Суматоха у меня за спиной — это Вера Джой. Она быстрым шагом проходит через зал и шепчет что-то на ухо защитнику. Тот авторитетно встает.

— Ваша честь, к адвокату миссис Джардин только что обратился главный свидетель обвинения, который намерен отказаться от своих показаний. Поскольку единственный «надежный» свидетель продемонстрировал свою ненадежность и отказался от показаний, а все оставшиеся улики не более чем домыслы и спекуляции, я убежден, что вы, ваша честь, согласитесь с тем, что королевский прокурор должен снять все обвинения с моей подзащитной.

Джаз смотрит на меня, я отвечаю ей подбадривающим кивком и думаю лишь об одном: видимо, Трухарт все же решил, что ему надо потеребить его висячее придаточное.


Второй час мы ждем у старых казенных ворот, пока полиция и тюремное начальство не убедятся, что за Джаз не числятся другие уголовные деяния. Но вот бумаги подписаны, и она выходит на волю. Интересно, в который раз за свою жизнь тюремный охранник открывает эту ужасную дверь и наблюдает, как две женщины кидаются друг другу в объятия, смеясь и плача одновременно? Мы точно пьянеем от облегчения.

— Спасибо, что предложила внести за меня залог, Кэсси, — всхлипывает Джаз. — Ты настоящая подруга.

— Вообще-то это не я. Я, как всегда, на мели… Это Ханна.

Джаз выглядит ошарашенной, но уже в следующую секунду возвращается к своей обычной колкой манере:

— Если б я знала, то предпочла бы остаться в тюрьме. Я хочу сказать, посмотри на меня, солнышко. Я сбросила восемь кило, у меня алкогольная детоксикация, и я опять пристрастилась к чтению. Краткое пребывание в изоляторе временного содержания — это почти что новый ашрам.

По пути из Олд-Бейли к бару на Флит-стрит, куда мы идем отпраздновать освобождение, Вера берет меня под руку:

— Я полагаю, с вас причитается. Скажите спасибо своему мужу.

— Кому?.. Рори?

— Да. Я случайно сообщила ему адрес Билли Бостона. И, судя по всему, он нанес ему краткий визит — с ротвейлером, доберманом, датским догом, банкой ядовитых пауков и мешком питонов в придачу.

— Рори это сделал?

Я совершенно растеряна. За время моего пребывания в Олд-Бейли, этом прибежище порока и разложения, я встретила двух полицейских, оказавшихся весьма милыми и предупредительными людьми. А по словам Джаз, защитник грозно сообщил ей, что зовут его Грэм, и он делал все от него зависящее, чтобы свести ее судебные издержки к минимуму. Так что, возможно, по отношению к другим вещам я тоже предвзята. Например, может ли подлый и мерзкий кобель превратиться в Благородного Рыцаря?

Однако сейчас не время для загадок. После нескольких бокалов шампанского я вдруг обнаруживаю, что уже восемь. Мне нужно отпустить няню, прибрать на кухне, разморозить еду на завтра, проверить у детей уроки, уложить их в постель, оплатить счета, сделать кое-какие мелочи по хозяйству и — о боже! — разыскать сантехника. Честное слово, гораздо легче снова найти свой оргазм, чем разыскать сантехника промозглым зимним вечером. Центральное отопление в моем доме из тех моделей, что программируют еще на заводе, — чтобы оно выходило из строя ровно в ту минуту, когда температура за окном достигнет нулевой отметки. Ремонтник, как я поняла, так и не нашел мой дом — хотя и прочесывал улицу целую долю секунды, прежде чем смыться в своем теплом белом фургончике к пылающему камину. Мне же он оставил записку, что теперь сможет заехать, ну, не раньше чем в январе следующего года.

В прошлом сантехникой всегда занимался Рори. Что ж, по крайней мере, благодаря ему в мою жизнь вновь вернулась религия. Теперь-то я точно знаю, что это такое — оказаться в аду.

Глава 2

Домохозяин

Что лучше всего может поднять настроение измотанной матери-одиночке? (Кроме, конечно, видеозаписи полового акта между Кондолизой Райз и Джорджем Бушем — выплывшей совершенно случайно и к тому же абсолютно подлинной.) А я вам скажу. Настроение взлетит до небес, если ты вдруг обнаружишь, что твой дом сияет свежей краской, а садик чисто выполот. Поначалу я даже велела таксисту ехать дальше. Дом выглядит столь ухоженным, что я просто не узнаю его. Газон идеально подстрижен, кусты тоже, мусорные баки не мозолят глаза, а облупившаяся дверь выкрашена в приятный розовый цвет. Черт, даже фикус торчит из новой кадки. Ошеломленная, я вхожу внутрь. Меня обволакивает непривычная теплота прихожей — и восхитительные ароматы, исходящие со стороны кухни. Боже! Неужто я чую жаркое из цыпленка и пирог с яблоками?

