— Но, дорогая моя, и в одиночестве ничего страшного нет, — Холли по-своему пыталась успокоить меня. — Прекрасно можно жить одной. И по мужикам не надо мотаться, а тем более путаться с Вампирой Ховард. Ведь вот некоторые живут одни…

— С растениями, — добавила я.

— А что ты, черт побери, имеешь против растений! — заорала Холли.


Единственным из всех, кто, казалось, не замечал, что творилось со мной на этой неделе, был Беннет. Он не заметил и того, как возбуждение сменилось депрессией. Конечно, мы почти не видели друг друга, но и тогда, когда мы случайно сталкивались в квартире, он оставался слеп ко всему. Внешне в наших отношениях ничего не изменилось. Я навещала друзей, ходила по адвокатам, давала интервью, выступала с чтением стихов, ругалась с Бритт из-за фильма. Кстати, тут была полная неясность. Адвокаты вели бесконечные консультации, обходившиеся по сто долларов за час, плюс мне еще приходилось оплачивать их междугородние разговоры. Бритт советовала мне ни о чем не беспокоится, заверяя в преданности и вечной дружбе. Розанна Ховард говорила, что Бритт обманывает меня. Хоуп уговаривала не расстраиваться, потому что все равно все устроится в конце концов, а оба Джеффри не могли предложить ничего, кроме обеда и следовавшего за ним обычно ритуала. Они казались мне теперь такими глупыми! Я начинала испытывать отвращение к тем, кто, сполна овладев искусством компромисса в семейной жизни, с пеной у рта доказывали его преимущества. Джеффри не находили общего языка со своими женами, мне был глубоко чужд муж, и мы, казалось, были приговорены к тому, чтобы вечно изменять им, трахаясь в пустых конторах вечером от пяти до семи, а потом долго разглагольствовать о том, как однажды обретем свободу, расставшись с ними навсегда. Но мои Джеффри никогда бы не ушли от своих жен, это было ясно, как день. Им даже нравилась такая беспорядочная жизнь. Не нужно ничего решать, ты не принадлежишь ни жене, ни любовнице, ты даже не принадлежишь себе. Они поступали так же, как Беннет когда-то поступал с Пенни и со мной: не могли выбрать между двумя женщинами, причиняя обеим боль. Им удавалось держать это в секрете, а совесть их мало беспокоила, — вот они и поживали себе, не испытывая необходимости ничего решать.

Я хоть рассказала Беннету про Адриана Гудлава, и он сам волен был решать, остаться ему со мной или уйти. Он решил остаться, потому что знал: мимолетное летнее увлечение ни в какое сравнение не идет с его собственным романом. Но это решение он принял добровольно. К тому же оно укрепило его власть надо мной, потому что я ничего не знала о Пенни и была просто потрясена его великодушием и благородством. Прибавьте сюда еще его знаменитое «я разрешаю ей писать»! — и вы поймете, что я готова была пасть к его ногам. А ведь он «разрешал мне писать» книгу, которая в корне изменит мою жизнь, которая спасет меня! И все время, пока я писала «Откровения Кандиды», я места себе не находила от стыда, к которому примешивался панический страх. Я чувствовала, что не имею права говорить правду о себе, но какой-то демон водил моей рукой, и единственное, что я могла, — это пообещать себе, что не буду даже пытаться опубликовать свой роман. Но я должна была его написать, излить наболевшее, даже если до читателя он так и не дойдет.

Он все-таки опубликован, этот роман, и оказалось, что миллионы женщин на земле чувствуют так же, как и Кандида! Представляете, что бы произошло, если бы все те, кто подло обманывал своих жен или мужей, оправдываясь разговорами об издержках цивилизации, компромиссах и верности собственному «я», вдруг решились бы сбросить с себя оковы лжи и жить, подчиняясь истинным чувствам! Нет, они отнюдь не кинулись бы трахаться тут же на улицах или из ревности друг друга убивать. Просто тогда им пришлось бы нести за свои чувства ответственность. И не за что было бы винить своих жен и мужей, родителей и детей, психиатров и начальников. Какая это была бы потеря для них! Никто не виноват, кроме них самих. Вот и не спешили мои Джеффри разводиться с нелюбимыми женами — ведь тогда им было бы некого обвинять в своих неудачах. А ведь многие так живут — жизнью, которую ненавидят, с людьми, которых не могут терпеть. Поэтому и Беннет не сказал мне про Пенни, не ушел к ней. И я по-прежнему оставалась с ним, хотя давно знала, что браку нашему пришел конец. Как здорово, когда есть кого винить, на кого сваливать собственные промахи и грехи! Можешь чувствовать себя глубоко несчастным, но это не мешает тебе испытывать чувство собственной правоты. Тебе ненавистна твоя жизнь, она беспорядочна и бесцельна, но это полностью искупается возможностью кого-то постоянно обвинять. Попробуй стать хозяином собственной судьбы, и что получится? Страшное дело — некого винить!

