Жанна Даниленко - Катя

Он говорил сумбурно, все время сбиваясь на чувства Машки, думая, как ребенку тяжело. Он просто сосредоточился на ней, на малышке. И понял, что Люба любит ее, а она Любу. Может, даже больше, чем остальные, любит. Он просто не хотел даже представить, что Любы может не стать… И я не хотела. Не могла, подумать, оценить все реально не могла. Я должна быть в Москве. Просто должна быть с моей девочкой. Сколько же можно бросать ее в самые критические моменты?! Что ж я за мать такая, которая все время не там! Вот ведь правду говорят, что хуже мачехи не бывает…

Сердце сжалось в обруч сильной боли, такой сильной… оно так сильно никогда не болело. И дышать совсем нечем…

Когда я пришла в себя, рядом был сын, и он плакал. С трудом поняла, что я в больнице. Но мне было все равно, где я. Главное была Люба.

— Саша?

— Мама, как хорошо… Все будет хорошо.

— Люба?

— Пришла в сознание. Она будет жить. Двигательные функции восстанавливаются. Она в сознании.

— А я?

— Инфаркт. Прости меня, мама.

Я лишь слабо улыбнулась. А он продолжал:

— Ты на антикоагулянтах. Кажется, обошлось. Мама, я говорил с Сашей Борисовым, просил привезти Любу сюда на реабилитацию. Он сказал, что без Машки она никуда не поедет. Что девочка от нее даже на ночь отходить не хочет. Но он попробует.

— Ты про меня не говорил?

— Нет, Люба увидит все по его лицу, расстроится. Ей сейчас не нужно.

— Конечно, ты прав. Я могу лететь в Москву?

— Нет. И ты сама это знаешь. Они приедут к нам, мама. Ты увидишь ее, обязательно увидишь. Все будет хорошо. Как же вы меня напугали обе. Как напугали…

Я восстанавливалась тяжело. Просто не было цели. А когда нет цели, то и жить незачем, и выздоравливать незачем…

И только когда раздался звонок в моем смартфоне и я услышала Любин голос, я поняла, что есть еще смысл…

Что все еще у нас будет, и я увижу ее.

Она говорила недолго. Спросила, как я. Потом отметила, что голос у меня не тот, и попросила дать Сашу.

Судя по выражению его лица, отчитала она его нехило. А он, запинаясь, рассказал о моем инфаркте. Только отдав мне смартфон, он улыбнулся и произнес:

— Мамуль, судя по тому, что я сейчас выслушал, моя сестрица в полном порядке. Она сказала, что прилетит, как только сможет. Не думаю, что она скоро сможет, но я просил Борисова переслать мне историю ее болезни, он обещал. Только ты понимаешь, мы оба боимся огласки. Люба — величина. И знать о ней такое в принципе не положено. Но я все равно буду консультироваться. Их головы хорошо, но у нас тоже есть величины.

Я с ним согласилась. Конечно, будет хорошо, если она приедет.

***

Они приехали. Люба, Саша и Машенька.

Они были другими, все. Люба с короткой стрижкой. Это так непривычно и странно. Я смотрела в знакомые черты, они стали не такими как раньше с какой-то невероятной печатью усталости и тоски. Да и Саша сильно изменился, он стал просто старым…

Я решила, что то время, которое они пробудут в Бостоне, я поживу с ними, и смогу оставаться с Машей, пока они будут заниматься делами. Люба приняла мое решение с особой радостью.

Мы с ней, наверно, за всю жизнь столько не говорили. Обо всем: о папе, о брате, то есть о моем Сашеньке. О ее муже и о Маше.

Самое интересное, что она действительно безумно любила Машу. А та отвечала ей теми же чувствами. Люба переживала, что Саша ее не воспринимает девочку, как свою. А она смогла, потому что по ее понятиям у каждого ребенка должна быть мать. Она же умела быть матерью, такой, какой второй не бывает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍С Машей мы тоже нашли общий язык практически сразу. Она оказалась очень милым ребенком, совершенно шебутным, очень восторженным, но имеющим свое мнение и умеющим мыслить, иногда нестандартно, но оригинально.

Отношения у моего сына с женой совсем разладились. Я понимала, что отчасти повинна в этом, родными мы с Дженнифер так и не стали. Мы сосуществовали в одном доме, вот и все отношения. Я давно понимала их английскую речь, но сама не говорила. Зачем? С сыном я прекрасно изъясняюсь на русском, а с ней ни на каком не хочу. Пусть лучше дурой меня считает.