— Дорогая.

Рори — в фартуке.

— Ты — печешь?!

Мой пульс пускается вскачь.

— Уроки мы сделали, школьная форма на завтра готова. Я поменял резину на твоей «хонде», проверил масло, слил воду из батарей, починил отопление, прочистил водостоки от листьев, собрал кровать из «Икеи», поменял перегоревшие лампочки и закрыл клинику. Еще я снял для работы квартиру на Килбурн-Хай-стрит, чтобы тебя больше не доставала вонь моих пациентов. А старую рабочую квартиру можно объединить с нашей — снести стены и устроить для детей еще одну комнату и кабинет для тебя. Ты ведь теперь почти директор, и я так горжусь тобой! — Он широко улыбается, от уголков глаз разбегаются добродушные лучики. — И в качестве первого дела в новой должности тебе следует заставить меня написать сто раз: «Я должен боготворить свою жену и время от времени мыть посуду».

В изумлении таращусь на мужа. Неужели, черт возьми, у меня теперь всегда будет отпадать нижняя челюсть, стоит мне лишь посмотреть в его сторону?

— Видишь? — продолжает он. — Мужчины могут измениться.

— Чу! Что это там за шум? А, понятно. Это миллионы женщин надрывают сейчас животы от хохота. — Я прищуриваюсь. — Как долго, по-твоему, продлится сей феномен? Тебе не кажется, что я давно знаю тебя как свои пять пальцев?

— Ну, есть лишь один-единственный способ правильного обращения с женщиной, хотя никто до сих пор так и не выяснил, какой именно! Но я обещаю чаще убираться и больше слушать тебя, и теперь я знаю, как найти точку G, — и какое же она, оказывается, чудо, эта маленькая милая точечка! Такая милая, что я готов проводить там все свое время. И я так люблю тебя! Неплохо для начала, правда?

Он трещит без остановки — вылитый продавец на аукционе. И с молотка идет он сам.

— Рори, пойми, все кончено, я переболела тобой.

— Переболела? Мной? Я что, грипп?

Я сбрасываю пальто, и — о чудо — он подхватывает его и пристраивает на вешалку. А затем мягко подталкивает меня на кухню — выдраенную, кстати, до зеркального блеска — и усаживает за стол, аккуратно заправленный чистейшей скатертью и сервированный слепящим глаз серебром. Куда это мы переехали? В Степфорд?

— Мне сказали, ты ходил к этому «тюремному драматургу» и заставил его отказаться от показаний. Это правда?

— Ага. Удивительно, на что готовы люди, когда в них целят заряженным доберманом. Но я сделал это не ради Джасмин. Я сделал это, чтобы доказать, как сильно я люблю тебя, Кэсс. Пожалуйста, — в раскаянии умоляет он, — пожалуйста, прими меня обратно. — Будь у его голоса ноги, он бы сейчас стоял на коленях. — Прости меня.

Я качаю головой — жесткими, быстрыми, решительными движениями.

— Это из-за моей «воздушной» гитары? Или есть еще какая-нибудь мелочь? — нервно спрашивает Рори, подавая мне ужин.

— О нет, сущая ерунда. Просто, когда родились дети, я сидела дома, но потом, когда я вышла на работу, ты почему-то решил, что я по-прежнему должна заниматься хозяйством: убираться, стирать, готовить. Ты перевалил на меня всю заботу о детях, и по ночам к ним опять же вставала я. И я начала возмущаться. У меня изменился характер. Я чувствовала, что больше не могу быть собой. Я потеряла интерес к сексу — боже, моя девочка стала суше, чем левый шлепанец Ганди. Но разве ты заметил? Нет. Вот почему я предложила психотерапию. И мы оба прекрасно знаем, чем все это закончилось… Но кроме этих малюсеньких, ерундовеньких мелочей, я в порядке. В полном, черт возьми, просто полнейшем порядке!

Я отправляю вилку с едой в судорожно трясущийся рот — едой, от которой приятно щекочет вкусовые рецепторы, отмечаю я про себя.

Рори морщится. И добавляет игриво:

— Знаешь, я твердо усвоил одну вещь: добиться согласия в браке можно, если ты готов обсуждать любые проблемы, причем настолько искренне, чтобы в конце концов сказать: «Я, как всегда, не прав».

Я не ослышалась? И это говорит мой муж? Очень подозрительно.

