Джон Пэрис - Кимоно

Но что действительно ужасно и не может быть устранено никакой щедростью — это его национальное пристрастие к шпионству. Чем занят он в свободное время, которого у него так много? Он тратит эти минуты на подслушивание и подсматривание за гостями отеля. Он слышал легенды об огромных суммах, уплачиваемых за молчание или за выдачу тайны. Стало быть, здесь может быть денежный интерес, а уж развлечение — наверняка. И потому единственная работа, которую бой-сан выполняет действительно охотно, — это очищать дверь от пыли, полировать ее ручку, подметать порог, вообще все то, что ставит его в непосредственную близость к замочной скважине. Всем виденным и слышанным он обменивается с другими боями, а швейцар или дворецкий — обычно главарь этого осведомительного бюро и всегда в сношениях с полицией.

Прибытие гостей столь замечательных, как Баррингтоны, разумеется, сразу сосредоточило на себе внимание и честолюбивые стремления боев. К тому же рикша рассказал слуге, жена последнего — жене одного из поваров, а тот передал дворецкому, что есть какая-то связь между этими путешественниками и богачами Фудзинами. А бои знали, что такое Фудзинами, подозрительные тайны могли посыпаться как из рога изобилия. Началась игра, самая любопытная из всех, бывших в отеле за многие годы, по крайней мере с тех пор, как жена американского миллионера убежала с китайцем из Сан-Франциско.

Но для Джеффри, рассеявшего их собрание, бои были просто кучкой простодушных маленьких японцев.

Асако лежала на софе, читая. Титина убирала ее волосы. Когда Асако читала — а это случалось нечасто, — она предпочитала книги сентиментальной школы, вроде «Розария», показывающие жизнь через цветные стеклышки, и трагедии, переполненные благородством характеров.

— Я скучала и беспокоилась без вас, — сказала она, — а только что был посетитель. — Она указала на карточку, лежащую на круглом столике, тонкую, с печатной надписью — негравированной — на кремовом картоне.

Джеффри взял ее с улыбкой.

— Продавец редкостей? — спросил он.

Японские буквы были на одной стороне, английские — на другой: «С. Ито. Адвокат.»

— Ито — это адвокат, который выплачивает доход. Видели вы его?

— Нет, я была слишком утомлена. Но он только что ушел. Вы должны были пройти мимо него по лестнице.

Джеффри вспомнил о подвижном джентльмене, который разговаривал с Танакой. Послали за гидом и спросили его, но он ничего не знал. Джентльмен в зеленом просто остановился спросить у него, который час.

На следующее утро шел снег и было страшно холодно. Снег в Японии, снег в апреле, снег, падающий на цветущие вишни, что же это за гостеприимная страна?

Снег шел целый день, окутывая молчаливый город. Постоянная тишина — характерная черта Токио. Эта громадная и важная столица всегда молчалива. Единственный постоянный звук на улицах — грохот и треск трамвая. Шум экипажей, лошадей и автомобилей совершенно отсутствует, потому что в качестве животных, служащих для передвижения, лошади обходятся дороже, чем люди, а в 1914 году автомобили были еще новостью. Правда, со времени знаменитой войны всякий богач-выскочка стремился купить себе автомобиль, но состояние дорог, то каменистых, то грязных, не могло ободрять их владельцев, а для тяжелых машин они были и вовсе непроходимы.

Поэтому невероятные тяжести и тюки переносятся руками носильщиков, а товары и продукты вообще сплавляются по темным водным каналам, придающим некоторым частям Токио живописность Венеции. Люди, слишком гордые, чтобы ходить пешком, ездят почти бесшумно в снабженных резиновыми шинами повозочках — рикшах, которые вовсе не старинный и типичный для Востока способ сообщения, как многие думают, а новейшее изобретение и притом английского миссионера по имени Робинсон. Больше всего слышны в городе скрип трамвайных вагонов на главных улицах и постукивание деревянных галош — постоянный раздражающий шум, похожий на падение капель дождя. Но теперь все это заглушилось снегом.

Ни снег, ни какая бы то ни было другая неприятность со стороны природы не могут долго удержать японца дома. Может быть, это потому, что его дом так несолиден и неудобен.

В этот день они, мужчины и женщины, тысячами двигались по улицам, бесцельно, но с видом необходимости, закутанные в серые одежды, закрывая шеи изорванными мехами — трогательным наследством домашней кошки, и пряча головы под огромные зонтики из промасленной бумаги, ставшие в глазах иностранцев символом Японии, гигантские подсолнечники дождливой погоды, огромные цветы, темно-синие, черные или оранжевые, на которых написаны курсивным японским почерком имена и адреса владельцев.

