Как догадалась Юлия потом, со временем, книжки сии оказались в ее покое не без умысла: хитроумная Люцина исподволь подготавливала новенькую к тому, что ей предстоит увидеть. И все же «венок» оказался слишком сильным впечатлением!

Юлии в тот вечер не спалось. До смерти невмоготу сделалось сидеть в душной, пыльно-плюшевой спаленке, размышлять о своей переломанной жизни, искать будущего, печалиться о прошлом — и развлекаться чтением книг, которые против воли так задорили ее умело разбуженное Зигмунтом естество, что Юлия с трудом отгоняла от себя непрошеные видения, от которых похотливая судорога не раз и не два сводила ее чресла. Итак, она запахнулась в бархатный синий халатик, заплела косы и осторожно вышла из своей комнатки, желая разведать наконец-то, где она находится и нельзя ли отыскать свою одежду и сбежать отсюда?!

Она очутилась в полутемном тихом коридоре, а пройдя шагов десять, увидела лестницу и услышала отзвуки веселых голосов и смеха. Сначала Юлия вернулась и подергала несколько дверей, выходивших в коридор. Все были заперты на ключ, ничего не оставалось, как спуститься по лесенке и поглядеть, что за шум внизу. Так она и поступила. Оказавшись перед задернутой портьерою, Юлия отвела краешек ее и увидела нечто, от чего у нее подкосились ноги.

На круглом большом и низком столе, устланном подушками и покрывалами, возлежали попарно шесть красивых обнаженных девиц, одна внизу, другая на ней, целуясь и лаская друг друга. Изрядно пополнившая свое образование Юлия догадалась, что видит лесбийские забавы, воспетые изысканной Сафо. Однако это было еще не все. Девицы устроились так, что ноги их были широко разведены и сокровенные места каждой — разверстые, жаждущие — доступны взорам и восставшему блуду тех молодых мужчин, каждый из которых, испуская восторженные стоны, попеременно удовлетворял двух девиц, снуя из одной раковины в другую.

Не веря глазам своим и не в силах отвести их, всматривалась Юлия в бесстыдное действо. Мужчины были все на подбор молодые красавцы, особенно один: стройный, золотоволосый, кудрявый. Он стоял спиной к Юлии, и она невольно задержала взгляд на его фигуре Аполлона, которую портили только тощие, чрезмерно волосатые ноги сатира. В этот миг мужчина так буйно вторгся своим раскаленным естеством в верхнюю девицу, что та не выдержала натиска и рухнула на свою напарницу. Мужчина, матерясь, вскочил сверху, не упуская удовольствия, и на столе-ложе образовалась такая разнузданная свалка, что это зрелище оказалось непосильно для Юлии: лишившись сознания, она рухнула на пол под дверью комнаты в самый пик царившего там блудодейства.

Здесь ее и нашла мадам.

* * *

Почти месяц провела Юлия, не вставая с постели, а когда доктор признал, что горячка пошла на убыль и угрозы жизни и здоровью больше нет, к больной явилась мадам Люцина и повела на нее столь прямую атаку, что Юлии сперва показалось, будто слова этой рыжей красивой женщины с беспощадными черными глазами — тоже порождение бреда. На первый раз Люцина сообщила, что служка Яцек был ближайшим сподвижником Петра Высоцкого — преподавателя строевой подготовки школы подпрапорщиков и лидера варшавского мятежа, — а потому революционеры, теперь крепко державшие власть в руках, поклялись, что перевернут город, но отыщут убийцу. При всей доброте своей пан Аскеназа не намерен более рисковать и держать у себя разыскиваемую полицией особу, к тому же русскую, хладнокровно лишившую жизни своего любовника, поляка-патриота.

— Он мне не любовник! — с отвращением вскричала Юлия. — Он хотел изнасиловать меня!

Голос ее оборвался рыданием, но лицо мадам Люцины выразило искреннее недоумение и даже ужас:

— Всего-навсего?! И за это… за такую малость лишить человека жизни?!

У Юлии началась истерика — и Люцина удалилась, сочтя, что на сегодня довольно.

Явившись назавтра, мадам с удовлетворением отметила на лице больной следы слез и страха и небрежно бросила на постель пачку бумажек, испещренных цифрами. Повертев то одну, то другую, Юлия наконец-то поняла, что это счета — и суммы на каждом стояли немаленькие. Люцина плотоядно улыбнулась:

— Вижу, ты все поняла, дитя мое! Да, это суммы, которые ты должна пану Аскеназе. За лекарства, за визиты пана доктора, за уход, за питание, за постель, за сиделку. За все. Не стану называть цифры — они таковы, что и здорового с ног собьют, а ты еще слаба! Скажи, Юлька, что будем делать?

