Джон Пэрис - Кимоно

— Я ваш старый друг Ито, — начал он, — друг вашего отца, и надеюсь быть также и вашим.

Только ввиду упоминания об отце она не обошлась с ним резко. Все же она решила предложить ему чай здесь и не приглашать в свои комнаты. Возрастающая подозрительность по отношению к соотечественникам, результат наблюдений над маневрами Танаки, сделали Асако уже не такой доверчивой, какой она была раньше. Она еще охотно забавлялась их манерами, но уже не верила показному простодушию и неизменной улыбке. Однако она скоро была тронута мягкостью и ласковостью манер мистера Ито. Он похлопал ее по руке и назвал «девочка».

— Я ваш старый поверенный, — продолжал он, — друг вашего отца и ваш друг также. Захотите чего-нибудь, сейчас же звоните мне, и это у вас будет. Вот мой номер. Не забывайте его. Шиба, тринадцать-двадцать шесть. Как вам нравится Япония? Прекраснейшая страна, по-моему. А вы еще не видели Мияношита, или Камакура, или храмов Никко. Наверно, у вас еще нет автомобиля? Право, это очень жаль. Это очень нехорошо. Я добуду вам самый лучший автомобиль, и мы совершим большую поездку. У всякого богатого и знатного человека бывает автомобиль.

— О, это в самом деле было бы хорошо! — воскликнула Асако, хлопая в ладоши. — Япония такая красивая. Я хотела бы получше посмотреть ее. Но о покупке мотора я должна спросить мужа.

Ито улыбнулся жирной, масляной улыбкой.

— Право, это по-японски, девочка. Японская жена говорит: я спрошу мужа. По-американски жена говорит совсем иначе. Она говорит: мой муж сделает то, сделает это — совсем как кули. Я часто бывал за границей и очень хорошо знаю американские обычаи.

— Мой муж дает все, что мне нужно, и даже гораздо больше, — сказала Асако.

— Он очень любезный человек, — осклабился адвокат, — потому что деньги все ваши, совсем не его. Ха-ха-ха!

Потом, заметив, что, пожалуй, несколько перешел границы дозволенного, прибавил:

— Я очень хорошо знаю американских дам. Они не отдают деньги мужьям. Они говорят своим мужьям: давайте деньги мне. Они все делают сами, всегда подписывают чеки.

— В самом деле? — сказала Асако. — Но мой муж самый любезный и самый лучший человек в мире!

— Совершенно верно, совершенно верно! Любите своего мужа, как хорошая девушка. Но не забывайте вашего старого поверенного Ито. Я был другом вашего отца. Мы учились вместе в школе, здесь, в Токио.

Это очень заинтересовало Асако. Она пыталась заставить адвоката рассказать об этом, но он сказал, что это длинная история и он поговорит с ней в другое время. Потом она спросила о своем родственнике мистере Фудзинами Гентаро.

— Он сейчас уехал из города. Когда вернется, он, наверно, пригласит вас на прекрасный пир. — С этими словами он простился.

— Что скажете о нем? — спросила Асако Танаку, который наблюдал их встречу вместе с толпой прислуживавших боев.

— Он хайкара джентльмен, — был ответ.

«Хайкара» — это туземное извращенное слово «high collar» (высокий воротник) и означало сперва особый вид японских щеголей, по-обезьяньи перенимавших привычки, манеры и моды у европейцев и американцев, причем высокий воротник был наиболее ярким символом всего этого. Сначала выражение это было презрительным, но давно потеряло этот оттенок и стало означать «изящный, фешенебельный». Теперь можно жить в хайкара доме, читать хайкара книги, носить хайкара шляпу. Практически это слово стало японским эквивалентом не поддающегося переводу слова «шик»

Асако Баррингтон, как и все простые люди, мало знала свою душу. Она жила поверхностными чувствами, как счастливое молодое животное. Ничто, даже замужество, не затронуло ее глубоко. И внезапное столкновение с дерзким ухаживанием де Бри потрясло только ее природную гордость и наивное доверие к мужчинам, не больше.

Но в этой странной, тихой стране, смысл которой скрыт в глубине, а лицо — только маска, перемена в ней началась. Ито оставил ее, как и хотел, с нарастающим сознанием ее собственного значения, ее отдельного от мужа существования. Поклонение Танаки подготовило почву для посева. Несколько слов адвоката раскрыли глубокую пропасть между ней и широкоплечим, прекрасноволосым варваром, чье имя она носила. «Я был другом вашего отца; мы вместе учились в школе здесь, в Токио». Ну а Джеффри не знал даже имени ее отца.

