданы и еще одну писательницу, которая летит с нами, Шелли Грановиц. К тому же я серьезно подумываю, не прихватить ли нам еще и Клиффа…

Клифф был новым приобретением Бритт — она успела его подцепить за то короткое время, пока мы с Бойдом и Мелвином осматривали местные достопримечательности. Клиффорд Бинг был двадцатичетырехлетним красавчиком с пустыми глазами. Он носил бусы из бирюзы — под цвет глаз, — и я никогда не видала таких светлых волос, как у него. За все это время он не проронил ни слова. Если моему приятелю двадцать шесть, у Бритт должен быть как минимум на два года моложе. Вот такая завистливая она была!

— Ну уж нет, — попыталась слабо протестовать я. — Если ты возьмешь Клиффа, то тогда Джош поедет со мной…

— Детка, — тут же одернула меня Бритт и пристально посмотрела на меня своими холодными глазами, — наш бюджет не выдержит Джоша. К тому же у тебя в Нью-Йорке муж, ты случайно об этом не забыла?

И, как милосердный палач, она предложила мне свою сигарету с марихуаной.

— Это именно то, что мне сейчас нужнее всего, — пробормотала я.

— Можешь докурить, — сказала она с несвойственной ей щедростью и ринулась к гостям.


Мы с Джошем прощались в машине по дороге в аэропорт, в здании аэровокзала и даже возле туннеля, ведущего в самолет, но все равно прощание было каким-то скомканным, не было в нем искренности, теплоты.

— Пиши мне, — сказала я.

— А куда? — спросил он, и мы оба неожиданно вспомнили, что я замужняя дама и мне не пристало получать любовные письма на адрес мужа.

— Пиши моим друзьям. Это надежные люди, им вполне можно доверять, — я дала ему адреса Хоуп и Розанны. — Я люблю тебя, и мне так не хочется уезжать.

— Я тоже тебя люблю, — отозвался Джош, — но достаточно ли этого?

Он остался стоять, улыбаясь кривой улыбкой, а я пошла в самолет, пятясь, как рак, не в силах оторвать глаз от его дорогого лица; я пятилась так до тех пор, пока едва заметный поворот окончательно не скрыл его от меня.


Самолет оторвался от земли. Огни Лос-Анджелеса едва мерцали в тумане. Я сопротивлялась полету всем своим существом. У меня болели кончики пальцев, словно скучая по Джошу, когда самолет набирал высоту. Мне казалось, что стены самолета сдвигаются, чтобы раздавить меня, я не находила себя места, я сжимала волю в кулак, чтобы только спокойно сидеть.

Я проклинала все на свете за то, что позволила Бритт вовлечь себя в эту авантюру, что подписала контракт, дала заманить себя в самолет. Но она была такой энергичной, что невозможно было ей противостоять, даже если она предлагала совершенную ерунду.

Ее право командовать не оспаривалось никем, оно вообще не подвергалось сомнению. Да и кто еще мог бы заставить меня подняться на борт самолета в такой шутовской компании. Мы являли собой довольно комичное зрелище, эдакое сборище плутов и мошенников, легкомысленных растяп под предводительством Бритт. Мы оккупировали весь первый класс. Мы — это Сонни с Дэнни, Бритт с Клиффом, Шелли Грановиц со своим йоркширским терьером по кличке Богарт (которого она пронесла в самолет, спрятав под пальто, и который тут же написал на меня, едва мы успели занять свои места). С нами увязались еще двое киношников, сильно смахивающих на гомиков, некто Сэм Финк и Дэн Фокс (со студии «Фокс-Финк продакшн»); они жили и работали вместе и попали в нашу команду совершенно случайно, по крайней мере, они уверяли меня, что не имеют к «Кандиде» ни малейшего отношения. Один из них, Сэм, подсел ко мне и всю дорогу рассказывал, как проходят у него сеансы психоанализа по телефону (в Нью-Йорке у него есть личный психиатр). Каждый день ровно в час (в Нью-Йорке в это время четыре пополудни) он набирает номер, ложится на кушетку в своей конторе в Беверли-Хиллз и высказывает наболевшее. В час пятьдесят (в Нью-Йорке 4.50) сеанс подходит к концу. Это стоит пятьсот долларов в неделю, но компания оплачивает все расходы. А налоговому ведомству этот аналитик известен как «консультант», представляющий киностудию в Нью-Йорке.