Большинство надело «ашиды» — высокие деревянные галоши, весьма неудобные в смысле соблюдения равновесия, потому что они с помощью деревянных платформ подняты над уровнем мостовой; они придавали фантастический вид этим молчаливо движущимся толпам.

Снег падал, скрывая неприятные мелочи города, его вульгарное обезьянье увлечение американизмом, его грубые рекламы. С другой стороны, настоящая туземная архитектура говорила сама за себя и была более чем когда-либо привлекательной. Чистый белый снег, казалось, окутал все эти миниатюрные совершенства — неровные крыши, балконы, как у швейцарских шале, широкие стены и беседки из камня и деревьев — тесно прилегающим плащом, их естественным зимним одеянием.

Холод и дурная погода удерживали Джеффри и Асако у домашнего очага. Но внутренний комфорт японского отеля очень невелик. Безвкусие общих комнат и ничем не сглаживаемое противоречие стилей в номерах частного пользования гонят всякую мысль о том, чтобы провести приятно день за чтением или писанием писем друзьям на родину о Востоке. Так что в середине первого же отчаянно скучного дня вопрос о визите в посольство решился сам собой.

Они покинули отель, провожаемые поклонами боев, и за несколько минут раскачивающийся автомобиль, не заботясь о препятствиях и брызгах по сторонам, провез их грязными улицами к британской ограде; посольству не хватало только красногрудого реполова, чтобы напомнить своим видом традиционную рождественскую открытку.

Так приятно после долгого путешествия через страны, наспех модернизированные, быть встреченными английским дворецким перед толстым турецким ковром, столом из красного дерева и часами. Отрывком давно забытой музыки казалось падение снежно-белых карточек в приготовленную для них серебряную чашу.

Гостиная леди Цинтии Кэрнс не была убрана артистически: для этого она была слишком комфортабельна. Там было много кресел и кушеток; по их простым, широким очертаниям видно было, что они предназначены для спокойного и долгого сидения, для солидных и любящих удобства тел. Было много фотографий особ, отличающихся скорее солидностью, чем красотой, портреты гостей, которых ожидаешь встретить сидящими в этих креслах. Был там большой рояль, но по отсутствию нот на нем было видно, что его назначение — символизировать гармонию домашней жизни и предоставить еще лишнее пространство для помещения разных безделушек, переполнявших уже несколько столов. Над всем господствовал большой фотографический портрет королевы Виктории. Перед открытым камином, где потрескивали ярко горевшие дрова, спал на ковре из леопардовой шкуры огромный черный кот.

Над всем этим морем удобства возвышались леди Цинтия. У нее, дочери знаменитых графов Чевиот, была невысокая, но достаточно представительная фигура, закованная в черный шелк, шуршащий, блестящий и искрящийся в танцующем свете огня. Поза ее была по-мужски спокойна, а лицо совершенно мужское: строгие губы и подбородок, насмешливые серые глаза — лицо судьи.

Мисс Гвендолен Кэрнс, которая, по-видимому, читала своей матери перед приходом гостей, была высокой девушкой с красивыми пепельными волосами. Простой покрой ее платья и его бледно-зеленый цвет указывали на ее симпатии к старому эстетическому вкусу. Сдержанная ласковость выражения и манер указывали на то, что задача ее жизни — смягчать чувства, возбуждаемые суровостью матери, и сглаживать дорогу жизни ее отца.

— Как поживаете, мои дорогие? — говорила леди Цинтия. — Я так рада, что вы приехали, несмотря на погоду. Гвендолен только что почти усыпила меня чтением. Читаете вы когда-нибудь мужу, миссис Баррингтон? Это хорошая вещь, если только ваш голос достаточно монотонен.

— Надеюсь, мы не помешали вам, — пробормотала Асако, почти смущенная манерами величественной леди.

— Я так была потрясена, услышав звонок. Я даже вскрикнула во сне — правда, Гвендолен? — и сказала: «Это господа Биби!»

— Очень рад, что вышло не так уж плохо, — сказал Джеффри, приходя на помощь жене, — ведь это было бы худшее, что могло случиться?

