Заранее благодарю за поддержку.

С уважением,

Миссис Генри Лаффонт (Силия).

Р.S. Книга мне безумно нравится!!! И Подружке моей тоже!

Р.Р.S. Муж сказал чтобы я лучше ее не читала а то он из меня дух вышибет, но я все равно ее прочитала!!! Он боялся что она наведет меня на кое-какие мысли!!!»

«Дорогая Силия Лаффонт, (Пожалуйста, не называйте себя миссис Генри…)

Я полюбила вас, я плакала и смеялась, читая ваше письмо, но я не знаю, с чего начать и как объяснить вам, что надо делать. Приезжайте в Нью-Йорк, и я стану сидеть с вашими малышами. Вы можете даже поселиться у меня и жить здесь, пока не закончите школу…»


Конечно же, я не отправила такого письма. И не позвонила. Я послала открытку — без обратного адреса, — в которой писала: «Дорогая Силия Лаффонт. От души благодарю вас за ваше милое письмо. Как бы мне хотелось ответить на все ваши вопросы, но я сейчас, к сожалению, очень занята — работаю над новой книгой, которая, надеюсь, понравится вам еще больше первой. С наилучшими пожеланиями, — Изадора В.»

Спасение. Все ищут спасения. «Кандида» обозначила проблему, но не попыталась ее решить. А кто мог бы ее решить? Другим кажется, что у меня есть все, но меня тяготят собственные проблемы, так чем же я могу помочь Силии Лаффонт? Если бы я собралась писать новую книгу, я назвала бы ее «Как спасти себе жизнь» — что-то вроде учебного пособия в форме романа. Н-да. Смех да и только. Я спасаю кому-то жизнь. Да я свою-то не знаю, как спасти. Вообще-то так Джинни Мортон назвала подаренную мне тетрадь, чтобы я вела в ней дневник. Дневник предполагает надежду на лучшее, но я рассталась с надеждами в прошлом году. Может быть, потому, что получила все, чего я, как мне кажется, добивалась?

В 6.15 заворочался ключ в замке — Беннет. Я продолжала сидеть за столом в гостиной, размышляя над письмами. Впав в мечтательное настроение. Не зная, за что взяться теперь, после столь небрежного ответа Силии Лаффонт. Сорок пять звонков с просьбой, чтобы я поскорее возвращалась (из трехдневной командировки); дюжина счетов, десяток рукописей — каждая в целую книгу — от моих студентов и целая стопка корректуры. Здесь были три романа, написанные моими друзьями, — я должна каждый внимательно прочесть и продумать, как в тактичной форме высказать замечания. Остальная корреспонденция была от людей незнакомых, и с ней можно было повременить. Такое чтение становилось обыденным делом, чем-то вроде мытья посуды. Я мечтала о том дне, когда смогу спокойно уединиться с «Холодным домом» или «Томом Джонсом», чтобы только меня не мучило чувство вины за кучей сваленную у моего стола непрочитанную корректуру. Рукописи, которые стекались ко мне мутным потоком, плохо влияли на мою манеру письма. И может быть, даже на характер. Я чувствовала, что те, кто все это присылают мне, не за того меня принимают. Приписывают мне чужое амплуа.

Вот дневник; в нем — сексуальные впечатления человека, который бросил жену и отправился путешествовать по Калифорнии с двумя достигшими половой зрелости подростками. Вот — трактат о мужском превосходстве, представленный автором как «эпохальное сочинение» и «первый убедительный ответ мужчины на женское движение». А вот — попытка молодой поэтессы сочинить порнографический роман с претензией на художественность. Еще было несколько романов об изменивших своему чувству влюбленных, о сбежавших женах и «еврейских принцессах» — (в «Кандиде» я употребила это выражение с иронией, но все почему-то восприняли его буквально и теперь на каждом шагу норовили швырнуть его мне в лицо).

Все эти писания сопровождались хвалебными отзывами издателей, среди которых были и те, кто старательно избегал встречи со мной, пока я не завоевала известность. Я запомнила их имена. Я, конечно, понимала, что все это в природе вещей, но тем не менее испытывала горечь. Люди, безусловно, должны кому-то отдавать предпочтение. Но и я тоже имею на это право.

Ясно было одно: Силия Лаффонт для меня гораздо важнее, чем вся эта дешевая самореклама. Но чем я могла ей помочь? Ведь ей нужно ни больше ни меньше, чем полное и абсолютное спасение души — но именно в этом нуждалась и я сама.


Открывается дверь, и появляется Беннет. Я сижу, тупо глядя на груду писем. Хотя мы и не виделись три дня, я как-то не горю желанием кинутся ему на шею. Но я усилием воли заставляю себя.

