Елена Арсеньева - Карта любви

Привстав на стременах, она огляделась, вздохнув полной грудью, и стылый сырой воздух подействовал на нее, как вино. Хмельными от счастья глазами смотрела она на затканную туманом равнину. Падь курилась белыми клубами, тонкие стволы берез, белые, влажные, измученные сыростью, вздымали к небу дрожащие ветки. Высокие ели были нарядно-зелены, и лиственницы, самые прелестные и загадочные деревья летом и самые неприглядные, как обглоданные, в зимнюю пору, еще ярче оттеняли своим унылым безобразием торжествующую красу ельника. А над всем этим низко нависало, почти цепляясь за вершины деревьев, мутно-белесое, тяжелое небо, с которого сеялся мелкий дождичек, почти неощутимая морось, слегка серебрившая повлажневшие гривы коней, почерневший бархат платья, небрежно раскинувшегося по седлу…

Не было в том, что видела Юлия, ничего радостного, ничего, что могло бы вызвать тот неуемный восторг, который рвался из ее горла то ли песнею, то ли смехом, но слезы, навернувшиеся на глаза, были слезами безотчетного, нерассуждающего счастья.

Что Бог дал женщине, кроме любви? Любовь сейчас переполняла сердце Юлии, любовь пела на ее губах, любовь глядела на мир ее глазами, любовь…

Юлия, та самая Юлия, которая только что умирала от тоски, сделалась вдруг совершенно другим человеком. В ней сочетались две чисто русские черты: лень и буйное воображение; она всегда и всем занималась страстно, а потому с той же страстью, что уже почти месяц гнала ее коня прочь от Зигмунта, готова была гнать его обратным путем к Варшаве. Но… по странной иронии судьбы, несчастью всегда предшествуют беспечность и радость, ибо сказано в Писании: время разбрасывать камни — и время их собирать… Вернее, принимать их удары. Настало время и Ванде ответить на вопрос, о котором Юлия уже и думать забыла.

— Как знаю? Да так! От головы до пят — всех их. И пана Вацлава — распутника, и пана Флориана — он быстро вспыхивает, да этим дело и кончается, и пана Адама… помнишь такого?

Ничто не шевельнулось в сердце Юлии, она только плечами повела:

— Помню, как не помнить… да что мне в нем? Иная жизнь, мой друг, иная боль!

— Да и правильно! — горячо согласилась Ванда. — Этакое ничтожество! Картежник, волокита, весь в долгах. Шляхетский гонор — вот и все его достояние. При этом жадность к деньгам непомерная — в точности, как у его наставника.

Юлия только губами шевельнула беспомощно.

— Зигмунт… О, Зигмунт! — Какая горечь в голосе Ванды! — Уж и не знаю, отыщется ли женщина, которая не разбила бы ради него свое сердце! А он и не оглянется, он пройдет — и не подумает собрать осколки или хотя бы пожалеть страдалицу. Едкий ум и холодная душа — вот что он такое в двух словах! — Ванда так раздраженно натянула поводья, что конь сердито заржал, вздыбился.

— В четырех, — пробормотала Юлия, и Ванда обернулась к ней с тем же раздражением:

— Что еще?!

— В четырех словах, — робко повторила Юлия, до смерти испугавшись грозных синих молний в глазах подруги. — В четырех сло… словах…

— Дура! — бросила Ванда. — Дура! Какая же ты дура!

Юлия отпрянула. Камень… тот самый бездумно брошенный камень ударил ей прямо в лицо.

— И ты тоже! Тоже! Видела я, как ты зарей алела, как смурнела тучей, как глазки твои глупые сияли! Эх, думаешь, почему я за тобой поехала, везу тебя, жизнью для тебя рискую? Думаю, ну вот, нашлась, наконец-то, женщина, способная отвергнуть этого подлеца, готовая голодать и холодать, только бы из рук его грязных уйти! Думала, я не одинока, думала, ты мне поддержка будешь, а я — тебе, и нас двое будет против него одного!

Она захлебнулась безудержной речью, закашлялась, и непонятно было, слезы на ее глазах вызваны этим кашлем — или горечью, которой были пропитаны слова. Особенно эти, последние…

— Двое нас? — вымолвила Юлия, с трудом шевеля губами. — Почему это — двое нас?

Глаза Ванды погасли, и румянец сошел с ее щек.

— Так. Ни почему. — Она передернула плечами, и конь нетерпеливо забил копытом по луже. — Пора ехать. Скоро смеркнется, а мы…

— Что — мы? — тихо, но настойчиво повторила Юлия. — Ну, что мы?