Полюбив Джоша я поняла, что может быть иная, цельная жизнь. Но едва я прикоснулась к ней, попыталась воспеть ее в стихах, написала об этом ему, как вдруг — тишина! Он не ответил мне. Я оказалась в безвоздушном пространстве. Прежнюю жизнь я вести не могла — я не могла видеть ни Беннета, ни обоих Джеффри, не могла больше бесполезно прожигать жизнь, порхая от приключения к приключению, ненавидя мужа и играя с беременностью, мечтая, чтобы все решилось само собой, без каких-либо усилий с моей стороны. Но что мне оставалось еще?

Почему-то в какой-то момент сложилось так, что я стала проводить слишком много времени с Розанной.

Она имела обыкновение появляться именно тогда, когда мне было хуже всего; она увозила меня на обед, на ужин или просто в бар — на своем роскошном «Корнише». С Розанной было так легко (единственная трудность заключалась в том, чтобы заставить ее кончить). Она была столь же хладнокровной, сколь я страстной, столь же выдержанной, сколь я невоздержанной, столь же уверенной, сколь я — сомневающейся. Ее квартира была завалена поэтическими сборниками и ящиками с красным вином. Из динамиков лилась музыка, на журнальном столике в художественном беспорядке разбросаны новые книги, и всегда готов свежий кофе, который в любой момент можно было налить из жутко дорогой электрокофеварки, блестевшей медью и никелем и занимавшей в кухне чуть ли не целую стену.

Между нами установилась настоящая дружба. И наверное нельзя было винить Розанну за то, что она всех хотела заставить жить ее жизнью. Раньше она была замужем за ужасным занудой, который ассоциировался у нее с Беннетом, но теперь она обрела искомое удовлетворение в очень открытом, очень свободном браке с человеком, который любил бывать в отъезде и напропалую трахаться там. Это очень устраивало их обоих. Розанна была предоставлена самой себе, своему творчеству и подружкам — в холодной квартире с горячим кофе. И Роберт наслаждался свободой — открыто, не прибегая ко лжи, имея доступ к ее миллионам. Они по-своему любили друг друга и свысока относились к тем, кто, погрязнув в невежестве, не решался открыто пойти на такую жизнь. И, естественно, Розанна считала, что раз это нравится ей, значит, то же должно устраивать и меня. Вряд ли она имела злой умысел на этот счет. Она любила меня и хотела как лучше. Мне кажется, что в душе она лелеяла надежду поселиться где-нибудь вместе со мной, и знала, чем можно меня заманить, — она спекулировала на моем творчестве, обещая мне возможность работать.

— Я уверена, что ты могла бы гораздо больше писать, если бы мы жили вместе, — сказала как-то она.

Было воскресенье, и мы кейфовали у нее, попивая вино, читая стихи и просто болтая ни о чем. Шофер поехал в аэропорт встречать Роберта, который должен был прилететь ближе к вечеру. Беннет играл в теннис. Я предупредила его, что собираюсь провести у Розанны целый день, и пригласила приехать, заранее зная, что он откажется, во-первых, потому, что не любит Розанну, а во-вторых, потому что ему нужно было готовиться к лекции, которую он должен был читать у себя в клинике.

— Мне определенно нужно заняться чем-нибудь, — сказала я. — Так я никогда не напишу ни одной книги.

— Мы можем поехать ко мне в Аспен, — отозвалась Розанна. — Там очень хорошо. Спокойно. У меня там даже электрическая пишущая машинка припасена.

Почему бы и нет, подумала я. Розанна и раньше предлагала мне это, но я никогда не соглашалась, потому что подсознательно ощущала, что не смогу ее в таких количествах выносить. Я дорожила ее дружбой, но для меня наши отношения в значительной степени омрачал секс. Не то, чтобы он был так уж противен мне или я имела что-то против женской любви, но я чувствовала в этом какое-то принуждение, точно так же, как слегка жалела Джеффри Робертса и немножко презирала Джеффри Раднера. Я совершенно запуталась в сексе. В моей жизни было так много секса и так мало человеческой теплоты. Мне стало казаться, что я наблюдаю все стороны, про себя критикуя и осуждая происходящее. Но это касалось всех, кроме Джоша. В его обществе я душою была слита с ним, я безраздельно принадлежала ему, и не важно, смогла я при этом кончить или нет. Мы жили друг у друга в душе. Едва мы встретились, мы знали друг друга наизусть. Я могла часами находиться с ним наедине, и мне не было скучно. Но что толку думать о Джоше? Он ни строчки мне не написал.

