Эндрю Миллер - Казанова

— А теперь мы можем поговорить, — произнес он. — Умоляю вас, будьте со мной совершенно откровенны.

— Мой дорогой шевалье де Сейнгальт, — начала тетка номер один, — я желала бы рассказать вам о замечательном эликсире. Как-никак мы друзья, и старые друзья, верно, Мари? Мы называем его «бальзамом жизни». Может быть, мсье слышал о нем? Уверяю вас, что везде, где он известен, говорят одно и то же — это настоящее чудо. Сестры и я узнали его рецепт много лет назад, и с его помощью нам удалось преуспеть во Франш-Конте. У него такой нежный запах, и он восстанавливает силы даже у безнадежно больных, на которых врачи поставили крест.

Она замолкла и улыбнулась ему. Он взмахнул рукой, дав ей знак продолжать рассказ.

— Единственная сложность, мсье, в том, что для него нужно слишком много компонентов — розовое желе, шафран, тертый рог, морские коньки. Шевалье просто не представляет себе, сколько всего надо. Да к тому же бутылки, пробки, этикетки… Это огромные расходы, мсье.

— Мадам, я вас прекрасно понимаю. И каковы же примерно эти расходы?

— Прямота мсье делает ему честь. Правда, Мари? Я убеждена, что если речь идет о деньгах, от женщин нельзя ждать разумных суждений. Однако мне посоветовали вложить сто гиней. Эта сумма покроет все расходы.

— Помилуйте, мадам, кто же ваш добрый советник?

— Монсеньор хорошо знаком с этим джентльменом: шевалье Гудар.

— С Гударом? Ну конечно, если Гудар берется за дело, то безопасность гарантирована. Допустим, я внесу такую сумму, и ваш бальзам, ваш эликсир будет изготовлен. Тогда мы все станем сказочно богаты. Верно, мадам?

Тетка осторожно потрогала свою вышивку на платье. У нее было странное, робкое выражение лица.

— Я приму решение сегодня вечером, — сказал Казанова и повернулся к Шарпийон. — И сообщу вашей прекрасной племяннице, когда она явится ко мне.

Тетка улыбнулась:

— Я пришлю ее к вам, мсье. Ведь речь идет о ее будущем, а я только о нем и думаю.

— И я тоже, мадам.

Они встали из-за стола.

Шарпийон вернулась в сумерках. Казанова наблюдал, как она расплатилась с носильщиками, макушка ее головы доходила им до груди. Пройти им пришлось всего-то ничего, а груз их был легок, но отчего-то они пыхтели, как быки. Она отдала им монеты и повернулась к висевшей над дверью кардановой лампе. Когда Шарпийон поднялась по ступеням и поглядела в окно, шевалье скрылся в комнате. В гостиной за столом четверо мужчин играли в карты. Даже в Лондоне Казанова не смог избежать встреч с этими авантюристами из международного полусвета. Когда-то они вместе веселились, устраивали вакханалии, сидели в одних тюремных камерах или забирали деньги со стола для фаро. Едоки чужих ужинов. С ними и сотнями им подобных он побывал в разных переделках от Британии и до Ташкента. Но теперь от этих акул и неотразимых наглецов осталась лишь жалкая оболочка. Их трудно было узнать: худые, циничные мужчины с плохой кожей, верткие, словно змеи. Разве что мрачная бравада — единственная сохранившаяся черта — напоминала об их прошлом.

Жарба объявил о приходе Шарпийон. Когда она вошла в гостиную, мужчины прервали игру. Они отодвинули стулья, встали и галантно поклонились. На ней были платье из переливчатого шелка, чепец с белым пером и длинный алый плащ, который из-за глубокого капюшона обычно называли «капуцинским». Игроки чуть не распяли ее своими взглядами. Казанове хотелось топнуть ногой, швырнуть им в лицо фарфоровые фигурки, но он понимал, что они не способны вести себя иначе. Шарпийон притягивала к себе, как магнит. Из-за такой девушки, из-за такой красоты бог и превратился в лебедя.

— Моя дорогая Мари.

— Шевалье.

Он взял ее руку и поцеловал, на мгновение прикоснувшись кончиком языка к нежной коже.

— Я провожу вас в другую комнату. Мы сможем обсудить там предложение вашей тети. Я все приготовил.

Закрывая дверь, он услышал, как один из игроков в карты произнес:

— Предложение тети? Вот не знал, что это так называется.