— Кэсси. — Он усаживается напротив меня. — Я знаю, ты хочешь, чтобы я выражал свои самые сокровенные чувства и делился ими с тобой. И я с удовольствием бы так и сделал, поверь, вот только боюсь, что у меня нет никаких сокровенных чувств… Кроме чувства к тебе, Кэсс.

Я смотрю на него, как индейка смотрит на фермера накануне Дня благодарения.

— О чем ты сейчас думаешь? — спрашивает он.

О чем я сейчас думаю? Я думаю о том, что этот ужин просто объедение.

— Что из-за тебя у меня на сердце огромный рубец — от обиды и оскорбления.

— Меа culpa[49], — покаянно вздыхает он. — Но неужто нет на свете «закона о давности» в отношении прелюбодеяния? Я не проживу без тебя, Кэсси. — Он закрывает глаза и изображает, что душит себя. — Ты не можешь выгнать меня. Особенно теперь, когда я знаю, при какой температуре стирают цветное белье.

Должно быть, я улыбаюсь, так как лицо Рори оживляется.

— Похоже, девушка потихоньку оттаивает, — обращается он к небесам. — Я хочу сказать, за весь разговор она врезала мне коленкой в пах всего два раза!

Он наповал сражает меня своей улыбкой. Улыбкой, которая моментально делает его неотразимым. Я быстро встаю, притворяясь, будто мне надо выбросить что-то в ведро — просто чтоб выйти из поля действия его чар, — и, потрясенная, замечаю, что пустая коробка из-под молока лежит там, где надо, а не засунута назад в холодильник. Открываю морозилку, чтобы достать водку, — и вижу свеженаполненные поддоны с кубиками льда. Рори снова улыбается, я ретируюсь в туалет — но и тут все надраено и пахнет освежителем. Мало того, что кафель до блеска выскоблен щеткой, так еще и туалетная бумага красуется на валике в новом рулоне. Неужто чудеса никогда не закончатся? Такое ощущение, что даже паркуйся я сейчас задом, Рори сидел бы спокойно и не проронил ни слова!

— Знаю, я бесчувственный истукан, Кэсс, — говорит он, когда я возвращаюсь к столу. — Черт! Семью моего лучшего друга могут на моих глазах резать бензопилой, а я этого даже не замечу, поскольку буду увлечен обсуждением результатов вчерашнего матча. Я не мастер выражать свои чувства — по крайней мере, словами. Но ведь есть и другие способы.

И тут он притягивает меня к себе, обволакивая пуховым одеялом объятий. От него пахнет мятой, как от маленького ребенка, и свежевыглаженным теплом. Его рука на моем бедре — такая знакомая и привычная. Он как любимые потертые джинсы, в которые влезаешь не задумываясь.

— Я очень люблю тебя, Кэсс. Если б я только умел пользоваться словами! Знаю, это прозвучит вычурно, но я поступил подло, и мне жаль, правда, ужасно жаль, что я причинил тебе боль. Тебе и детям. Сегодня я, кстати, вымотал их генеральной уборкой.

Он берет меня за руку и ведет наверх по лестнице, в детскую, вылизанную до девственной чистоты — отполированы даже дверные ручки, — и мы смотрим на наши сокровища, уютно свернувшиеся под одеялами, и добрые сны порхают по их личикам, мягкие, как лунный свет. Я поворачиваюсь к Рори, тянусь к его лицу и целую в губы. Невозможно сказать, кто из нас больше поражен этим поступком. Он смотрит на меня так, словно я — крем-брюле, а он — ложечка.

— Я хочу тебя, — шепчет Рори, и голос его отдается в самом низу живота, точно у героини любовного романа.

Чувства, давно притупившиеся, рвутся горячей лавой. Рори целует меня, и в этом поцелуе — все, что сейчас у него в душе. Козлиная бородка возбуждающе щекочет, и нервные окончания на моей шее встают торчком. Его рука скользит под юбку, он ласково нашептывает что-то мне на ухо. Я разбираю слова «верный» и «обожаю». И еще, похоже, он пристрастился к словам, начинающимся на «У». Тут вам и «убежденность», и «уважение». Даже «уступки». А затем вдруг «утюг».

— Утюг? — недоумеваю я и тут же вдыхаю свежий запах отглаженных юбок, и голова моя начинает кружиться от восторга.

Поцелуи Рори становятся все жарче, он смакует мою шею и плечи, я становлюсь скользкой как рыба, и тонкие водоросли лобковых волос обвиваются вокруг его пальцев. Рори стягивает с меня трусики, и я ощущаю нелепый всплеск застенчивости. Надо же, он столько раз видел меня голой — черт возьми, он даже во время родов меня видел! — а мне вдруг становится как-то неловко, сама не знаю отчего. Но тут кончики его пальцев пробегаются по моему клитору и…