— Хорошо, — сказала я наконец, — может, и стоит поехать в Аспен поработать, когда все прояснится с этой киношной ерундой.

— Вот единственно разумные слова, которые я услышала от тебя за последние дни, — прокомментировала Розанна и налила мне еще бокал «Мутон-Кадета».

Раздался звонок. За дверью послышались какое-то движение и шум, и Розанна поспешила в прихожую открывать. Ну кто еще это мог быть, как не изрядно подвыпивший Роберт Черни — в компании двух человек, которых он подобрал в самолете. Роберт был крупный седовласый мужчина с брюшком, имевший привычку хлопать всех по спине. Он не очень-то одобрял рифмоплетство, но, несмотря на это, ко мне относился хорошо. Мне он тоже был симпатичен. Он никогда не выпендривался и не скрывал, какую распутную жизнь ведет. Никакой тебе лжи или камня за пазухой. Принимай его таким, каков он есть, или уходи. Он любил заигрывать с народом, и голос у него был громкий и раскатистый. Слово «американский» он произносил так: «амурриканский».

Он привел с собой супружескую пару лет сорока — белокурую шведку по имени Кирстен, выросшую в США (у нее была необъятных размеров грудь, на которой болтался золотой кулон в форме возбужденного пениса, обращенного вниз, — вот бедняжка!), и стройного австрийца из Вены по имени Ганс, выросшего в Париже. Оба они были сексопатологами, авторами нескольких книг, коллекционерами эротического искусства и большими греховодниками. Держались они весело и приветливо, эти сексуальные миссионеры (или эмиссары, как я стала их про себя называть), а с Робертом пошли скорее всего из-за того, что рассчитывали устроить групповуху или заполучить состоятельного мецената для своей эротической коллекции; впрочем, скорее всего они ставили перед собой двуединую задачу.

У ледяной по темпераменту Розанны, по крайней мере, хватало ума окружить себя нормальными, теплыми людьми.

— Ну, — сказал Боб, снимая дубленку и потирая руки, — что мы сегодня пьем?

Ганс и Кирстен решили довольствоваться сыром и вином, но Роберт захотел виски двадцатилетней выдержки, которое стекает вниз по пищеводу медленно, словно мед.

Потом мы занялись важным делом: сели обсуждать эротику в искусстве. Ганс и Кирстен обладали настолько полной коллекцией, что в нее входили экспонаты от Хокусая до Георга Гроца. Они возили ее по всему миру и показывали за свой счет, но сейчас оказались на мели и поэтому искали спонсора, который бы оплатил аренду выставочного зала, страховку, оформление и монтаж выставки. Они готовы были разделить с устроителями прибыль и славу, но слава эта была довольно сомнительного свойства. Дело в том, что без особых на то причин, кроме, пожалуй, повышенного интереса ко всему, что связано с сексом, Ганс и Кирстен стали объектами пристального внимания со стороны ФБР со всеми вытекающими отсюда последствиями, вроде прослушивания телефонных разговоров и ежегодных отчетов финансовому ведомству. Когда они рассказали об этом, Розанне стало явно не по себе. Как ни грела ее мысль о престиже, она не могла позволить себе ничего, что угрожало бы ее финансовым интересам. Ганс, по профессии психоаналитик, хотя он и придерживался несколько нетрадиционных взглядов, разбирался в движениях человеческой души намного лучше известных мне ортодоксов, поэтому он сказал:

— Не волнуйся, Розанна, это не горит. Ты можешь посмотреть экспонаты, а потом уж будешь решать. А сейчас почему бы нам не повеселиться?

— Гениально! — воскликнул Роберт, который, кажется, только этого и ждал.


Бывают моменты, когда сам воздух пропитан сексуальностью. Чаще всего это случается вечером, когда над крышами всходит луна, в теле играет кровь, и стоит лишь взглянуть на мужчину — надо только, чтобы он был не уродом, — и ты готова лечь с ним в постель. Этот вечер, к сожалению, был не таким.