Они остановились на пороге, он оглядел кабинет и довольно кивнул. Днем он сумел создать здесь подходящую обстановку. Погасил лампы, оставив лишь горящий камин и зажженный канделябр на полке. Закрыл ставни, опустил занавеси, и сад исчез из вида. На изящном английском столике с ножками, как у борзой, стояли бутылка шампанского и два зеленых хрустальных фужера. Пробка от шампанского мягко ткнулась ему в ладонь, и он вспомнил, как в первый раз точно такая пробка угодила ему в переносицу, словно пуля. Шампанское со вздохом вспенилось и заструилось потоком серебристых пузырьков. В фужере они превращались в золотистые. Шевалье и Шарпийон отпили по глотку, и она ухмыльнулась. Кончики его пальцев стали влажными.

На столе рядом с бутылкой лежали плотная стопка бумаг и алый восковой сургуч для печати. Он обмакнул перо в чернильницу и написал на первой странице:

Бальзам жизни

аккуратным почерком, выработавшимся у него в юности в юридической конторе Джованни Манцони в Венеции. Далее воспроизводились несколько абзацев из вчерашней «Уайтхолл Ивнинг Пост», которые, на его непросвещенный взгляд, выглядели достаточно солидно, хотя там вполне могла излагаться и какая-нибудь скандальная история или даже редакционное уведомление о возможности избежать инфлюэнцы, новой болезни из Италии. Шевалье подумал, что Шарпийон, подобно ему, не разберется в этой смеси вульгарной латыни и нижненемецкого. Да и тусклый свет не располагал к внимательному чтению. Он придвинул бумаги, дав ей возможность пробежать по ним взглядом и заметить его подпись крупными буквами в конце последней страницы, а затем усадил в гнездо из мягких подушек, по-прежнему держа девушку за руки. Шевалье и сам еще не знал, с чего начнет. Он прикоснулся к ее руке и провел ею до своего локтя, потом подался вперед и поцеловал самую нежную точку за ухом — там, где подбородок смыкается с шеей.

Она позволила ему на мгновение задержать губы, а потом вырвалась из его объятий и направилась к огню. Ее лицо сделалось темно-пунцовым, и он не мог понять, отчего Мари так покраснела. От скромности? От гнева? От страсти? Полминуты они оба молчали. Она первой сделала выпад, и теперь он должен был его отразить. Шевалье услышал легкий шорох карт в соседней комнате.

— Надеюсь, мсье, что вы сможете удовлетворить просьбу моей тети, — сказала она.

— А я надеялся, Мари, что мы сумеем удовлетворить друг друга. — Как еще он должен был ответить?

— О чем вы, мсье?

— Вам не будет скучно, моя дорогая. — Казанова протянул ей руку, но девушка не сдвинулась с места.

— Я боюсь, мсье…

— Боитесь?

— Что мы не поняли друг друга.

— Обещаю вам, Мари, что ваша тетя все прекрасно поймет.

— Мсье, племянница может совершенно не разбираться в том, что поймет ее тетя.

— Думать так, моя дорогая, просто очаровательно…

— Тетки весьма общительные женщины, мсье.

— А ваша в особенности, Мари. Я уверен, вы знаете — она и ваша матушка задолжали мне деньги. Изрядную сумму. Шесть тысяч франков, если быть точным. Двести пятьдесят фунтов стерлингов. У меня есть счета с их расписками.

Она посмотрела на языки пламени и положила руку на каминную полку, вычерчивая пальцем маленькие кружки по дереву.

— Мсье, вы говорите не по делу, — заметила она.

— Не по делу?

— Деньги предназначены для бальзама, мсье.

— Деньги, Мари, гинеи, которые просит у меня ваша тетя, предназначены для вас. Они…

— Это подарок?

— Совершенно верно. И конечно, я рассчитываю на ответный дар.

— Но подарки либо преподносят бескорыстно, либо не преподносят вообще.

— Мари, человек дарит что-нибудь тем, кто его осчастливил.

— А я вас осчастливила? Что же, мсье, вам делает честь эта готовность помочь семье бедных женщин.

Она была освещена пылавшим в камине огнем и выглядела почти героически: Жанна д'Арк, противостоящая англичанам в Руане. Выходит, он неверно оценил Шарпийон? В конце концов, он о ней ничего не знал, кроме того, что она молода, потрясающе красива, а ее мать должна ему деньги. Чем были ее сопротивление, отговорки, отказ продолжать игру, исполняя предназначенную ей роль, — искусством опытной кокетки или же скромностью молодой женщины, столкнувшейся с нежелательными знаками внимания? На минуту он передвинулся, переменил позу и начал массировать себе виски. Он охотно снял бы парик и почесал голову. Очевидно, в его планы, в его расчеты вкралась какая-то ошибка. Он оставил без внимания небольшую, но существенную подробность.

— Моя дорогая…

— Шевалье?..

