Джон Пэрис - Кимоно

Танака владел целой коллекцией иностранных и идиоматических фраз, которые заучивал наизусть из книг и потом пользовался ими для украшения своей речи.

Он явился на следующее утро по собственной инициативе, чтобы вести их в императорский дворец, причем дал им понять, что дворец открыт только сегодня, и в силу его, Танаки, влияния. Распространяясь о чудесах, которые они увидят, он почистил щеткой платье Джеффри и прислуживал ему с заботливостью опытного слуги. Вечером, когда они возвратились в отель и Асако пожаловалась на боли в плече, Танако показал себя умелым массажистом.

На следующее утро он опять был на своем посту, и Джеффри понял, что в его семейство вошел еще один член. Он действовал в качестве чичероне или, как он произносил «сисерона», когда дело шло о сокровищах храмов, старых дворцовых садах, антикварных магазинах и маленьких туземных ресторанах. Баррингтоны подчинились не потому, что им нравился Танака, а потому, что были добродушны и чувствовали себя потерявшимися в незнакомой стране. Кроме того, Танака присосался, как пиявка, и мог быть полезен на разные лады. Только в воскресное утро чай подавал им отельный слуга. Танака отсутствовал. Появился он позже с серьезным и важным выражением, которое так мало шло к его круглому лицу, и нес большой черный молитвенник. Он объявил, что был в церкви. Он христианин, православный. По крайней мере так он говорил, но позже Джеффри был склонен думать, что это просто одна из его мистификаций с целью приобрести симпатию своих жертв и создать лишнюю связь с ними.

Его методом было наблюдение, подражание и наводящие вопросы. Долгое пребывание в комнатах Баррингтонов, время, потраченное на чистку платья и на массаж, представляло столько удобных случаев для изучения комнат и их обитателей, для ознакомления с их привычками и их доходом и для размышления о том, как извлечь из них наибольшую выгоду для себя.

Первые результаты всего этого были почти незаметны. Исчез высокий воротник, в который было всунуто его лицо, и низкий отложной воротничок, какие носил Джеффри, занял его место. Яркий галстук и лента на шляпе заменились скромными черными. За несколько дней он усвоил манеры и жесты хозяина.

Что до перекрестного допроса, то он имел место однажды вечером, когда Джеффри был утомлен и Танака снимал его ботинки.

— Перед замужеством, — начал Танака, — леди Баррингтон долго жила в Японии?

Он был расточителен по части титулов, полагая, что деньги и благородное происхождение должны быть нераздельны; кроме того, опыт научил его, что употребление почетных титулов в разговоре никогда не бывает бесполезным.

— Нет, оставила ее совсем маленьким ребенком.

— У леди есть японское имя?

— Асако Фундзинами. Знаете вы такую фамилию, Танака?

Японец опустил голову, показывая, что размышляет.

— Токио? — предположил он.

— Да, из Токио.

— Исполнит ли лорд свой долг по отношению к родным леди?

— Да, я думаю, когда будем в Токио.

— У родных леди благородная резиденция? — спросил Танака — это был его способ осведомляться о людях, богаты ли они.

— Вовсе не знаю, — отвечал Джеффри.

— Тогда я разузнаю для лорда. Это будет лучше. Можно наделать больших ошибок, если не разузнать.

На этот счет Джеффри разочаровал Танаку, но Асако считала его милым развлечением для себя. Он был полезен и приятен, исполняя ее поручения и забавляя ее своим удивительным английским языком.

Он почти устранил Титину от забот о госпоже. Однажды Джеффри подвергся изгнанию из комнаты жены на время, пока она переодевалась, и заметил:

— Но ведь Танака был там. Вы не замечаете, а он непременно видел вас.

Асако разразилась смехом.

— О, это не мужчина. Он совсем не настоящий. Он говорит, что я как цветок и очень хороша в дезабилье.

— Нет, это звучит по-настоящему, — проворчал Джеффри, — и достаточно по-мужски.

Быть может, Асако в своей невинности забавлялась, противопоставляя Танаку мужу, совершенно так, как развлекалась соперничеством между Титиной и японцем. Это давало ей приятное сознание, что она может заставить своего большого мужа принять такой негодующий вид.

— Сколько, по-вашему, лет Танаке? — спросил он ее однажды.