— Мы обе бежим от Зигмунта, — устало, обреченно проговорила Ванда, трогая коня каблуком. — Ты его любовница, а я — его жена. Да, да! Чего уставилась?! Год назад мы обвенчались тайно в Кракове. Я была беременна, уже на сносях. Ребенок родился мертвый, и тогда Зигмунт отдал меня Аскеназе… Бросил, как тряпку ненужную. Я от этого словно с ума сошла, думала, жизнь кончилась. А потом услышала твой разговор с Аскеназой — и поняла: искупление греха моего — твое спасение.

В глазах ее, обращенных к Юлии, мелькнула прежняя нежность, но, заметив, как та в ужасе схватилась за горло, Ванда в бешенстве воскликнула:

— Давай без истерик, ладно? Видела я все это, видела, и сама умею комедии разыгрывать! И вот что: если не хочешь ночь провести в мокром стогу, не отставай: через час езды имение Чарторыйских, там и заночуем.

Она погнала коня рысью по скользкой, разъезженной колее. Наверное, конь Юлии сам последовал за спутником своим — покорно, привычно, обреченно… а куда ж ему деваться, бедняге!

Так же, впрочем, как и всаднице!

* * *

Постепенно свежий ветер остудил пылающие щеки и отогнал прочь горделивые и горячечные видения, в которых Юлия поворачивала коня и стремглав неслась прочь, где бы это «прочь» ни находилось, навсегда прощаясь и с мечтами о Зигмунте, и с Вандой, и… И, надо полагать, с надеждой благополучно добраться до России. Стоило ей только вообразить, что в этих отсыревших лесах и промокших полях она останется одна, ей становилось совсем невмоготу. И что за нелепость? Чем виновата Ванда? Любовь Юлии к Зигмунту длилась не более получаса. В самом деле, ведь именно столько времени минуло с тех пор, как она пришла на смену ненависти. А Ванда уже который год живет с этим разрушающим, мучительным чувством к человеку недостойному. Да это кем же надо быть, чтобы свою жену, мать своего ребенка, бросить на забаву и поругание другим мужчинам! Даже невозможно поверить… А возможно было поверить в превращение Адама из рыцаря в развратника? Юлия с омерзением передернула плечами, вспомнив его черные, волосатые ноги… а потом, с умирающей уже тоскою, безупречную красоту Зигмунта, неизбывно запечатленную в памяти ее рук. Впрочем, кто знает, возможно, и в нем был некий изъян, изобличавший гнусность и подлость натуры?! Приходится думать так… Ну что ж, Юлия! Ты прекрасно обходилась без этой любви с той самой ноябрьской ночи, разрушившей твою жизнь, обойдешься без нее и теперь. А Ванда… Боже мой, да ведь ей куда тяжелее! Как бы ни честила она Зигмунта, страсть к нему, верно, еще сжигает ее сердце — и каково ей вечно смирять себя, находясь рядом с той, кого явно предпочитает ее бессердечный супруг?! Эх, да ведь она еще не знает о поручении, данном Зигмунтом Ржевусскому, не знает, откуда у Юлии это платье и деньги! Ну, дай Бог, и не узнает. За это время она сделалась для Юлии больше чем подругою — сестрой, надеждою, прибежищем душе, опорою телу… Увидев, как стремительно отдаляется от нее согбенная, словно придавленная горем фигура Ванды, Юлия вдруг ощутила приступ жуткого одиночества, и уже не думая, не рассуждая, с такой силой хлестнула коня поводьями, разом ударив его каблуками, что, изумленно взыграв и позабыв про усталость, он в два скока догнал своего сотоварища и вновь затрусил бок о бок с ним.

Ванда повернулась, холодно взглянула (синие глаза были особенно ярки от недавно пролитых слез) и с неостывшей еще яростью сказала — как бы плюнула в испуганное, сконфуженное лицо Юлии:

— А ежели ты поверила россказням этого недоумка Ржевусского насчет того, что Зигмунт будто бы ищет по всей Польше свою любовницу, чтобы ее облагодетельствовать, так знай: зря все это!

— Откуда ты знаешь?! — потрясенно выдохнула Юлия, и уголок рта Ванды пополз вверх в злой усмешке:

— А платье-то на тебе мое! Надо полагать, и исподнее, и сапожки — вон, вижу! Это я Ржевусскому просто глаза отвела, а ведь Зигмунт ищет меня! Меня надеется заполучить обратно!

— Так ведь… так ведь зачем, ежели он тебя… — робко заикнулась Юлия, и Ванда, оскорбленная недоверием в ее глазах, обрушила на нее новое откровение:

— Наш с тобой Зигмунт не только подлец, но и убийца. Это сейчас он баснословно богат, а два года назад был гол как сокол… — Она истерически хохотнула. — Воистину как сокол! У него была тетка в Кракове — я при ней лектриссой [59] служила, потому все знаю. Тетка своего беспутного племянника на дух не переносила и все грозила, что завещание изменит в пользу монастыря, потому что Зигмунт был единственный наследник. А когда она прознала, что я в тягости, тут и вовсе разъярилась и велела назавтра звать нотариуса: переписывать завещание. Я успела предупредить Зигмунта… И ночью тетушка его померла. Упала с лестницы впотьмах да и сломала шею.

