Елена Арсеньева - Карта любви

— А ну, берите этого обманщика! — мрачно приказал пан Жалекачский. — Да он такой же курьер Колыски, как я — пан Володыевский! [57] Ишь, пся краев! Вздумал обижать даму в моем доме! Истинным дикарем сделался, а ведь сын гетмана! Что творится с миром! Надеюсь, с вами все в порядке, прелестная панна? — Он подал руку Юлии и помог ей встать. — Передаю вас на попечение моей жены, а этого злодея будет ждать примерная кара. Ведите его! — Он зашагал по коридору, а следом волокли ошеломленного и откровенно перепуганного Ржевусского, едва успевшего прикрыть наготу бурнусом. Он что-то выкрикивал по-французски, верно, в свое оправдание, однако его никто не слушал, только какой-то мелкорослый панок не погнушался изрядно ткнуть его под ребро.

— Не кричи, никто не заступится, — посоветовал он почти дружески. — Первое правило этого дома: никогда не порти настроение пану Жалекачскому печальными вестями, потому что у хорошего гостя на первом плане должно быть здоровье его хозяина. Да и, наконец, тебе уже ничего не поможет…

Юлия, очнувшись от внезапности свершившегося, бросилась к окну.

Посреди двора стояли друг против друга полуодетый Ржевусский и пан Жалекачский, поигрывающий карабелею. Точь-в-точь такая же была у «бедуина», да не совсем, на конце ее не было отверстия с продетой насквозь проволокой. Такую штуку Юлия уже видела: когда размахивали саблею, проволока била по лицу противника и не давала подойти поближе.

Вот и теперь Жалекачский наступал, играючи, а Ржевусский неловко пятился. По всему видно было, что он более привык держать в руках кокетливую шпажонку, а не это коварное оружие — то ли турецкое, то ли польское. И все-таки уродился он удал да ловок, а потому, как бы и забыв про свое нелепое одеяние, постепенно освоился с незнакомым оружием и перешел в наступление. При первом же его выпаде пан дракон столь удивился, что замешкался — и рубаха его тут же была вспорота от шеи до пояса.

Даже сквозь толстые стены проник разъяренный рев, и по знаку хозяина толпа прихлебателей завалилась на Ржевусского, а сабля, выбитая из его руки, покатилась, звеня, по замороженному двору.

«Что же вы делаете? — чуть не закричала Юлия. — Все на одного?! Да вы же дворяне, шляхта!»

Но она не сказала ни слова, подавленная стремительностью событий и осознанием: эта дерзость может стать вообще последней дерзостью в ее жизни, ибо пан Жалекачский — царь и бог в своем поместье! Ему человека убить — что чихнуть! Ведь сейчас все, кажется, к этому и шло. А когда толпа снова отхлынула, бурнус Ржевусского был завязан под шеей наподобие савана и стягивал руки покрепче смирительной рубашки. Даже ноги были спутаны — он только и мог, что семенить, подталкиваемый к перепуганному ксендзу, которого в тычки гнали с другого конца двора, а из низенькой дверки подвала выходил, с наслаждением расправляя могучие плечи, длиннорукий приземистый человек, державший в руках… о Господи Иисусе! — топор палача, и при этом зрелище ноги Ржевусского вовсе заплелись, а изо рта вырвался нечеловеческий вопль.

— Да нет, быть того не может! — пробормотала вконец потрясенная Юлия. — Так не бывает! За что?!

Вспомнились высокопарные тосты за воскресший дух старого польского рыцарства, за свободу Речи Посполитой, за польский гонор, за волю и разгул его.

«Какая еще свобода?! — в ужасе подумала Юлия. — Вот она — ваша свобода! Вот воля вашей гордыни и этого несусветного гонора! Разве вам свобода не губительна? Не нужны ли всякому из вас, равно пану и холопу, кнут и острастка?!»

— Ох, ох… — раздался жалобный голос рядом, и, покосившись, Юлия увидела какую-то женщину с залитым слезами лицом, которая, горестно подпершись, смотрела во двор. Юлия вглядывалась какое-то время, прежде чем узнала пани Жалекачскую. Вот теперь никто не дал бы пани Катажине менее лет, чем ей было в действительности. Скорее она походила сейчас на собственную мать… А то и бабушку, и ухищрения искусства красоты, местами обновленные, а местами остававшиеся со вчерашнего дня, ничуть не помогали, ибо штукатурка кое-где потрескалась, кое-где обвалилась, а кое-где была размыта потоками слез. И все-таки, несмотря на смехотворную маску, сейчас дракониха показалась Юлии куда проще и приятнее, ибо ничто не скрывало в ней человечности, а глаза полны были искреннего горя. Она беспрестанно крестилась, перебирая четки, и с губ ее, попеременно с жалостными стонами, слетали слова мольбы за пана Вацлава, такого молодого, такого удалого, такого красивого да пригожего… Ах, Пресвятая Дева, такого стройного и обворожительного!