— Мне так близка ваша книга, — громким шопотом под конец сказал он, — потому что я сам прошел через все муки психоанализа.

— Так приятно встретить родственную душу, — ответила я.

Улица, на которой я жила…

Калифорния — сладкая мечта Нью-Йорка… Нью-Йорк — это кошмар, от которого Лос-Анджелес попытается излечить…


Всего пять часов полета отделяют Лос-Анджелес от Нью-Йорка, но на самом деле дистанция между ними — миллион световых лет. Лос-Анджелес в большей степени отличается от Нью-Йорка, чем Нью-Йорк от Лондона, Стокгольма или Парижа. Наверное, когда-нибудь ученые обнаружат, что в воздухе Южной Калифорнии содержится какой-то веселящий газ, который заставляет всегда чопорных и циничных нью-йоркцев расслабиться, сбросить одежду и, забыв о супружеских узах, устроиться под лучами палящего солнца — загорать. Они расходятся по плавательным бассейнам, погружаются в медитацию, отправляются на спиритический сеанс и вообще ведут себя так, словно познали Бога — через секс, идолопоклонство и нудизм.

Возвращаясь из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, всегда испытываешь шок. Улицы здесь кажутся узкими, тела — закованными в одежду, а небо превращается в узкую серую полоску, едва виднеющуюся в просветах между домов. К тому же на тебя сразу обрушивается масса идиотских и никому не нужных дел (которые жители Нью-Йорка почему-то называют «Жизнь»). Повсюду царит неразбериха, шум, грязь. Прохожие хмурятся и стараются защитить себя, толкаясь локтями, грязно ругаясь, пряча под одеждой тела. Женщины прижимают сумочки к груди. Швейцары, таксисты и смотрители общественных сортиров неприветливы и грубы. На них давят небо и здания, атмосферный столб прижимает их к земле. Им не хватает жизненного пространства, поэтому они возмущены. Им не хватает воздуха, не хватает простора. Все мечтают оказаться на Западе.

Только в аэропорту, когда вся наша компания вывалилась из самолета и ожидала багаж, я почувствовала, как холодно в Нью-Йорке. После вечеринки у Бритт я не успела переодеться и прилетела в босоножках и легкой батистовой блузке. Бритт и компания громко смеялись, и мне показалось, что я вновь очутилась в летнем лагере, где, как всегда, для меня не нашлось друзей.

Они отправились в «Шерри-Нидерланд», а я к себе на 77-ю улицу, где мне предстояло лицезреть жалкие останки моей разрушенной жизни. Я так скучала по Джошу, что у меня сводило пальцы и щемило в груди.

«Каждые десять лет я попадаю в Калифорнию, и каждый раз она радикально ломает привычную жизнь», — подумала я, отметив вскользь, что это неплохое начало для романа. Но тут же рассердилась на себя за эту мысль: мне не нужна новая книга, мне нужен Джош! Не хочу я писать роман, героиня которого ищет любви, а обретает холодный цинизм. Это пройденный этап, такая любовь уже отражена — в моих стихах, в романе и даже в сценарии по нему и у меня нет желания ворошить ее вновь.