— Я верну! — горячо вскричала Юлия. — Я вам все верну!

— М-да? — холодно воззрилась на нее мадам. — И каким же это образом?

— Мне нужно добраться до своих, найти родителей. Они богаты! Они вам все вернут!

— Если они живы, — уточнила Люцина. — Если захотят отплатить добром за добро «презренным полячишкам». И если вообще когда-нибудь еще кацапы войдут в Варшаву, чего Бог не допустит! Нет, не допустит! — Она всей ладонью перекрестилась размашистым католическим крестом с такой уверенностью, как будто Бог только что пообещал ей это. — Слишком много если! А если хоть одно из них не сбудется?! Пан Шимон не уполномочил меня рисковать!

— Что же делать? — убито шепнула Юлия, воспитанная в понятии, что залезть в невозвратимые долги — это самое ужасное, что может сделать русский дворянин. Боже мой, как презирали отец с матерью тех, кто не платил по счетам лавочников, портных, владельцев конюшен, кто не отдавал карточные проигрыши, закладывал имения, снова и снова влезая в невозвратимые долги! «Продай все с себя, — не раз говорил отец, — но чужое верни!» А что могла продать Юлия, если даже сорочка на ней была чужая? Да хоть бы и своя: за ее амазонку разве много дадут?

— Что же мне делать?

— Да ничего особенного, — хмыкнула мадам Люцина. — Всего лишь заработать эти гроши да злотые!

Юлия растерянно моргнула. Работница из нее была, конечно, аховая, но все же благодаря старой Богуславе она выросла не вовсе белоручкой, а посуду мыть или пол скрести, надо полагать, — премудрость не столь уж хитрая. Что позору ни в каком труде нет, Юлия с малолетства усвоила, а потому она, облегченно вздохнув, сказала:

— Я на любую работу готова!

Мадам Люцина с трудом изобразила довольную улыбку. Ей вообще не нравились такие худышки, к тому же сероглазые да русоволосые — бесцветные, к тому же — русские, поэтому ей не хотелось самой опробовать новенькую, а значит, сочувствия она у мадам не вызывала… И бережного к себе отношения не заслуживала. Кроме того, застарелый порок всегда узнает добродетель (пусть и оступившуюся ненароком!) по тайному стыду, который она в нем производит, а мадам Люцина терпеть не могла стыдиться чего-то и кого-то, тем паче — какой-то приблудной кацапки. Было бы лучше, если бы девка заартачилась и ее нужно было бы образумить оплеухой, а то и двумя-тремя!

— Ты женщина? — спросила Люцина напрямик, и Юлии почудилось, будто она ослышалась.

— Что?! Разве я похожа на мужчину?

— Дура! — беззлобно ругнулась мадам. — Мужичка! Я имею в виду, ты уже с кем-нибудь…

Тут она употребила глагол столь прямой и грубый, что в памяти Юлии вмиг возник Яцек со своим кузнечным молотом между ног, и судорога отвращения прошла по ее лицу.

Ясно, что имеет в виду мадам: утратила Юлия девственность или нет? Странно, какое это может иметь значение для прислуги? Или… Или это она сама все себе напридумывала, а Люцина прочит ее вовсе не в прислуги! В памяти возникли сплетенные тела на плюшевом столе, запах похоти, крики похоти… И ее осенила догадка столь ужасная, что она даже не дала себе времени подумать: слетела с постели и опрометью кинулась мимо Люцины в притворенную дверь. Но мадам была начеку и, поймав ее за край пеньюара, с такой силой рванула к себе, что Юлия навзничь опрокинулась на ковер. В одно мгновение мадам навалилась на нее и наконец-то вкусила удовольствия: с оттяжкой хлестнула по щекам и раз, и другой, и третий… Остановилась с трудом, и то лишь потому, что вообразила, во что превратится это лицо после таких ударов! А ведь девке нужно работать!