«Да она же в него влюблена! — вдруг догадалась Юлия. — Она не просто жалеет его и не просто хочет: она влюбилась в него с первого взгляда!»

В это мгновение пани Катажина обернулась к Юлии и обратила на нее полные муки глаза.

— Да чтоб тебе ни дна ни покрышки! Чтоб тебя похоронили на росстанях! — простонала она. — Черт ли принес тебя к нам! Да попадись мне тот проклятый Фелюс, я ему все очи повыдеру! Кабы не привез он тебя сюда, ничего б и не было! — Она резко мотнула головой, указывая во двор. — Через тебя такой… ах, такой… гибнет!

Она захлебнулась рыданиями, и это дало Юлии мгновенную передышку. Впрочем, и самого мгновения достало, чтобы придумать, как можно спасти Ржевусского и обратить ярость пани Жалекачской ему во спасение! Да и себе, если на то пошло!

У нее всегда слезы были близко, а уж теперь, когда всю ее так и трясло от страха, не стоило ни малейшего труда заставить их хлынуть по лицу с той же обильностью, как у пани Катажины.

— Да как у вас только язык поворачивается меня винить?! — прорыдала Юлия. — Да он ко мне и не прикоснулся и пальцем не тронул!

— На-ка, не тронул! — изумленно разомкнула синие, не накрашенные губы пани Жалекачская. — А чего ж ты орала как резаная, всех переполошила?

«Вот именно. Чего ж я орала, коли так?» — всерьез задумалась Юлия — но опять только на миг:

— Оттого, что он хотел меня избить, когда я сказала, что краше вас!

Пани Катажина открыла и закрыла рот; глаза ее в морщинистых веках, лишенные ресниц, изумленно выкатились.

Плохо пришлось бы Юлии, если бы сия высокородная дама стояла поблизости от зеркала! Но, на счастье, ничего подобного рядом не оказалось, а когда последний раз гляделась в волшебное стекло пани Катажина — неведомо. Да и какая разница?! Все равно она видела не себя нынешнюю, а очаровательную резвушку с гладким, словно ягодка, личиком и свежими прелестями, сводившими с ума всех панов без разбору, какой она была, возможно, лет двадцать, а то и тридцать назад!

— Ты краше меня? Ну, знаешь… — Пани высокомерно повела плечами. — Об этом должны судить мужчины. Им виднее!

— Вот он и судил! — заливаясь вполне натуральными слезами отчаяния и страха, выкрикнула Юлия, ослабев от радости, когда поняла, что пани Катажина принимает их за слезы оскорбленного самолюбия. — Он сказал, что не видел дамы прекраснее вас, что одно лишь почтение к приютившему его дому удержало его, чтобы не проникнуть ночью в ваши покои и не молить о любви. Он мечтал затащить вас в свою ванну, да я оказалась там прежде. Клянусь, невзначай! Да видели бы вы, как меч его, на вас нацеленный, опал рядом со мною!

Пани Жалекачская едва не подавилась, а Юлия будто с ледяной, накатанной горки неслась:

— Он говорил, что вы — хастани, а это лучшая из женщин. Самая красивая и желанная для соития. Поступь ее соразмерна, лоно благоуханно, нрав приветлив, а на животе… на животе три складки, которые сводят с ума мужчин!

Одному Богу ведомо, откуда, из каких бездн воображения вывалились эти три складки, но свое дело они сделали: взор пани Катажины алчно запылал, и стало ясно — чтобы заполучить любовника, который называет ее такими словами, она готова на все!

Оставалось только придумать, как это — все…

— Идите во двор! — лихорадочно шептала Юлия. — Умоляйте мужа, он вас послушает!

— Он? Да он на меня и не взглянет, пока не натешится! — фыркнула пани Катажина. — Его сейчас только гром небесный остановит.

Обе глянули в окно и ахнули враз, увидав, что Ржевусский полулежит на камнях, ксендз приткнул ему к разбитым в кровь губам серебряный крест, а палач стоит, играючи помахивая топором, и даже заскорузлая деревянная колода мясника торчит посреди двора. Ой, мясника ли? Не от крови ли человеческой побурела колода сия?..