— Восемнадцать или девятнадцать, — отвечала она, еще не привыкнув к обманчивости внешнего вида японцев.

— Мне также часто кажется, что не больше, — сказал ее муж, — но у него манеры и опытность пожилого человека. Я готов держать с вами пари, что ему не меньше тридцати.

— Хорошо, — отвечала Асако, — отдайте мне статуэтку Будды, если проиграете?

— А что вы дадите мне, если выиграю? — спросил Джеффри.

— Поцелуй, — ответила жена.

Джеффри вышел искать Танаку. Четверть часа спустя он вернулся с видом триумфатора.

— Мой поцелуй, милая, — требовал он.

— Погодите, — возразила Асако, — сколько ему лет?

— Я вышел к парадным дверям, а там господин Танака сообщал о нас рикше «последние известия». Я и сказал: «Танака, вы женаты?» «Я вдовец, сэр», — ответил он. «Есть дети?» «Два потомка, — отвечал он, — они солдаты на службе его величества императора». «Но сколько же вам лет?» — спрашиваю. Ответ: «Сорок три года». «Вы очень хорошо сохранились для своих лет», — сказал я и вернулся за своим поцелуем.

Сделав такое необычайное открытие, Джеффри объявил, что прогонит Танаку.

— Кто выглядит так, — сказал он, — тот ходячая ложь.

Два дня спустя, рано утром, они уехали из Киото по железной дороге, заменившей теперь прославленный путь Токаидо, освященный историей, легендой и искусством. Каждый камень, каждое дерево вызывают образы из песен и романов. Даже у западных знатоков японской гравюры на дереве его пятьдесят две станции встречаются очень часто. Таков Токаидо, путь между двумя столицами, Киото и Токио, еще населенный духами императорских повозок, влекомых быками, лакированных паланкинов сегунов — феодальных воителей в их наряде, напоминающем образ смерти, и размашистой поступи самураев.

— Смотрите, смотрите, Фудзияма!

Движение на площадке, где Джеффри и его жена ожидали, что покажет им новая страна. Справа исчезло море за чайными полями и сосновыми лесами. Слева — подошва горы. Вершина была окутана облаком. По отрывкам, открытым для взора, можно было оценить архитектуру целого — ex pede Herculem[17]. Поезду надо целый час пробираться через дугу отрогов Фудзи, которые лежат на дороге к Токио. Все это время полускрытое присутствие горы доминирует над пейзажем. Все, кажется, тянется к этой облачной мантии. Рисовые поля террасами поднимаются к ней, деревья склоняются в ее сторону, болото вздувается кверху, и кожа земли морщится складками над какими-то громадными членами, которые протянулись к ней снизу, спокойное море готово принять ее отражение, и даже микроскопический поезд, кажется, вращается в своей орбите вокруг горы, как ее безвольный спутник.

— Жаль, что нельзя ее видеть, — сказал Джеффри.

— Да, это единственная крупная вещь во всей этой мелочной стране, — сказал упитанный американец, сидевший напротив, — и то, подойдите к ней — и увидите просто кучу пепла.

Асако не интересовалась окружающим пейзажем. Ее внимание было направлено на семью богатых японцев, пассажиров первого класса, которые сидели на площадке уже около часа и двигались по ней. Семья состояла из отца, матери и двух дочерей, двух восковых фигурок, которые не произнесли ни слова в течение часа и, как тени, скользили то в купе, то из него. Не были ли они ее родственниками?

Потом, когда они проходили с мужем к завтраку коридорами и переполненными вагонами второго класса, она была снова поражена, видя, как мужчины-японцы растянулись во всю длину на сиденьях, в уродливых, но спокойных позах, а женщины сидели по-обезьяньи на корточках, успокаивая шаливших детей и вытирая им уши и ноздри кусочками бумаги.

Вагоны были переполнены детьми, багажом и мягкой рухлядью. На полу валялся рассыпанный чай, разбитые кружки, расколотые ящики. Всюду кучами был нагроможден дешевый багаж: ивовые корзины, бумажные свертки, связки чего-то, обернутые в желто-серую материю, и ящики из поддельной кожи. Посреди всего этого играли, ничем не стесняемые, дети, пачкая свои лица рисовыми пирожками и ловя мух на оконных рамах.

Есть старая японская пословица, она говорит: «Дурные манеры в путешествии не нуждаются в оправдании».