И почему мой мальчик выбрал ее?! Не такой судьбы я ему хотела, а жену так совсем не такую.

Как я мечтала о внуках, о детском смехе, о том, как расскажу сказки внукам на ночь. А что имею? Грымзу за стенкой. Иначе и сказать не могу.

Как она отчитывала Сашу за то, что он, по ее мнению, неправильно составил лекцию. Я слышала, и сердце кровью обливалось. Никогда мой муж не унижал сотрудников, а родного человека — тем более. Нашлась королева биохимии. Стерва она и дрянь.

И я не выдержала, вошла в гостиную и на чистом английском языке сказала все, что я о ней думаю, и как о женщине, и как об ученом, и как о жене моего сына.

Она побледнела и сползла в кресло, обмахиваясь бумагами, которые в руках держала, делала вид, что ей плохо, думала, что Сашенька побежит ее успокаивать. Зря думала! Смеялся мой Сашенька, ох как смеялся…

А потом подошел ко мне и обнял, и так хорошо мне стало. Наконец-то хорошо в этой дурацкой Америке.

Спектакль кончился, и Дженнифер собрала чемоданы, сообщив напоследок, что подает на раздел материальной и интеллектуальной собственности, и исчезла из моей жизни и жизни моего сына тоже.

Сашенька даже расцвел. Выглядеть стал лучше, импозантный такой! Красивый!

Как он все-таки на отца похож… Нет, не внешне, хотя и внешне тоже. Похож внутренним содержанием, мировоззрением, умом, способностями, манерами и привычками. Счастья бы ему только, женщину хорошую, чтобы любила его, как я его отца люблю, или хотя бы вполовину, и того хватит.

Но это я размечталась. Хотя Бога молить за моего мальчика не забываю.

А тут Люба позвонила, не в то время, как обычно, а совсем в другое. И я поняла, что там что-то не так и просто девочка моя излить мне душу хочет, потому что больше некому, а накипело. И звонит так, чтобы ни мой Саша, ни ее Саша услышать ее не мог.

Речь шла о Марине. Опять ей шлея под хвост попала. Она, видите ли, решила доказать свою значимость и упорхнула в Париж.

Нет, не отдыхать, и даже не на месяц, а на год, по контракту работать, а Сережа остался. Причем уехала без его согласия, после скандала. Только Костика, младшенького сына, с собой взяла, а старшие Дима и Злата остались у Любы. Сережа убитый просто, и как он все это безобразие переживет, совершенно непонятно. А Люба, Люба — мать, и Марина ее дочь, и Сережа — сын. Вот душа и разрывается… Эх, дети, дети, вроде выросли, вроде семья у них и можно вздохнуть, и жить спокойно, но как жить, когда им спокойно не живется. А у матери сердце болит и за одного, и за другого. И у меня болит, потому, что внуки мои. Вот как родилась Маришка непутевой, так и всю жизнь такая. А Сережа… Вот тоже судьба у человека, все жизнь ее одну любить. Причем любить всегда вопреки…

Расстроилась я, Любе, конечно, говорю, что образуется все, что оба внука голову включат и выход найдут, а сама себе думаю, что не включат и не найдут. Потому что никто не включает ее, когда надо. Всех несет, все правоту свою доказывают, бессмысленную и бесполезную. А потом думать начинают, когда уже столько дров наломали, что не разгрести ни вместе, ни в одиночку. И плачут о последствиях.

Но Любе надо было просто выговориться, просто снять часть груза со своих плеч и переложить на мои. Нет, не в плохом смысле я говорю об этом, только в хорошем. Потому что высказанная и озвученная проблема выглядит по-другому, со стороны как бы выглядит. А чужие проблемы решать легче, чем те, в которых варишься. Вот смотришь ты на проблему со стороны, и решение видится, правильное решение.

Я поначалу о звонке Сашеньке моему не рассказала. Зачем ему? Он точно не поможет. У Любы спрашивала несколько раз, но все на том же уровне. Так и весна пришла и прошла весна, и лето наступило. Начало самое.

Звонок Марины застал меня в сквере, я прогуляться пошла, воздухом подышать.

— Ба, это я. Прости, что не звонила давно.

— Да, Мариша. Ты откуда?

— Из Франции, ба. Я спросить хотела.

— Спрашивай.

— Ба, а когда дед умер, ты как пережила? Я спрашиваю почему, мы с Сережей совсем расстались, представляешь, ба.