Асако думала не совсем так. Так бы она не смогла. Но она казалась очень задумчивой; вернувшийся Джеффри застал ее еще сидящей на террасе и воскликнул:

— О, маленькая Юм-Юм, как мы серьезны. Похоже, что мы на собственных похоронах! У вас нет чего-нибудь, чего очень хочется?

— Есть, — сказала Асако, стараясь принять веселый вид. — Был у меня гость. Отгадайте!

— Леди Цинтия Кэрнс?

— Нет.

— Родные?

— И да, и нет. Был мистер Ито, поверенный.

— А, этот маленький злодей. Это напоминает мне, что надо пойти завтра и повидать его; надо знать, что он делает с нашими деньгами.

— Моими деньгами, — засмеялась Асако. — Танака никогда не упустит случая напомнить мне об этом.

— Конечно, крошка, — сказал Джеффри, — я бы уже попал в рабочий дом, если бы не вы.

— Джеффри, милый, — сказала, колеблясь, его жена, — захотите ли вы дать мне одну вещь?

— Да, милая, разумеется: чего вы хотите?

— Мне хотелось бы автомобиль, да, пожалуйста, и еще хотелось бы чековую книжку, свою собственную. Иногда, когда я выхожу одна, мне нужно…

— Конечно, — сказал Джеффри, — давно бы уже надо завести. Но ведь это было ваше желание — не возиться с деньгами.

— О, Джеффри, вы ангел, вы так добры ко мне! Она бросилась ему на шею; и он, видя, что в опустевшем отеле никого уже нет, поднял ее на руки и понес по лестнице, к большому удивлению и удовольствию хора боев, которые как раз обсуждали, почему данна-сан так надолго оставлял оку-сан сегодня днем и кем и чем был японский джентльмен, который разговаривал с оку-сан.

После этой трогательной сцены с женой Джеффри уже не стал противиться посещению Йошивары. Если все ходят туда, стало быть, это не такой уж дурной тон.

Асако позвонила Реджи, и на следующий день молодой дипломат явился за Баррингтонами в автомобиле, в котором уже водворилась мисс Яэ Смит. Они проехали через Токио. По расстоянию это все равно что проехать по Лондону из конца в конец; громадный город — только город ли или просто выше всякой меры разросшаяся деревня?

Японская столица лишена величия, в ней нет ничего векового и неизменного, кроме таинственного лесистого участка внутри рвов и серых стен, где обитает император и дух расы. Это какая-то смесь, скопление туземных деревянных хижин, наскоро снабженных кое-какими современными удобствами. Столбы, как пьяные, пошатываются на улицах, раскачивая свою паутину электрических проводов. Трясутся разбитые вагоны трамвая, переполненные до такой степени, что люди висят гроздьями на ступеньках и площадках, как мухи, прилипшие к какой-нибудь сладкой поверхности. Тысячи маленьких лавочек привлекают внимание, манят или отталкивают прохожего. У некоторых из них на западный лад стеклянные витрины и штукатурка на стенах, скрывающие их дикость; такие походят на туземных женщин, наряженных пышно и смешно. Другие, сурово консервативные, вводят покупателя в подобие пещеры, где его глаза легко поддаются обману вследствие вечной полутемноты. Некоторые из них так малы, что запас товаров не умещается и частью раскладывается на мостовой. Лавки с игрушками, с китайскими изделиями, с пирожками, с женскими лентами и булавками для волос, кажется, стараются обнаружить все свое содержимое, вывернуться наизнанку. Другие, наоборот, так сдержанны, что не показывают ничего, кроме светлых соломенных подстилок, на которых сидят мрачные приказчики, раскуривая трубки у очага. Только когда глаз привыкнет к темноте, можно рассмотреть позади них ряды чайных кружек или кипы темных материй для кимоно.

Характер лавок изменялся по мере того, как Баррингтоны и их спутники приближались к цели поездки. Туземный элемент преобладал все больше и больше, а назначение выставленных на продажу вещей все труднее было объяснить. Были лавки с золочеными Буддами и медными лампами, употребляемыми в храмах, лавки, выставляющие какие-то непонятные приборы и таинственные связки вещиц, тайна назначения которых скрывалась за кабалистическими знаками покрывающих их китайских надписей. Встречались скопления антикварных вещиц, а иногда товары плохого сорта лежали прямо на мостовой, под охраной невнимательного, сморщенного старика, который сидел на корточках и курил.