Стиснув железной правой рукой запястья Юлии, она придавила коленями ее ноги, не давая вырваться, а левой рукою пошарила в ее сокровенном с бесцеремонностью евнуха, который на невольничьем базаре покупает рабыню для гарема своего господина. Юлия со стоном забилась, затрепыхалась, но мадам Люцина была слишком опытной лесбиянкой, чтобы не знать, как отворяются врата к блаженству женского тела. Но она не могла не понимать, что Юлия бьется под ней вовсе не в экстатических судорогах, а потому, что всеми силами пытается противиться им, и недовольно выкрикнула:

— Ты не только убийца, но и воровка! Неблагодарная тварь! Хотела убежать — а это все равно что украсть потраченные на тебя деньги! А ведь пан Шимон был так добр к тебе, он спас тебе жизнь! Что, большая трудность для тебя отдаться двум-трем панам — богатым, щедрым, молодым, красивым, которых к тому же ты сама выберешь среди других! Заработать за несколько дней кучу денег, которых хватит и долги отдать, и купить бумаги на выезд из Варшавы! Доберешься до своих — и никто никогда ничего не узнает! А ты все забудешь и станешь свободна, и не отплатишь злом за добро! — убеждала мадам. — Можно подумать, тебя обрекают на мучения! Между прочим, некоторые вполне добропорядочные женщины, даже из дворянского сословия, несчастливые в супружестве, но все же не умеющие обойтись без любви, порою улучают минутку и приходят к нам под вуалью: сорвать цветок-другой на клумбе, а то и сплести венок. Глядишь, и ты войдешь во вкус, распробовав все удовольствия!

Мадам бормотала еще что-то, но Юлия не слушала.


«Станешь свободна. Доберешься до своих. Все забудешь!»

Эти слова Люцины неумолчно звенели в голове. А умелый палец, неутомимо ласкавший ее естество, лишал желания противиться. Желание охватило ее — желание слиться с мужчиною так же пылко и самозабвенно, как она слилась с Зигмунтом в душной тьме, настоянной на запахе его страсти.

«Молодой, красивый… которого к тому же ты выберешь сама!» А вдруг повезет, и Юлии достанется тот белокожий золотоволосый красавец, которого она видела мельком. Он чем-то напомнил ей Адама, мысли о котором она все время гнала от себя. Отогнала и сейчас. С таким красавцем это будет не так страшно, не так стыдно. И никто не узнает! И это будет всего несколько раз! А потом — свобода.

— Но только не больше двух-трех мужчин? — всхлипнув, уточнила уже покорная Юлия. Довольная мадам Люцина тут же убрала нескромную руку, с усилием поднялась, разогнув спину и, отряхивая колени, деловито подтвердила:

— Не больше двух-трех! — на самом кончике языка удержав готовое сорваться: «Десятков. Если не сотен!»

* * *

Теперь Юлию называли Незабудкой (если поглубже заглянуть в головку коварной мадам Люцины, станет ясно, что для нее это был наиболее невзрачный цветок — его имя и получила «бесцветная кацапка»). Каждый день она теперь проводила с девицами, готовя новый спектакль: всякому цветку предстояло поведать о себе гостям какую-нибудь задушевную историю, вернее, изобразить с привлечением того «садовника», который придется ей по нраву. У мадам Люцины была интереснейшая книга — собрание легенд и преданий о самых красивых цветах в мире. Автор, наверное, в гробу переворачивался, когда эти древние сказания становились основой для весьма откровенных эротических придумок.

Конечно, проще всего было Руже — то есть Розе. Ведь об этом цветке более всего легенд. Как рассказывали Незабудке болтливые цветочки, на прошлой премьере Ружа изображала красивейшую из индийских женщин, Лакшми, которая согласно мифу родилась из распускающегося бутона розы. Вишну, охранитель Вселенной, увидев эту обворожительную красавицу, укрывавшуюся в своей прелестной розовой колыбельке, увлеченный ее прелестью, разбудил ее поцелуем и таким образом превратил в свою супругу. Надо ли уточнять, что в Театре все обстояло куда забавнее? На плюшевый стол с пришитыми к нему шелковыми лепестками укладывалась Лакшми — вовсе голая Ружа, а роль Вишну исполняли все посетители, поочередно проникая к Руже — отнюдь не только поцелуями! — и проникая в ее услужливо разверстое лоно до тех пор, пока все не были удовлетворены и обессилены. Ружа славилась своей выносливостью: она могла выдержать натиск десяти-пятнадцати мужчин, потом требовался небольшой перерыв, после чего она снова с удовольствием разводила ноги перед отдохнувшими садовниками. И, как правило, сдавались мужчины, а не красотка Ружа, которую восхищенная мадам Люцина сравнивала с Теруань де Мерикур — неутомимой шлюхой времен Французской революции. Мадам лелеяла замысел поставить спектакль о Теруань и ее любовниках, а следующий — про знаменитый Летучий легион придворных шлюх Екатерины Медичи: с точки зрения мадам, цветочные забавы уже приелись и теряли свою остроту. Так что дебют Незабудки приходился на закрытие гастролей перед началом новых репетиций.