— Сережа жив, Мариша, в отличие от деда твоего он жив и жить будет долго. Но на твой вопрос я отвечу, я не пережила. Я просто живу, живу потому, что рано мне еще к нему. Живым — живое. Понимаешь, девочка?

— Я беременная, бабуль, только не сказала ему ничего, потому что у него другая женщина, я видела своими глазами, она мне двери открыла. А я забрала детей, написала ему записку и уехала.

— Думаешь, права?

— Нет, уже не думаю, что права, но поздно, понимаешь?

— Ой, Марина, Марина. Пока живы — не поздно. Ребенок его?

— А чей?! Конечно его.

— Возвращайся к мужу.

— Поздно, бабуля, если бы ты только знала!

— Знаю. Гораздо больше, чем ты думаешь, знаю.

— Ба, я же просто хотела дать ему понять, что я нужна ему, понимаешь. Думала, что уеду, а он за мной рванет. А он не рванул. И теперь у него другая. Что же мне делать?

— Вернуться к мужу. Кто бы у него ни был, в этом виновата ты. Ты его оставила. Ты считаешь, что он должен был наплевать на институт, на родителей твоих, на свою работу и пуститься играть в твои игры? Так зря ты так думала. И права лишать детей отца у тебя тоже нет. Что ты творишь? А если та родит? Чем больше времени проходит, чем дольше ты тянешь, тем тебе же хуже. Вернись к мужу, Марина.

— Как побитая собака?

— Да уж как есть.

— Я же просто доказать хотела…

— Доказала?

— Я люблю его…

Она всхлипнула и отключилась.

А я все пыталась ей дозвониться, но ничего не получалось. Она выключила телефон.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вот глупая девчонка, доказать она хотела. Молодость, что сказать. Только мне тут судить проще, чем ей жить в этой самой Франции с ребенком в животе и без мозгов в голове. Может, позвонить Сереже и сказать все про безголовую жену? Но я отмела эту мысль. Нет у меня прав в семью лезть. Сами, все сами. Совет дать могу, и то, если попросят. А они не просят. Говорят, просто, чтобы выговориться, а советы им не нужны. Они сами умные. Думают, что умные.

Пока сам не прочувствуешь и не поймешь, толку не будет. Я тоже молодая была и творила… Ох как творила…

Дальше я присела на лавочку и погрузилась в воспоминания. А мне точно есть что вспомнить. И руки его, и губы, и счастье такое короткое, но такое яркое…

И что ж я все живу и живу? Мне уже давно к нему пора…

Как я хочу в Москву. Господи, если ты есть, дай счастье моему сыну и верни меня в Москву.

Саша улетел в Москву.

Приспичило ему отдать свои акции института. Я против, конечно. Как можно? Это ж институт, отцом его основанный.

А он ни в какую. «Только головная боль мне от них», — говорит. Много убеждала я его и уговаривала, плакала… Но все зря. И в какого он такой упрямый?! Прямо сил нет, какой упрямый!

Позвонила Любе. Горем поделиться. Она обещала все решить.

С глазу на глаз поговорят, может и решит. На нее вся надежда. На девочку мою.

А у меня потянулись долгие дни ожидания и переживаний. Хожу по квартире и поговорить не с кем. Тоска только следом ходит, тоска смертная. А сын не звонит, ни день, ни другой, ни третий.

Извелась я совсем. Понимаю — старая, мнительная, дурная, надоедливая. Но живая.

А следовательно, голова думы думает, а сердце чувствует все и болит, и болит от дум моих, и от одиночества. Как же я в Москву хочу.

Что же я с сыном не полетела? Хоть бы повидала всех внуков перед смертью. А может, бог бы смилостивился и я померла бы там…

Как я скучаю… Кто бы знал, как скучаю.

Хоть бы на могиле его посидела, все ближе, все рядом, все с ним… Почему жизнь так устроена, что счастье и не замечаешь, как было и не было, и остаются только воспоминания о счастье и пустота. Вакуум, который больше заполнить нечем, а главное — некем…

Господи, как тяжело, если бы ты знал, как тяжело, ты бы не мучил меня на земле этой, а давно пустил бы к нему…

Но, видимо, я не все свои дела земные завершила, а потому еще должна жить пока не выполню. Знать бы еще, какие это дела. Ну, явно не передача акций института. Куклу купила, правнучке в подарок. Сама выбирала. Олюшке год. Дочке Марины с Сережей год.