— Привет, родной, — я вхожу в холл и обнимаю его.

Он клюет меня в рот и отстраняется, не в силах полностью отдаться приветствию. Он скучал по мне, но еще не успел просмотреть почту. С ней как раз нужно разбираться именно сейчас! Это столь же важно, как перед половым актом опорожнить кишечник.

Его холодность бесит меня. Обнимаешь его, как манекен.

— Ты не хочешь поцеловать меня по-человечески? — спрашиваю я.

Он покорно возвращается и целует меня — очень слюняво (он всегда так целуется, хотя я знавала человека, который превзошел в этом даже его). Прижимается ко мне бедрами — отработанный жест. Чувствуется, что он знает приемы. «Приемы любви», или «Хорошо темпированный пенис» Беннета Винга. Наши встречи и поцелуи кажутся заранее отрепетированными, даже какими-то затасканными. Как у актеров, которые вот уже восемь лет играют в одной и той же пьесе. Вечный спектакль. Неизменный состав.

— Как прошел день? — спрашиваю я. (Наша беседа сильно смахивает на неудачную пародию на семейную жизнь.)

— Да вроде нормально. Ауэрбах хочет перейти мне дорогу и сманить Си Келсон во взрослое отделение… — Он отправляется просматривать почту, а заодно и прослушать автоответчик: не дай Бог, он пропустит какой-нибудь звонок или не заплатит своему аналитику до десятого числа.

Помрачнев, я удаляюсь к себе в кабинет и сажусь за рукописи. Открываю самую верхнюю — это роман моей приятельницы Дженнифер о детстве в Голливуде. Начинаю читать с предубеждением — а вдруг это опять какой-нибудь бред. Оказывается, ничего. Даже здорово написано! В восторге я бегу в гостиную, где сидит Беннет…

— У Дженнифер отличная книга, — говорю я. — И читается хорошо.

Он выписывает чек своему психоаналитику доктору Герцелю У. Стейнгессеру, дом 1148, 5-я авеню; тот живет в цеховом доме на углу 96-й улицы и 5-й авеню, где могут поселиться лишь те, кто окончил медицинский факультет, ординатуру или в студенческие годы специализировался в психоанализе.

— А про что? — рассеянно спрашивает он.

— Ну, про Голливуд, про ее родителей, про мужа…

— Эдипов комплекс во всей красе…

Это приводит меня в ярость. Когда речь заходит о книге, фильме или пьесе, Беннет не может не ввернуть своих любимых словечек: эдипов, анальный, первородный грех.

— Давай объявим мораторий на слово «эдипов» сроком на 48 часов.

Беннет поворачивается на стуле:

— Почему ты злишься? Ведь мы не виделись три дня!

— Вот именно. А ты даже не потрудился меня поцеловать! — говорю это механически и понимаю, что не права. Он меня поцеловал. Почему же у меня такое стойкое ощущение недоцелованности?

— А как ты назовешь то, что было в холле?

— Думаю, поцелуй, — сменив гнев на милость, отвечаю я и ухожу к себе.

На следующий день мы должны отправиться на писательскую конференцию в… ну, скажем, Пастораль У. Я должна буду целых три дня учить писательскому мастерству, читать рукописи студентов и жить в прекрасном бунгало с видом на озеро. К тому же я получу за это гонорар. Впервые за всю нашу совместную жизнь Беннет согласился поехать со мной. Ему напели, что это будет скорее увеселительная прогулка, нежели скучная повинность. Еще сказали, что бунгало роскошное, а местность обворожительная.

В аэропорт мы выехали утром, но до Пасторали У так и не добрались. В машине выяснилось, что Беннет ехать не хочет. Оказывается, что он все еще злится на меня за Чикаго и решил, что лучше всего выяснить отношения именно по дороге в аэропорт.

БЕННЕТ: Ты говорила, что собираешься послать к черту всю эту деятельность, но пока что-то не похоже.

Я: Беннет, ну, пожалуйста, умоляю тебя… Я так устала, мне так тошно, и ты меня еще пилишь. Клянусь тебе, это в последний раз. В августе мы съездим куда-нибудь отдохнуть.

БЕННЕТ (с сарказмом): Ну конечно.

Его губы плотно сжаты под усами в стиле Фу Манчу, которые от отпустил в честь нежданно свалившейся на мою голову славы; он не отрываясь следит за дорогой. Я смотрю на него, и меня захлестывает изнутри чувство вины. Бедняжка, ему приходится тащиться за женой на литературный пикник. Какая жертва! Тут и мне хочется пожертвовать чем-нибудь.

Я: Мы совсем не обязаны ехать. Я сейчас же все отменю.

БЕННЕТ: Это будет выглядеть по меньшей мере странно.