Краснолицые девушки глазели на иностранцев с балконов высоких постоялых дворов и харчевен близ станции Уэно. Дальше они проезжали мимо молчаливых храмовых стен, обширных пространств монастырей, населенных, по-видимому, голубями, крыш над алтарями, с крутыми скатами и углами, закрученными наподобие рогов. Дальше, в конце узкой аллеи, показались яркие флаги театров и кинематографов Асакуза. Они слышали крик зазывателей публики и нестройную музыку. Видели отвратительные плакаты, грубые рисунки которых указывали, какими зрелищами можно насладиться там, внутри: девушки, падающие с аэропланов, демонические фигуры с окровавленными кинжалами, разнузданные мелодрамы.

Повсюду целые толпы людей бродили по тротуарам. Никакой торопливости, никаких признаков деловых занятий. Разве мальчик-посыльный промелькнет на полусломанном велосипеде или кули с тупым лицом протащит тяжело нагруженную тележку. Серо-коричневая толпа постукивает своими деревянными галошами. Серо-черная хайкара молодежь проходит в своих модных желтых ботинках. Черные, волоча свои сабли, бродят взад и вперед полисмены, незаметно прячась в сторожевые будки.

Единственно яркие тона вносили в однообразную толпу маленькие девочки в своих пестрых кимоно. Они то прятались, то выбегали из дверей и без помех играли на тротуарах. Они же только и казались счастливыми; потому что их взрослые родственники, особенно женщины, имели меланхолический вид, чтоб не сказать, вид животных — подгоняемых овец или коров, пережевывающих жвачку.

Толпы становились гуще. Все лица были обращены в одну сторону. Под конец вся широкая улица была заполнена медленно движущейся человеческой волной. Баррингтоны и их спутники должны были выйти из автомобиля и продолжать путь пешком.

— Все они идут смотреть на зрелище, — объяснил Реджи, указывая на ряд домов, возвышавшихся над низкими туземными хижинами. Это был четырехугольник в несколько сот ярдов длиною, застроенный зданиями странного вида, похожими на товарные склады, бараки или казармы рабочих.

— Какое некрасивое место! — сказала Асако.

— Да, — согласился Реджи, — но ночью здесь гораздо красивее. Все освещено сверху донизу. И называется «город, не знающий ночи».

— Какие скверные лица у этих людей! — сказала Асако, которая была в настроении замечать повсюду дурное. — Что, здесь не опасно?

— О нет, — отвечал ее гид, — японская толпа очень сдержанна.

В самом деле, толпа не причиняла им никаких беспокойств, а только глазела на них — испытание, которому иностранец подвергается во всех уголках Токио.

Они дошли до очень узкой улицы, где шумно торговали простонародные пивные. Они заметили грязные скатерти и напудренных служанок — в юбках, передниках и бесформенных ботинках. Сперва они миновали маленький храм, с узкого дворика которого лукаво выглядывали две каменные лисицы, — храм бога Инари, дающего богатых любовников девушкам, молящимся ему.

Они прошли через железные ворота, похожие на ворота парка; два полисмена стояли там на посту, регулируя движение. Дальше шла сплошная линия вишневых деревьев в полном цвету, сплошная волна бледно-розовой растительности, занавес ароматной красоты — предмет тысячи поэм и тысячи намеков, то неприличных, то деликатных, то плоских, — цветущие вишни Йошивары.

На углу стояло большое белое здание с вывеской золотыми буквами по-японски и по-английски: «Пивная Асахи».

— Это здесь, — сказала Яэ, — выберемся из толпы.

Они нашли убежище посреди грязных скатертей и многочисленных гостей. Когда Яэ заговорила с девушками по-японски, последовало множество поклонов и речей, похожих на шипение; потом их пригласили наверх, на первый этаж, где был другой зал. Здесь стол и кресла были поставлены для них в амбразуре окна, которое, выходя на перекресток, открывало великолепный вид на расходящиеся улицы.

— Процессия будет здесь только через два часа, — сказала Яэ недовольно.

— В Японии всегда приходится ждать, — сказал Реджи. — Никто не знает точно, когда именно будет что бы то ни было, и японцы вечно ждут. По-видимому, им это даже нравится, по крайней мере они не выказывают нетерпения. Жизнь здесь настолько лишена событий, что они, должно быть, стараются протянуть всякое развлечение как можно дольше, как будто медленно сосут сладкое.