Большое несчастье для репутации японцев, что этой пословице они следуют буквально и что наблюдать их в вагонах железной дороги — единственный удобный случай для многих путешественников-иностранцев составить себе понятие о повадках туземца в его частной жизни.

Быть может, и среди этих есть у нее родственники? Асако вздохнула. Что в самом деле знала она о своих далеких родных? Правда, она могла вспомнить своего отца. Она могла представить себе большие, темные, блестящие глаза, тонкие черты лица, исхудалого от чахотки, которая и убила его, нежность голоса и манер, совсем не похожих на то, что она знала с тех пор. Но это все исчезло так быстро. После она знала только добросовестную, но холодную заботливость Мурата. Они рассказали ей, что мать умерла при ее рождении, что отец был очень несчастен и покинул Японию навсегда. Ее отец был очень умный человек. Он читал все английские, французские и немецкие книги. Умирая, он приказал, чтобы Асако не возвращалась в Японию, потому что там мужчины дурно обращаются с женщинами, чтобы она воспитывалась вместе с французскими девочками и вышла замуж за европейца или американца. Но Мурата не могли рассказать ей никаких интимных подробностей о ее отце, которого они и сами не очень хорошо знали. Точно так же, хотя они и знали, что у нее есть богатые родственники, живущие в Токио, они не были с ними знакомы и ничего не могли сказать о них.

Ее отец никаких бумаг не оставил; только фотографию — портрет изящного, красивого мужчины с грустным лицом в черном пальто и кимоно, и французское издание «Мыслей» Паскаля; в конце ее были записаны адреса мистера Ито, адвоката в Токио, через которого получались дивиденды, и «моего кузена Фудзинами Гентаро».

Наша жизнь работает, как вязальная машина, испорченная и починенная в разных местах. Она рвет многие нити, они висят и забываются при дальнейшей работе, а иной раз связываются опять через несколько лет. Эти нити — наши старые дружеские связи.

Первая нить из периода холостых дней Джеффри, ввязанная снова уже в его женатую жизнь, была дружба с Реджи Форситом, шафером на его свадьбе, назначенным потом секретарем посольства в Токио.

Реджи получил телеграмму, извещавшую о приезде Джеффри. Он был очень обрадован. Он уже достиг той ступени в жизни изгнанника, когда бывают необычайно счастливы, если удается увидеть прежнего друга. В самом деле, он уже начинал чувствовать себя пресытившимся Японией, ее очень скудными развлечениями и монотонностью своих дипломатических коллег.

Вместо того чтобы идти играть в теннис (его обычное занятие после полудня), он провел несколько часов, приводя в порядок свои комнаты, переставляя мебель, перевешивая картины, особенно заботливо раскладывая свои восточные редкости, новейшие приобретения — его последнюю страсть в этой стране скуки. Реджи собирал коллекцию Будд, китайских трубок и лакированных ящиков для лекарств, которые называются по-японски «инро».

— Не в коня корм, — пробормотал Реджи, рассматривая своего псевдо-Корина, тонкий рисунок рыбок на перламутре. — Бедняга Джеффри! Он-то настоящий варвар, но, может быть, она заинтересуется. Эй, То! — позвал он вялого японского слугу: — Принесли вы еще цветов и маленькие деревца?

То доставил из отдаленных частей дома известное количество карликовых деревьев, рассаженных, как миниатюрный ландшафт, в плоских фарфоровых вазах, и целые охапки веток с распускающимися цветами вишни.

Реджи расположил цветы в виде триумфальной арки над столом, в углу, где стояла молчаливая компания Будд. Из деревьев он выбрал своего любимца, карликовый кедр, и поместил его между окном, выходящим на залитую солнцем веранду, и старинными золочеными ширмами, где среди нежного сияния была изображена вся комическая пестрота процессии императора во время путешествия: работа художника Кано, жившего три столетия тому назад.

Он прибрал книги, валявшиеся в комнате, — внушающие отвращение японские грамматики и никогда не раскрываемые работы по международному праву; на их место он положил тома стихов и мемуаров и английские иллюстрированные журналы, разбросанные в художественном беспорядке. Затем он приказал То вычистить серебряные рамки его фотографических снимков — портретов красивых женщин, подписанных христианскими именами, дипломатов в парадных мундирах и изящных иностранцев.