— Боже! Боже! — вскричала Юлия. — Зачем же она куда-то впотьмах пошла, а свечку не взяла?!

— Зачем пошла, говоришь? — недобро усмехнулась Ванда. — А я ее разбудила и сказала, что прибыл человек с какими-то срочными вестями, весь насквозь промокший да грязный (гроза в ту ночь была страшнейшая), стыдится, мол, идти в покои, чтобы не наследить. Тетушка-то Зигмунтова беспорядка не терпела: чуть заметит соринку на полу — сразу горничную в рогатки [60]! Ну и пошла она, не поленилась… А около лестницы ее караулил Зигмунт: он и свечу задул, и шею старухе скрутил, а затем толкнул ее по ступенькам — вот и все дело.

— А… тот, который со срочным посланием явился, — наивно спросила Юлия, — он что же, не видел ничего?

Ванда посмотрела на нее недоумевающе, а потом тонкие губы ее ощерились в ухмылке:

— Да ты что, вовсе ничего не понимаешь?! Не было никакого посланника! Я сказала то, что мне Зигмунт велел… Я в его руках была мягкой глиною! Ну а потом… когда сыночек наш родился мертвым и захотел он бросить меня, я сдуру возьми ему и пригрози: выдам, мол, отчего ты разбогател в одночасье! Он меня и швырнул Аскеназе, а тот по указке Зигмунта и поет, и пляшет, ест из его рук! Вот и смекни: если я убежала из Театра, Зигмунт меня непременно отыскать должен. Платья, деньги — это так, задобрить, в глаза пыль пустить. На самом же деле только настигнет он меня — сразу рот навеки заткнет, не помилует!

Ванда глубоко вздохнула, огляделась и, не дав Юлии времени освоиться с этим новым потрясением, сказала голосом таким будничным и усталым, словно он принадлежал совершенно другому человеку:

— А вот и Бэз, имение Чарторыйских. Приехали. Здесь передохнем.

«Бэз» по-польски — «сирень», и никакое другое название не подошло бы имению более, чем это: за коваными прутьями ограды, возвышаясь и нависая над ними, загораживая двор так, что не виднелось ни малого просвета даже сейчас, когда ветки были голыми, стеною стояли кусты сирени, и их прямые, светлые ветки с затаившимися почками согрели своим видом сердце Юлии, ибо они были исполнены тайной надежды… В них таилось нетерпеливое ожидание весны, и можно было только позавидовать тем, кто увидит Бэз в пору его цветения. Юлия и завидовала, пока они ехали вдоль ограды, а потом повернули за угол, к дому привратника — и Ванда вдруг резко осадила коня, как будто увидела нечто ужасное, начала поворачивать, да послышался грозный окрик:

— Стоять! — и человек в мундире, с пистолетом в одной руке и с саблею в другой выбежал из ворот.

Юлия замешкалась и испуганно уставилась на него. Что-то было знакомое, но совсем не страшное в чертах его сердито нахмуренного лица. И только тут она сообразила, что он выкрикнул именно: «Стоять!», а не «Стаць!», как сказал бы поляк. Он кричал по-русски, и лицо его было по-русски круглым, голубоглазым, румяным, а вовсе не сухощаво-бледным, как у поляков. Конечно, Юлия видела этого кавалериста впервые в жизни — она просто узнала русским сердцем русского человека. И с неразборчивым, восторженным воплем она обрушилась с коня на ошеломленного малого так, что оба едва на ногах устояли, и расцеловала его в обе щеки, плача от радости:

— Наши! Наконец-то!

Подъехала Ванда и тоже спешилась, имея вид весьма сконфуженный: она не ожидала увидеть здесь военных и так привыкла таиться, что даже не успела заметить русский мундир, повинуясь одной привычке — бежать.

— Теперь больше не придется бежать! — снисходительно объявила ей Юлия, донельзя довольная тем, что настал ее черед доказывать Ванде свое покровительство.

Какая удача, какая необыкновенная удача, что в том слоеном пироге, каким стала теперь Польша, они, наконец, набрели на своих! Ей чудилось, что отныне и расстояния сокращены, что само присутствие русских как бы само собою перенесет ее в Россию, поможет отыскать родных… Она даже огляделась нетерпеливо, почти не сомневаясь, что здесь же окажется и отец, и ничуть не была изумлена, когда увидела Василия, молодого поручика, со всех ног спешившего к ней с изумленными восклицаниями: