Елена Арсеньева - Карта любви

— Бежим! — крикнула Ванда, хватая Юлию за руку. — Сейчас грянет ливень! — И потащила ее за собой так стремительно, что оглушенная, потрясенная Юлия только через минуту сообразила, что надо бежать не с Вандой, а от нее.

Они успели заскочить на мельницу и стали, запыхавшись, а дождь все медлил, и только редкие капли били в крошечное окошко.

— Пойдем лучше наверх, — сказала Ванда, — там окна, там светлее.

И снова Юлия пошла за ней как пришитая, стыдясь показать смутный страх, зародившийся в душе.

Наверху и впрямь было светлее. В открытое окно вливались потоки свежего воздуха; дуб пылал, озаряя окрестности.

Юлия почувствовала, что грязный, усыпанный мукою пол под ее ногами гудит и дрожит.

— Что это? — прошептала она.

Ванда не расслышала, но поняла по губам:

— Мельница-то работает.

Да, это крутились жернова — пока впустую, потому что никто не сыпал в воронку зерно, и с малой силой, потому что ослаблен был напор воды, но все-таки они ворочали своими каменными челюстями, сотрясая все вокруг, и приходилось говорить слишком громко, чтобы перекрыть этот неумолчный гул.

Юлия мрачно усмехнулась. Подходящее местечко для финальной сцены этой драмы! Или трагедии? Кажется, об этом знает только Ванда… И судьба.

— Так зачем ты хотела, чтобы я тебя нашла? — спросила она раздраженно, следя за каждым движением Ванды, и та, заметив это, перестала беспокойно метаться от окна к воронке и прислонилась к стене, скрестив на груди руки. Это почему-то доставило Юлии мгновенное удовольствие: а, так и она может вынудить Ванду сделать по-своему!

— Чтобы открыть тебе все, что ты хочешь, — улыбнулась Ванда. — Я знаю наперечет все твои вопросы и отвечу на них с охотою, даже еще прежде, чем ты их задашь. Мне всегда нравились монологи — разумеется, не длинные, а такие, чтобы держать зрителя в напряжении! Посмотрим, удастся ли мне это!

Она помолчала, безошибочно выдержав паузу, и ласково улыбнулась Юлии:

— Моя глупенькая Незапоминайка! Когда в Цветочном театре Адам открыл мне, кто ты, я даже не сразу поверила в удачу. Он хотел сообщить в газеты о том, что дочь русского полковника промышляет в борделе, но мне этого было мало, слишком мало! Честь твоего отца принадлежала ему одному, а вот фельдмаршал… Словом, я мгновенно поняла, что лучшей возможности проникнуть к русским у меня не будет. Ты должна была стать тем пропуском, с которым я смогу беспрепятственно добраться до Дибича.

Юлия прикусила губу, вспомнив, как графиня Эльжбета мыслила ее «пропуском» для Тодора. Ванда, видимо, тоже вспомнила это.

— Вот-вот! — кивнула она. — Я еще прежде Эльжбеты поняла, на какие фокусы ты способна, но все-таки мне удалось извлечь из тебя кое-какую пользу. Помнишь русский отряд, уничтоженный в Бэз? Именно потому, что ты назвала меня подругой, я беспрепятственно прошла ночью через посты, чтобы добраться до поляков… Нет, не прерывай! — предостерегающе вскинула она руку, заметив возмущенное движение Юлии. — Я, да, это я навела их на русских. И с моего же благословения тебя поили зулой. Разумеется, меня никто взаперти не держал, не насиловал… Я просто тянула время, чтобы сломить тебя, превратить в тряпку, в игрушку, подчинить тебя своей воле — чтобы наверняка не разлучиться с тобой, когда мы окажемся среди русских, и, может, твоими руками убивать русских!

У нее прервался голос, и Юлии наконец удалось задать вопрос, который занимал ее с той самой первой минуты, как она увидела Ванду сегодня:

— А в своем ли ты уме?

Бог весть, что должна была сделать Ванда: облить ее презрением, закричать возмущенно… Однако она только улыбнулась неуверенно и пробормотала скороговоркой:

— Иногда и мне кажется, что нет… а потом приходит Она и говорит, что я все делаю как надо…

Юлия невольно оглянулась, и холодок коснулся ее плеч:

— Кто?!

— Она, — таинственно прошептала Ванда. — Ванда из Могилы!

* * *

Глаза ее были по-детски испуганны, она глядела на Юлию неуверенно, бормотала что-то невнятное, однако в следующее мгновение вдруг темный пламень вспыхнул в них, плечи распрямились, голова вскинулась. Похоже было, словно и впрямь некая сила осенила ее… и прежним, звучным голосом Ванда продолжила:

— Могла бы сейчас держать пари на огромную сумму, что одно словечко бьется сейчас в твоей глупой головке, будто перепуганная птичка, и это слово — «Зигмунт»! Ведь так?

— Так, — сказала Юлия, изо всех сил пытаясь говорить ровно, однако даже это короткое слово далось ей нелегко.

Ванда глядела на нее задумчиво.

— Ну хорошо, знай мое великодушие! — усмехнулась она. — Все равно… что уж теперь! Успокойся и перестань меня ненавидеть! Я впервые услышала про Сокольского от Адама, а потом от Ржевусского. Он вовсе не хозяин Цветочного театра — старый Шимон просто шпионил для него. То, что Зигмунт, оказывается, тоже шпион — русский шпион, мне сказал Адам, и, вливая яд в твою душу, я мстила и ему, предателю, и тебе.

Юлия смотрела на нее молча, прижав руки к груди.

Да неужели вся тоска, и ревность, и горе, и муки сердца, и слезы — все попусту, ни из чего, лишь по злой воле Ванды?! И они с Зигмунтом терзали, отталкивали друг друга — потому же?!

— И ты ему не жена? — с трудом проговорила она.

— Нет, не жена, — преувеличенно-ласково, будто успокаивая ребенка, ответила Ванда. — И тетушку в Кракове он не убивал, потому что и не было у него никакой тетушки в Кракове. И, конечно, не предавал русских. И, разумеется, спал как убитый, пока я прыгала на нем верхом, — так спал, что мне не удалось даже капельки удовольствия от него получить, как я ни старалась! Увы, он великолепный мужчина… Но мое вино было слишком крепким!

Юлия схватилась за сердце. Ненависть к Ванде была такова, что еще миг — и она бросилась бы к ней, схватила за горло — а там будь что будет! Но, словно свет небесный, снизошло вдруг прозрение: «Да ведь Зигмунт теперь мой, отныне и вовеки, нет между нами никаких призраков!» — и она едва не засмеялась от счастья. Право же, Ванда была из тех, кто поднесет вам яду — и сама же будет бегать за противоядием. Она повержена — стоит ли ее ненавидеть?

Но если так, что же делает Юлия здесь так долго? Надо скорее бежать в село, спросить, где стоит полк Зигмунта, немедля ехать туда… А может быть, каким-то чудом ее ненаглядный супруг еще в Клешеве? «О Боже, сделай так, чтобы я увидела его еще сегодня!» — взмолилась она. Надо спешить… Вот только еще один, последний вопрос: что это Ванду этак разобрало? Откуда вдруг такая великодушная откровенность?

И опять Ванда прочла ее мысли прежде, чем Юлия вымолвила хоть слово.

— Ты, верно, ломаешь себе голову: с чего это я разговорилась? — спросила небрежно. — Ну все-таки мы были подругами, многое пережили вместе, и мне хотелось бы, чтобы ты умерла счастливой.

Мгновение Юлия смотрела на нее, будто оглохнув и ослепнув, потом сердце сильно ударило в горле — раз, и другой, и третий… так медленно и больно!

— Что? — чуть шевельнула она сухими губами. — Что ты?..

— Ты умрешь, — с расстановкою, будто читала приговор, изрекла Ванда, — ибо ты убила моего мужа!

— Еще одного? — не соображая, что говорит, пролепетала Юлия, и черная, злая судорога исказила лицо Ванды:

— Он был у меня один! Тот человек в Кракове — я все рассказала тебе о нем, только называла другое имя, — это был Адам! Мой муж был Адам Коханьский!

Юлия только и могла, что молча глядела на нее.

— Ты, конечно, скажешь: как я могла любить такого негодяя? — ощерилась в ненавидящей усмешке Ванда. — Но ведь и ты думала, что Зигмунт — негодяй, а все же любила его?! Помнишь, как сказала Эльжбета: любить не за что, а вопреки? Вот так я любила Адама! Каков бы он ни был, я любила его! Он был мой муж, но ты убила его, а потому ты умрешь!

— Это ошибка, — раздался в рокочущей тишине спокойный голос. — Адама убил я.

Юлия и Ванда враз повернулись — и замерли.

В дверях стоял Зигмунт.

Почему-то первым делом Юлия подумала: «Значит, дождь так и не пошел?» Белая сорочка Зигмунта была суха, и волосы не липли к лицу, а сапоги покрыты пылью, а не грязью. И лишь потом она заметила, что муж ее явился не в мундире, а полураздет, и ровная, красивая волна волос надо лбом разлохматилась, и сабля просто заткнута за пояс, без ножен, а самое главное — у левого плеча, там, где еще сегодня утром зияли губы Ванды, теперь была порвана рубашка и покрыта чем-то ржавым… Кровью?!

Юлия только руки к нему протянула — говорить не могла.

Вместо нее заговорила Ванда, нет — пробормотала, запинаясь от недоумения:

— Ты… жив?! Борони Боже!

— «Я трюфели запивал шампанским — Бог даст, и буду запивать», как сказал поэт, — ответил Зигмунт ровным, по-всегдашнему чуть насмешливым голосом. Внешне он казался спокойным — только глаза выражали еще не утихшую бурю. — Я понимаю, выставили бы против меня два эскадрона, а то двух каких-то наемных убийц, все преимущество которых было во внезапности! Кажется, пример Адама мог бы тебе показать, что меня и безоружного просто так не возьмешь.

— Бич того не може [69]… — прошипела Ванда, как бы не веря глазам своим, и Юлия, взглянувшая на нее, тихо ахнула, увидев, как вдруг изменилось, почернело ее лицо, словно вместо крови желчь текла в ее жилах, а не то — яд. — Как ты нас нашел?!

— Мой маневр — искать и бить! — улыбнулся Зигмунт. — Правда, нынче получилось не как у старика Багратиона: сперва пришлось бить, потом — искать. Твои люди, Ванда, легко развязали языки под страхом смерти. Правда, я не ожидал, что застану здесь свою жену…

— А что, она третья лишняя? — усмехнулась Ванда. — Ну так прогони ее, а я оседлаю тебя… как нынче ночью, только теперь, надеюсь, ты сможешь меня порадовать не только красотой твоей, но и мощью.

Мгновенная судорога прошла по лицу Зигмунта.

— Да… Утром я думал, что это во сне я имел дело с одной из зловредных и похотливых кикимор, которые время от времени набрасываются на мужчин, пытаясь утолить свою нечистую похоть! Но я не зря постоял за дверью, прежде чем войти сюда: услышал весь твой монолог. Надо сказать, был он длинноват, однако я рад, что ты все рассказала моей жене, и теперь она перестанет думать, будто вышла замуж за негодяя. Думаю, в твоей искренности можно не сомневаться: предсмертная исповедь всегда искренна.

— Пред-смерт-ная? — с запинкой повторила Ванда. — Почему это — пред…

Она не договорила, и такое беспомощное, жалобное, невинное выражение взошло на ее лице, она так порывисто прижала руки к груди, слезы так безудержно хлынули из ее глаз, что Юлия содрогнулась от боли в сердце, вновь увидев перед собой эти ласковые, отважные глаза Ванды, помогающей ей взобраться на лошадь или вытаскивающей ее из подземелья, где, гогоча, наступал на Жалекачского «золотой гусь»… Но в тот же миг она вспомнила узкий, как лезвие, прищур этих глаз, когда она цеплялась за край плота, а течение водило, утаскивало ее в глубину — и только сокрушенно покачала головой, подавленная зрелищем этого лицемерия… лицедейства! И Зигмунт словно бы повторил вслух ее мысли:

— Я люблю комедию только на сцене. Я видел кровь, меня не тронут слезы.

Ванда провела по лицу скрюченными пальцами, а когда опустила руку, трагическая маска исчезла: циничная улыбка играла на ее румяных устах, но за решеткою ресниц билась тревога.

— Ты можешь хоть наизнанку вывернуться, Ванда, — равнодушно сказал Зигмунт. — Но дело твое гиблое. Гнилое! Твое… и всех мятежников. В настоящее время, как никогда, славно быть подданным России. Сейчас бы самое время призвать сюда Дмитрия Донского, чтобы с трепетом сказать иноплеменным: «Языки, ведайте: велик российский Бог!» — в точности как в той трагедии, дай Бог памяти… да сие неважно! Победа наша, и всегда была наша, и даже ты в этом не можешь сомневаться!

Юлия смотрела на него — и вся душа ее, вся любовь сияла в этом взгляде. Лицо Зигмунта было прекрасно, весь облик излучал величавость и силу. И Ванда не сводила с него жадных, злых глаз… Но Юлия, знавшая ее, как никто, чувствовала: какая-то мысль бьется, мечется в этой хитрой голове, и эта мысль недобрая! Ей чудилось, что эхо новых страшных замыслов Ванды рокочет вокруг, а вовсе не гром, который вдали грохотал не умолкая… но никто на него уже не обращал внимания.

Юлия вдруг заметила, как нервно мечутся руки Ванды, беспокойно хватаясь за шелковые воланы, чуть не отрывая их. Так умирающие беспокойно ощупывают, «обирают» себя накануне последних содроганий. И голос ее, когда она наконец заговорила, был хриплым и неровным, как у умирающей:

— А, вшистко едно [70]… — прошептала она. — Кажется, и впрямь пришла пора подвести итог моей нестройной и бесплодной жизни.