— Самое худшее! — отвечала леди Цинтия. — Профессор Биби чему-то учит японцев, и он, и миссис Биби живут уже сорок лет в Японии. Они напоминают мне ту старую черепаху в зоологическом саду, что жила в глубине моря целые века, так что совершенно покрылась раковинами и водорослями. Но они очень беспокоятся обо мне, потому что я почти что вчера приехала сюда. Они приходят почти каждый день поучать меня, наставлять на истинный путь и поедать дюжинами мои печенья. Они не готовят обеда в те дни, когда приходят ко мне на чай. Миссис Биби — королева «гуни».

— Что такое «гуни?» — спросил Джеффри.

— Остаток древних черепах. Здесь целая куча этих гуни, и я их вижу гораздо больше, чем гейш, самураев, харакири и всяких восточных вещей, о которых будет рассказывать Гвендолен, когда вернется домой. Она собирается написать книгу, бедняжка. Больше нечего делать в этой стране, как только писать о том, чего в ней на самом деле нет. Это очень легко, вы знаете? Собрать все это из нескольких других книг и только иллюстрировать собственными летучими заметками. Издатели говорят, что есть небольшой, но прочный спрос, особенно для передвижных библиотек в Америке. Как видите, я уже основательно познакомилась с сущностью дела, хотя здесь только несколько месяцев. Так вы видели Реджи Форсита, он мне говорил. Как вы нашли его?

— Таким, как всегда: кажется, он сильно скучает.

Леди Цинтия отвела своего гостя дальше от камина, у которого болтали Гвендолен Кэрнс с Асако. Джеффри заметил пытливый огонь в устремленном на него судейском оке и почувствовал ощущение, какое бывает при входе великого человека в комнату. Нечто серьезное готово было ворваться в беседу, сотканную из общих мест.

— Капитан Баррингтон, ваш приезд сюда теперь прямо дело Провидения. Реджи Форсит совсем не скучает, очень далек от этого.

— Я думал, ему понравится страна, — осторожно сказал Джеффри.

— Страна ему не нравится, да и почему ей нравиться? Но ему нравится кое-кто в стране. Теперь вы понимаете?

— Да, — согласился Джеффри, — он показал мне фотографию девушки полу-японки. Он говорил, что она его вдохновительница по части местного колорита.

— Совершенно верно, и окрашивает в желтый цвет его мозг, — воскликнула леди Цинтия, забывая, как и все, сам Джеффри в их числе, что такое же критическое отношение можно проявить и к Асако. Однако в последнее время Джеффри стал чувствительнее. Он покраснел немного и вздрогнул, но сказал:

— Реджи всегда легко воспламенялся.

— О, в Англии это, может быть, и полезно для воспитания молодого человека, но здесь, капитан Баррингтон, это совсем не так. Я долго жила на Востоке, в Суэце; и я знаю, как опасны любовные эпизоды в стране, в которой нечего делать и не о чем говорить. Я сама люблю болтать, так знаю, каких бед может наделать болтовня.

— Разве это так серьезно, леди Цинтия? Реджи как будто смеялся, говоря со мной об этом. Он сказал: «Я люблю всегда и никогда!»

— Она опасная молодая леди, — сказала посланница. — Два года тому назад молодой человек, очень дельный, должен был жениться на ней. Осенью его тело было выброшено на берег близ Йокогамы. Купался он неосторожно, но был хорошим пловцом. В прошлом году два офицера, из прикомандированных к посольству, дрались на дуэли, и один был тяжело ранен. Разумеется, рану объяснили несчастной случайностью; но оба были ее поклонниками. В этом году очередь Реджи. А Реджи — человек с большим будущим. Досадно будет потерять его.

— Леди Цинтия, не слишком ли у вас много пессимизма? Кроме того, что я могу сделать?

— Что-нибудь, что угодно! Ешьте с ним, пейте с ним, играйте в карты, кутите с ним, ах да, вы ведь женаты! Но даже так — это лучше, чем ничего. Играйте с ним в теннис; возьмите его с собой на вершину Фудзиямы. Я ничего не могу поделать с ним. Он открыто смеется надо мной. Мой старик может сделать ему официальный выговор, но Реджинальд сейчас же начнет передразнивать его на потеху канцелярии. Я отсюда слышу, как они смеются, когда Реджи проделывает перед ними одну из своих штук. Но вы, в вашем лице он может увидеть весь Лондон, который он уважает и чтит, несмотря на свои космополитические песни. Он сможет представить себе себя самого, вводящим мисс Яэ Смит в гостиную леди Эверингтон в качестве миссис Форсит.