Я: Вовсе нет. Мы проведем выходные вдвоем, побудем на природе… Ты вечно жалуешься, что мы редко бываем вместе.

БЕННЕТ: Да, но сейчас уже неудобно…

Я: Очень даже удобно — ты для меня гораздо важнее, чем какая-то там конференция… (Все это ложь, ложь).

БЕННЕТ: Нет, раз уж решили, так едем. Я из-за этой поездки соревнования по теннису отменил.

Я: Как это благородно с твоей стороны! Ведь ты впервые за все время нашей совместной жизни едешь со мной. И вообще, там должна быть интересная программа. Бесплатный уик-энд на природе. Да нам же еще и приплатят. (Я всегда говорю про деньги «наши», хотя в глубине души считаю их своими).

Беннет молчит, уставившись на дорогу. Я смотрю на его профиль. Ясно, что его мучает какая-то мысль, но какая именно, я догадаться не могу. Моя поездка в Чикаго? Что-то в прошлом? Или какой-то мой воображаемый проступок?

Неожиданно это прорывается наружу.

БЕННЕТ: Целый год ты только и делаешь, что стараешься угодить всем, кроме меня. Ты готова тратить свое время на любого идиота, какому только придет в голову среди ночи тебе позвонить. Ты вечно или отвечаешь на письма, или встречаешься с друзьями, студентами, всеми, кто подвернется под руку, а мне никогда не удается побыть с тобой наедине…

«Потому что наедине с тобой я чувствую, как у меня наступает депрессия», — хочу сказать я, но вовремя соображаю, что не стоит этого говорить. Вместо этого я говорю:

— Конечно, мне было бы приятнее побыть с тобой, но ты знаешь, я не могу никому отказать.

БЕННЕТ: Почему же, мне, например, можешь.

Я: Нет-нет, Беннет, ты ошибаешься… Слушай, давай не поедем в Пастораль У. Давай откажемся.

Как раз в этот момент мы подъезжаем к аэропорту.

БЕННЕТ (сердито): Ты, случайно, не помнишь, где тут регистрация на Пан-Ам?

Я: (чуть не плача): Мы не едем!

БЕННЕТ: Нет, едем. Должны, раз обещали.

Я: Нет, мы позвоним и откажемся.

БЕННЕТ: И ты будешь всю жизнь за это меня ненавидеть.

Я: Не буду.

БЕННЕТ (сразу просветлев): Ты правда согласна отказаться?

Я: Если это доставит тебе удовольствие.

БЕННЕТ: А что доставит удовольствие тебе?

Я (в истерике и уже совсем не понимая, чего я хочу): То же, что тебе.

БЕННЕТ: Ерунда. Обещали, значит, надо ехать.

Мы подъезжаем к терминалу, где идет регистрация рейса на Олбани (там мы пересядем на небольшой самолет, который доставит нас на место), и начинаем вытаскивать чемоданы. Я гляжу на суровое лицо Беннета, сосредоточившее все обиды, нанесенные ему за его 40 лет, и недовольно всхлипываю.

БЕННЕТ: Что с тобой, черт побери? Прекрати сейчас же!

Потеряв дар речи, я содрогаюсь от рыданий, неожиданно испугавшись и крошечного самолетика, и студентов, которые всучат мне свои манускрипты, и необходимости снова и снова быть на виду — целых три дня. Я плачу и не могу остановиться.

БЕННЕТ: Ну, ты замолчишь, наконец? Что случилось? Разве я тебя чем-нибудь обидел?

Мы закрываем машину и подтаскиваем вещи к регистрационной стойке. Самолет отправляется через 15 минут. Пока Беннет занимается оформлением, я иду в туалет и умываюсь холодной водой, чтобы успокоиться. Не могу. За этот год я совершенно измоталась: Силия Лаффонт, грязные предложения извращенцев, гостиницы, Беннет…

«Расстроилась из-за ерунды», — говорю я своему отражению в зеркале, но чувствую, что в моей жизни есть над чем поплакать. Жизнь кажется мне невыносимой, просто ужас какой-то.

Я бегу к телефону и звоню в оргкомитет, стараясь говорить как можно убедительней. Я никогда в жизни ничего не отменяла. Тем более то, что должно мне принести лишнюю тысячу. Это большая жертва.

Председатель оргкомитета очень мил, он старается успокоить меня, уговаривает приехать. Беннет яростно машет руками, показывая, что самолет вот-вот взлетит. Ну и пусть, думаю я, с удовольствием внимая сладкоголосому председателю, который поет о прекрасных видах, специально отобранных студентах и роскошных бунгало. Ему почти удается уговорить меня, как вдруг я вижу, что единственный сегодня самолет на Олбани уже оторвался от земли.