Мне не верилось теперь, что наша с Джошем встреча не сон, не фантазия, не вымысел. Все, что происходило в «Беверли-Хиллз Отель», казалось мне лишь сладкой грезой: долгие часы любви, и в полночь — странные заказы в номер («Клубничный джем без хлеба!» — потребовал как-то Джош, чтобы мы могли слизывать его друг у друга с тел), наши бесконечные разговоры обо всем — под ярким, радостным солнцем, — счастливый смех и удивление оттого, что, несмотря на разницу в возрасте, мы — духовные близнецы, мы одинаково чувствуем и мыслим. Все это казалось невозможным сейчас: слишком уж хорошо, слишком радостно было нам тогда! Через месяц все забудется, я успокоюсь… Но что потом? Снова Беннет и новая книга, с неизбежной неопровержимостью доказывающая, что любовь — лишь иллюзия и самообман? Но мир завален такими книгами. Вся современная литература — это одна бесконечная история женщины, павшей жертвой коварного соблазнителя и в результате покончившей с собой. Несчастные женщины умирают в морской пучине, под колесами поезда, в родах. Но ведь кто-то должен снять заклятие! Кто-то должен разбудить Спящую Красавицу! Кто-то должен выпустить ее на свободу!

— Садитесь, ребята, — прервала мои размышления Бритт. — Добро пожаловать в Нью-Йорк!

И вся компания вслед за ней полезла в машину.

Серые улицы Куинса. Тревожно замирает сердце. Раньше при виде моста Куинсборо оно наполнялось радостью. Это была радость от встречи с Нью-Йорком, с домом; какой-то особый подъем, который невозможно испытать больше нигде. Но сегодня Нью-Йорк казался угрюмым. Сегодня он был тюрьмой, поглотившей меня за три тысячи миль от Джоша. Сегодня Нью-Йорк был моим прошлым, а настоящим была Калифорния. Мне нечего делать здесь. Нечего возвращаться в прошлое.

77-я улица. Холодное октябрьское утро. В темноте неясно вырисовывается громада Музея естественной истории — каменный кошмар, — тихо шелестит листва на ветру, собачники ждут, когда их питомцы закончат свои собачьи дела. Вот и мой дом — но я не чувствую себя дома здесь. Мой дом там, где Джош.

Я вспоминаю, как мы возвращались сюда с Беннетом в 1969 году. Это было лето несчастий, когда бабушка умерла, а с дедом случился инсульт и он не хотел больше жить.

Что же привело меня тогда в этот дом на 77-й улице? Частично угроза Беннета (он поклялся, что разведется со мной, если я не соглашусь вступить во владение кооперативом моего деда), но была и более веская причина: наверное, это была потребность вернуться к корням после чужой и чуждой мне Германии, попытка нащупать детство, описать его и таким образом пережить вновь, по-новому осмысляя его. Наверное, писатель во мне хотел вернуться назад, к грехам и провинностям детства.

Я прожила на 77-й улице десять лет — с двух до двенадцати. Это потом мы переехали ближе к Центральному парку; новая квартира мало чем отличалась от предыдущей, но я стала старше. А на 77-й я научилась кататься на велосипеде: сначала на трех-, а затем и на двухколесном, там я впервые по пути в школу перешла через дорогу сама.

Здесь прошло мое детство. Я застала те времена, когда бары на Коламбус-авеню принадлежали ирландцам, а не пуэрториканцам, как теперь; когда по ней курсировали автобусы и проезд стоил пять центов, потом семь центов, потом пятнадцать; помню, что можно было бесплатно пересесть на автобус, идущий в противоположном направлении, затем пересадка стала стоить два цента, а вскоре вовсе отменили автобусные маршруты. И за два цента больше ничего нельзя было на 77-й улице купить, даже открытка, и та стоила теперь дороже. Стал время от времени исчезать почтовый ящик, стоявший на углу улицы, и о его существовании напоминали только металлические крепления, без дела торчавшие из асфальта мостовой. Неделю спустя ящик обнаруживали где-нибудь в подвале многоэтажки, полностью разоренный и очищенный от чеков с благотворительными пожертвованиями. Сама идея похищения целого почтового ящика казалась мне диким проявлением урбанистической анархии. Ну, ограбление еще как-то можно понять — кажется, без этого не обходится ни один город; можно понять разбросанное повсюду собачье дерьмо или орущие на всю округу транзисторы, но почта священна, тем более для писателя, для которого это и связь с миром, и источник вдохновения. И уж коли почтовый ящик могут стащить с улицы среди бела дня, значит, нет больше на свете ничего святого.