— Я…

Он понимал, что должен с ней поговорить, смягчить, сломить преграду нежными признаниями, прежде чем овладеет ее телом, но никак не мог подобрать нужных слов. Он слышал их, но был не в силах заставить себя произнести хотя бы одно. Изысканные фразы, лесть, остроты. Казанова чувствовал, что прозвучавший в стенах его головы нехитрый набор банальностей — это, пожалуй, последнее, что ему осталось: его языковые ресурсы заметно оскудели, и когда он в последний раз скажет: «Я обожаю вас» или: «Садитесь, моя дорогая», или: «Простите меня», наступит лишь молчание, бессилие языка, смерть. Покой ли это? Он сделал глубокий выдох, подобно пловцу. Если долгие разговоры приближают нас к смерти, то пусть будет так. Он беседовал с ней, просто открывал рот и что-то говорил, одна половина его рассудка обдумывала тактику, а другая глядела сверху в бездну и видела сотню Казанов, едущих на колесе своих судеб. С каждым днем на их бровях и носах прибавлялись, требуя выдергивания, новые седые, поросячье-белые волосы. Они понимали, что пик их жизни уже пройден и остается быть Казановой, тянуть эту лямку двадцать или тридцать лет: утомительное, однообразное занятие, от которого хочется лишь по-стариковски брюзжать.

Он встал со стула и направился к ней, его колени скрипели, как голубиные крылья. Она обернулась, и он подумал, что уловит в выражении ее лица эту идиотскую решимость, однако оно показалось ему неотличимым от других, каким-то белым храмом — вместилищем лиц всех его возлюбленных — Беттины, Генриэтты, Морфи, Терезы, Манон, Зоуи, Виктуара, Эцуко, Милагрос, Людвига, Аугусты, Паулины, Катарины, Паскаля, Жюльетты… Неужели он начал стареть и терять вкус к жизни? Почему эти женщины сделались столь похожи друг на друга? А может быть, у него ослабело зрение и он скоро ослепнет? Где-то в глубине его души зашевелилась паника.

Шарпийон недоуменно уставилась на него и переспросила:

— Деньги, мсье?

Он отмахнулся от ее слов, будто от роя насекомых.

— Мы поговорим об этом в другой раз. Возможно, на следующей неделе или еще через неделю.

Казанова бросился к двери, выбежал в коридор и прижал лоб к перилам. Жарба подлетел к нему, будто Ариэль.

— Уведи их отсюда, Жарба. Уведи всех. А потом принеси мне в гостиную вино.

— Синьор?

— Не спрашивай меня, Жарба. Не спрашивай.

Все ушли, разбрелись по своим домам. Казанова перевернул карты на столе: валет треф, дама пик, король бубен. Запер дверь. Отворил окно. От реки поднимался туман, он сгущался на глазах, ступал своими кружевными пальцами по лондонским улицам, ткался вокруг деревянных бортов набережной и вился над трубами. Шевалье вздохнул. Он никак не мог успокоиться, и ему не хотелось ни спать, ни больше пить вина. После ухода Шарпийон он осушил шампанское, а затем выпил две бутылки «Шато-лафит» (у англичан имелись не по чину приличные запасы хорошего бордоского). Казанова знал, что вино всосалось в его кровь, но не почувствовал ни радости, ни облегчения от его сладкого груза. Он вновь опустил и запер ставни…

В парке под покровом серебристого тумана шевалье заметил несколько пар. Они совокуплялись открыто, не боясь смутить прохожих. Мужчины врезались в партнерш, словно плуги, а женщины кокетливо охали и ахали. В том и состоит вся сложность с сексом, подумал Казанова, что каждый уверен — уж он-то все сможет. Никто не считает секс искусством вроде поэзии или выдувки стекла. И его бы это не слишком волновало, не будь он убежден: множество мужчин и женщин занимаются любовью лишь потому, что от них этого ждут. А значит, они исходят из ложной предпосылки. Настоящего интереса у них нет, а зова пола и того меньше. Он сам в лучшую пору мог проникнуть в душу и разум женщины без всякого труда, как проникал и в ее тело. Шевалье знал анатомию не хуже любого скульптора, изучив карты с изображением нервных лесов, озер крови и волнистых саванн кожи. Он умел раззадорить самое робкое создание, устроив пышный пир ее тайных желаний. Но даже он, знаменитый Казанова, относился к себе как к простому новичку и не более. На него произвела впечатление лишь одна пара молодых дионисийцев, почти детей, на все лады извивавшихся в молочном воздухе и стучавших зубами от восторга. Шевалье удивило, что тут же рядом бродила корова с мокрыми от росы копытами. Поодаль ухали совы, а сзади проскользнула лиса. Не было ли там, в парке, волков? Или медведей?