Оттуда, где она сидела, были видны задняя стена дома, конюшня, внутренний двор и помещение, где жила мужская часть прислуги; комнаты для женщин располагались под крышей в восточном крыле дома. Дом был из серого камня, за исключением фасада, выложенного красным кирпичом. Терезе дом всегда казался уродливым. Внушительным, но уродливым. С тех пор как она себя помнила, Тереза никогда не любила родительский дом. Но сейчас она непроизвольно протянула к нему руки со словами:

— Прими меня назад. Пожалуйста, прими.

Выходя замуж, она рассматривала брак как путь к спасению от ограниченности и лицемерия членов своей семьи и их окружения. Кроме того, она спасалась от сознания собственной непривлекательности и от горечи этого сознания. В течение последних недель Тереза спрашивала себя: смогла бы она без помощи и руководства своей наставницы, гувернантки Эйнсли, научиться беспристрастно оценивать чувства матери по отношению к ней, Терезе, и все те чувства, которые крылись за неизменной улыбкой матери? Или оценивать по достоинству всех тех женщин, которые приходили к ним в дом вместе со своими шумными громкоголосыми мужьями? Без Эйнсли она, быть может, и научилась бы, взрослея, разбираться в окружающих и определять мотивы их поступков, но вряд ли ее мировоззрение сформировалось бы уже к семнадцати годам без мудрых советов гувернантки.

Рядом с Эйнсли она словно расцветала. Гувернантка была ее единственной отдушиной в чуждой среде. Тереза не уставала благодарить Бога за то, что Он послал ей друга. Но, может, если бы она не знала Эйнсли, сейчас ей было бы легче примириться с тяготами своего замужества? Нет, нет, с этим она бы все равно не примирилась. Отвращение, которое она испытывала к мужу, было чисто физическим, ум был здесь ни при чем… В самом ли деле ни при чем? «Думай о чем-то другом, пока это происходит», — посоветовала ей мать. И ведь действительно, если бы ее ум не участвовал в происходящем, физический акт сам по себе не имел бы никакого значения, он заканчивался так быстро, что надо было только потерпеть несколько неприятных минут… Тереза посмотрела в сторону дома, стараясь воскресить в памяти те времена, когда она и Эйнсли сидели на этом же самом месте, смеясь над обитателями дома, от прислуги до хозяев. Зависть, мелочность, борьба за более престижное место, показная роскошь… Эйнсли открыла ей глаза на все это, научив видеть окружающий мир таким, каким он был на самом деле.

Терезе было пять лет, когда в ее жизни появилась Эйнсли. Она до сих пор помнила тот день, когда увидела впервые эту высокую, худую женщину — уже тогда она понимала, что ее гувернантка некрасива. Позднее Тереза поняла, что сама она тоже дурнушка.

Эйнсли было тридцать лет, когда она приехала в Гринволл-Мэнор. Когда они расстались, гувернантке исполнилось сорок два. Эйнсли пришлось уехать на следующий день в Таун-Мур после их тайного похода на митинг шахтеров в Ньюкасл. Митинг разогнала конная полиция, и им вместе с другими людьми пришлось спасаться бегством, чтобы не погибнуть под копытами лошадей. К несчастью, Тереза и ее наставница попались на глаза мистеру Карелессу, магистрату и другу отца, который и доложил обо всем отцу.

Эйнсли была с позором изгнана из дома. Ни о каком рекомендательном письме, конечно, и речи быть не могло. Кто же станет давать рекомендацию гувернантке, которая «развращает юный ум»? Именно так выразилась мать Терезы. Отец сказал на этот счет намного больше, не гнушаясь и бранными словами, — конечно, ведь Эйнсли сделала из него посмешище, водя его дочь на митинги чартистов и внушая ей симпатию к этим бунтарям и подлецам, которые восставали против им же установленных порядков.

Эйнсли даже не пыталась отрицать обвинения, выдвигаемые ее работодателем. Более того, у нее хватило смелости заявить ему: она гордится тем, что удалось научить Терезу свободно мыслить. Он тоже должен гордиться, что среди его болванов-домочадцев есть одна умная девушка.