— Ох, Пресвятая Дева Мария! — Пани Катажина сложила руки и моляще взглянула на Юлию, то ли перепутав ее с Пресвятой Девой, то ли рассудив, что до неба слишком далеко, а эта скаженная близко. — Да придумай же ты что-нибудь! Его ведь сейчас убьют!

Юлия с досады прикусила губу — во рту солоно сделалось — да и вскрикнула не то от боли, не то от внезапного озарения:

— Бегите скорее во двор и кричите, что в голову взбредет, только бы пан Жалекачский на вас взглянул («Может, взглянув, он тут же помрет со страху — тем дело и кончится!» — прошмыгнула лукавая мыслишка), — и Юлия с трудом сдержала неуместный, истерический смешок. — А как поймете, что он вас слушает, скажите, что я украла ключи от подвала и побежала туда искать ваши сокровища.

— Да подвал и так открыт. И какие у нас сокровища?! — простонала пани Катажина. — Разве что бочки вина полны, да и то прокисшее.

— Вы что, не знаете про Завишу Черного, который все свое золото переплавил в лебедя с лодочкой и пустил плавать по подземному озеру, нагрузив лодку драгоценными каменьями?! — возмутилась Юлия.

— Ничего такого не слышала, да ведь это сказки! — отмахнулась пани Катажина. — Никто в них не поверит. Или… не сказки? — спросила она с робкой надеждою, и слезы высохли на ее раскисших щеках от внезапно проснувшейся жадности.

Похоже, она была еще глупее, чем думала Юлия, а коли так, пан Жалекачский тоже клюнет, не может не клюнуть на эту приманку.

— Чепуха! Полнейшая! — воздела руки Юлия. — Это просто для того, чтобы спасти Ржевусского. Смотрите! — закричала она панически. — Смотрите! Его уже волокут к плахе! Если вы промедлите… если еще мгновение…

Ее трясло как в лихорадке, потому что, кажется, алчность и глупость превозмогли в Жалекачской все прочие чувства, даже похотливость. Несказанная красота Ржевусского явно померкла в блеске воображаемых сокровищ, и Юлия всерьез испугалась, что загубила все дело своими россказнями. Она в ярости вонзила ногти в ладони — и снова боль пришла на помощь.

— Господи, какой мог быть любовник!.. — прошептала она как бы в забытьи. — Видели бы вы его… его… — мучительно подбирая словечки поизящнее, она развела руки, словно рыбак, выхваляющий сорвавшуюся с крючка рыбу, и древнее обозначение мужского орудия послушно выскочило из глубин памяти: — У него вот такой уд! Ну… ну вот такой, — Юлия слегка сузила ладони, поглядела на обозначаемое расстояние с сомнением и еще немножко его уменьшила: — Ну вот такой, точно!

Подняла честные глаза на пани Жалекачскую, но той и след простыл: только дробно громыхала лестница, ведущая во двор, куда сломя голову неслась возлюбленная Катажина в предвкушении грядущих блаженств.

Она была женщина простая, и простые наглядные средства действовали на нее лучше всего — тут уж Юлия не промахнулась!

* * *

Теперь о судьбе Ржевусского можно было не беспокоиться. Следовало подумать о своей. Она глянула в окно: замковые ворота заперты. Подбежала к другому, выходившему на противоположную сторону: флигеля лепятся один к другому, вокруг них вьется народ, да и грязные корчмы не пустуют — здесь незаметно не прошмыгнешь, всякий счастлив будет схватить за руку и возвратить беглянку господину, чая за это награды.

Что тогда сделает дракон? Убьет сразу? Изнасилует, а потом запрет в одном из покоев замка для услаждения своего и своих приятелей? Заставит лазить на дерево и кричать «ку-ку», а сам будет стрелять снизу мелкой дробью? Да мало ли какую придурь измыслит безнаказанный шляхтич, подобно тому Потоцкому, о котором рассказывала Ванда?!

Она выбежала из комнаты и, споткнувшись о ступеньку, которая была совершенно не к месту посреди площадки винтовой деревянной лестницы, наступила на подол своего нового платья — да так и замерла, осененная внезапной догадкой.

Ржевусский вез ей не только одежду. Там были и деньги — деньги для «любовницы» Зигмунта, на которые она имеет полное право. И они ей нужны, они ей пригодятся, видит Бог. Без них она обречена брести пешком по немерянным просторам России, надеясь только на милость Божию да человеческую, а это дело ненадежное.

Благословив несуразную ступеньку, вынудившую приостановиться и призадуматься, Юлия прошмыгнула назад в комнату и, не давая себе времени на колебания, запустила руки в баул Ржевусского, одновременно боясь и желая найти деньги и зная твердо: если их не окажется здесь, больше нигде искать она не станет, ни в каком тайнике.