Терезе казалось, что у нее в душе все умирает, когда, сидя под замком у себя в комнате, она видела в окно, как уезжает Эйнсли. Им даже не позволили попрощаться, но Тереза постучала по стеклу, и Эйнсли обернулась и подняла к ней сомкнутые руки. Этот жест означал: «Будь сильной. Будь сильной». Тереза пыталась быть сильной, но без поддержки Эйнсли это оказалось очень трудно. Она хотела организовать воскресный класс в деревне, чтобы обучать шахтеров грамоте, но мать была шокирована, услышав о ее планах. «Неужели ты думаешь, дитя мое, что шахтер, который умеет читать и писать, согласится спуститься в шахту? — сказала миссис Розье. — Или ты хочешь, чтобы твой отец потерпел, крах и мы обнищали? Даже не подумай заикнуться об этом отцу — с ним от этого может случиться удар…»

А потом появился мистер Нобль.

При мысли о муже Терезе становилось всякий раз почти физически нехорошо, и все внутри у нее сжималось. Даже сейчас, сидя в полном одиночестве на холме, она чувствовала на своем теле отвратительные прикосновения его рук. Нобль всегда пытался дотронуться до нее. Где бы они ни встретились, даже за обеденным столом, он обязательно протягивал руку, чтобы коснуться ее. Однако отношение Нобля к ней удивляло Терезу с самого начала — мистер Нобль был первым мужчиной, проявившим к ней интерес. Вряд ли Нобль испытывал к ней какие-то особенные чувства, но что-то в ней, вне всякого сомнения, привлекало его — быть может, ее юный возраст? Дело было, конечно, не в ее внешности и не в обаянии, которого она была начисто лишена. Тереза также знала, что Нобль не мог посчитать ее приятной собеседницей по той простой причине, что она была просто неспособна поддерживать разговор с этим толстым, обрюзгшим мужчиной с выпирающим животом, лысеющей головой и обвисшей, всегда мокрой нижней губой, чье лицо обрастало щетиной, если он не брился дважды в день. В его облике Терезе всегда виделось что-то грязное, непристойное.

Тереза вскочила на ноги, посмотрела вокруг, стараясь больше не думать о муже. Вдали, слева от нее, виднелись верхушки отцовской шахты; а дальше, там, где начиналась долина, — еще одна шахта, Джарроу, недействующая, закрытая некоторое время назад. Рядом с ней протягивалась серебряная нить реки Дон, спешащей к Тайн — к шумной, беспокойной Тайн.

Она всего лишь несколько раз приходила на берег Тайн, но эти короткие прогулки всегда наполняли ее приятным волнением. Там было на что посмотреть — то, что раньше считалось маленьким шахтерским поселком при отцовской шахте, теперь превращалось в город. Уже начали исчезать старые варницы и коксовые печи, разбросанные вдоль берега, от тепла которых работали варницы. Сейчас на берегу реки разрастались бумажная фабрика и три химических завода.

У реки находился также судостроительный завод Палмера. Когда ей доводилось бывать там, Тереза жалела, что не родилась мальчиком. Она знала достаточно много о братьях Палмер и об их верфи — по крайней мере, знала мнение отца на их счет. Братья Палмер были постоянным источником раздражения для отца, однако более всего на свете он желал объединиться с ними и иметь долю прибыли от их новой процветающей индустрии. Ее брат Бернард собирался жениться на Анн Тэлфорд главным образом по этой причине.

Тэлфорды были очень богаты. Даже дом их в три раза больше дома Розье. Джеймс Тэлфорд к тому же имел пай во многих индустриях, в том числе судостроительной, и был близким другом Палмеров. Из обрывков услышанных разговоров, а в основном со слов своего брата Роджера, Тереза поняла, что Джеймс Тэлфорд не симпатизирует ее отцу и считает ее брата Бернарда неподходящей парой для своей единственной дочери и наследницы. Но, как сказал Роджер, мистеру Тэлфорду пришлось, в конце концов, смириться с их помолвкой, уступив желанию дочери, которую он очень любил и ради которой был готов на все, а также отступив перед настойчивостью ее поклонника.

Бернард добивался руки Анн в течение трех лет, и за эти три года успел остепениться. Молва о его страсти к азартной игре и о его любовных похождениях прекратилась. Сейчас ее двадцатишестилетний брат производил впечатление вполне уравновешенного, серьезного молодого человека, и даже Джеймсу Тэлфорду, человеку крайне религиозному, было не к чему придраться.

Через четыре дня, во вторник, будет объявлена помолвка, а через четыре месяца, в первых числах октября, состоится бракосочетание. Сможет ли она терпеть мистера Нобля еще четыре месяца? Тереза медленно покачала головой. Нет! Вот если бы она могла запираться от него по ночам, тогда другое дело. Но это невозможно из-за слуг. Слуги в ее старом доме не слишком жалуют ее, но слуги в новом доме уважают ее не больше, чем одну из гончих ее мужа. Если она попросит у них ключ от комнаты, они сразу же доложат об этом мистеру Ноблю.

Впрочем, не все слуги в родительском доме относятся к ней плохо. Двое, даже трое из них, симпатизируют ей. Это миссис Дэвис, экономка, Кэти Малхолланд, судомойка, и Татман, старший кучер. Ей очень нравятся эти трое слуг. Но больше всех ей нравится Кэти Малхолланд. Сам облик Кэти радует глаз. Терезу удивляло странное удовольствие, которое она испытывала, глядя на это юное существо.

Как будто ее мысль материализовалась, Тереза вдруг увидела у боковой двери кухни тоненькую фигурку Кэти Малхолланд, которая выходила оттуда с двумя большими деревянными ведрами. За дверью находилась лестница для прислуги, а ежедневной обязанностью Кэти было, кроме всего прочего, выносить ведра за горничными. Тереза наблюдала, как хрупкая фигурка юной судомойки пересекла двор, скрылась на секунду в арке, потом появилась с противоположной стороны стены. Пошатываясь под тяжестью ведер, Кэти направилась в глубину садика, окружающего кухню, чтобы опорожнить их в выгребной яме. Тереза поморщилась и закрыла глаза. «Унижения, которые приходятся на долю некоторых людей», — пришли ей на ум слова, сказанные когда-то Эйнсли.

Услышав стук копыт на подъездной аллее, она обернулась и увидела отцовский экипаж, въезжающий во двор. Что же заставило отца вернуться домой так рано? Скорее всего, неприятности на шахте. На шахте постоянно что-то случалось.


Глава 2


Джордж Дэниэл Розье, мужчина небольшого роста (по меньшей мере, на два дюйма ниже своей жены), со смуглой кожей, жидкими седеющими волосами, маленькими черными глазками, похожими на бусинки, и большим выпирающим носом. Внешность непримечательная, чего, однако, нельзя было сказать о его характере и манере выражаться. Все в доме, за исключением, быть может, его старшего сына и дочери, побаивались вспыльчивого нрава мистера Розье.

Мистер Розье выскочил из экипажа и, оттолкнув дворецкого, стоящего на его пути, взбежал по ступенькам крича:

— Найдите мистера Бернарда! Сейчас же!

Он стремительно пронесся через холл по направлению к библиотеке. Обернувшись на ходу, крикнул Кеннарду:

— Где он?

— Я думаю, у себя в комнате, сэр.

— У себя в комнате!

Его нос нервно дернулся, и все его лицо исказила гримаса возмущения. Мистер Розье толчком распахнул дверь в библиотеку.

Библиотека представляла собой длинную комнату с высоким потолком. Стены ее были сплошь заставлены шкафами с книгами, ни одну из которых мистер Розье не удосужился открыть за все те тридцать лет, что прожил в этом доме. В глубине комнаты находились четыре высоких окна с видом на подъездную аллею, а посередине стоял дубовый письменный стол, заваленный бумагами и письмами. В нише правой стены располагался огромный камин, и, хоть день и был жарким, за стальной решеткой горели поленья.

В течение некоторого времени Джордж Розье смотрел на огонь, потом повернулся к нему спиной и, запахнув резким движением сюртук, направился к письменному столу. Он долго рылся среди бумаг, нетерпеливо разбрасывая их в разные стороны, пока наконец не нашел то, что искал. Когда открылась дверь и вошел его сын Бернард, мистер Розье был занят чтением письма.

Бернард Розье был высок — на целых пять дюймов выше своей рослой матери. Кожа смуглая, глаза темные. Так же, как и мать, несколько тяжеловесен и расположен к полноте, но черты его лица были тонкими. В целом Бернард казался очень привлекательным, даже красивым молодым человеком.

— Где тебя черти носили? — обрушился на него отец.

— Я был у себя, — невозмутимо отозвался Бернард, ни в коей мере не прореагировав на его резкий тон.

— Был у себя — в такой-то поздний час? Неудивительно, что у нас куча неприятностей!

— Я вчера задержался на шахте до семи вечера.

— Это еще не причина, чтобы валяться в постели до одиннадцати утра.

— Я не валялся в постели. Я сегодня с семи утра на ногах. Я объезжал Фальстаффа, а потом пошел к себе в комнату, чтобы растереться.

— Растереться! — Джордж Розье презрительно фыркнул. — Сейчас не время для растираний и для верховой езды. Пора бы тебе заняться делами. Эти подлецы на шахте опять собрались бастовать.