Джон Пэрис - Кимоно

— О хайо госаймас!

Хихикающие служанки приходят к хозяйке дома с традиционным утренним приветствием. Миссис Фудзинами Шидзуйе отвечает высоким, писклявым, неестественным голосом, который считается верхом изящества в ее общественном кругу.

Слуги проскальзывают в комнату, из которой она только что вышла, и двигаются бесшумно, чтобы не разбудить хозяина, который еще спит. Они вытягивают почти из-под него еще теплые матрацы, на которых лежала его жена, грубое деревянное изголовье, похожее на доисторический пережиток, белые простыни и тяжелое стеганое одеяло с рукавами, как громадное кимоно. Они скатывают все эти «ягу» (ночные принадлежности), убирают их и кладут в потайной шкаф на веранде.

Мистер Фудзинами Гентаро еще храпит. Через некоторое время его жена возвращается. Она надела утреннее платье — гладкое кимоно из серого шелка с широким оливково-зеленым оби. Из волос уже построена внушительная шлемообразная прическа — все японские матроны со своими затейливыми прическами имеют отдаленное сходство с Афиной Палладой и Британией. Требуется много внимания от причесывающего, чтобы вернуть к повиновению несколько прядей волос, выбившихся ночью, несмотря на эту жесткую деревянную подушку, мучительное высокое приспособление, придуманное женским тщеславием для того, чтобы предохранить от разрушения сложное сооружение из волос. Ее ноги были обтянуты в маленькие белые «таби», похожие на перчатки, с отделенным большим пальцем. Ходила она, выворачивая ступни внутрь и едва касаясь пятками пола. Такая манера влечет за собой сгибание колен и бедер, чтобы удержать тело в равновесии, и придает женщине крайне неуклюжий вид, который считается в Японии верхом элегантности; там такая грациозная походка прекрасной женщины сравнивается с «ивой, колеблемой ветром», а шарканье ее ног по половикам — с «шепотом ветерка».

Миссис Фудзинами несет красный лакированный поднос. На подносе маленький чайник, маленькая чашка и маленькая тарелка, на которой три тоже маленькие соленые сливы, с зубочисткой, воткнутой в одну из них. Это завтрак ее господина. Она ставит поднос в изголовье и делает низкий поклон, касаясь пола лбом.

— О хайо госаймас!

Мистер Фудзинами начинает ворочаться, потягиваться, зевать, тереть своими костлявыми кулаками совсем стеклянные глаза и с неудовольствием видит вторжение дневного света. Он не обращает внимания на присутствие жены. Она наливает ему чай, придавая локтям и кистям рук заученную позу, традиционно грациозную. Она почтительно просит его удостоить вниманием предлагаемое ею и опять делает поклон.

Мистер Фудзинами зевает еще раз и после этого удостаивает. Он сосет густой зеленый чай, издавая свистящие звуки. Потом кладет в рот сливу, балансирующую на конце зубочистки. Он снова и снова переворачивает ее там языком, как будто жует жвачку. Наконец он решается проглотить ее и выплюнуть косточку.

Затем поднимается с ложа. Он очень маленький, морщинистый человек. Одетый в ночное кимоно светло-голубого шелка, он выходит на веранду, чтобы совершить утреннее омовение. Скоро доносящийся звук промывания горла возвещает, что он уже приступил к умыванию. Три девушки как по волшебству являются в опустевшую комнату. Постель свернута и убрана, пол подметен, и утренний костюм приготовлен к моменту возвращения хозяина.

Миссис Фудзинами помогает мужу одеться, держит наготове каждую принадлежность костюма, облачая его как хорошо выдрессированный лакей. Мистер Фудзинами не говорит с ней. Когда его пояс застегнут и часы с золотыми крышками засунуты в него, он спускается с веранды, сует ноги в пару «гэта» и выходит в сад.

Сад мистера Фудзинами известен. Это храмовый сад; ему уже несколько столетий. И глаза посвященного могут прочесть в миниатюрном ландшафте, в группировке кустов и скал, во внезапных водных просветах и чистых вымощенных дорожках целую систему философской и религиозной мысли, созданную терпеливыми священниками в период Ашикага, как раз тогда, когда готические каменщики давали свою версию библейской истории в архитектуре своих соборов.

Но для незнающего, включая в число их и теперешнего хозяина, это просто идеальный маленький парк, с лужайками в шесть квадратных футов и древними соснами, с непроходимыми лесами, через которые можно перепрыгнуть, с ущельями, водопадами, с убежищами в листве для любовных свиданий лилипутов и маленьким прудом, низенькие берега которого изображают восемь лучших видов озера Бива, близ Киото.

Жилище семьи стоит на холме, с которого открывается вид на пруд и долину сада; это постройка из темного дерева со ступенчатой крышей из серой черепицы, по форме похожей на ручного дракона, вытянувшегося на солнышке.

В действительности это не один дом, а несколько, соединенных вместе значительным числом коридоров и проходных комнат. Потому что мистер и миссис Фудзинами живут в одном крыле, их сын и его жена — в другом, а также мистер Ито, адвокат, дальний родственник и компаньон в предприятиях Фудзинами. Затем, в дальнем конце дома, близ мощеной дороги и больших ворот, помещаются шумные квартиры слуг, рикш и секретарей мистера Фудзинами. Разные бедные родственники ютились незаметно в отдаленных уголках; там были студенты, посещающие университет, и профессиональные хулиганы, которых всякий важный японец держит в качестве рекламы своей щедрости и которые для него занимаются своим грязным делом. Японский семейный дом очень походит на улей, полный… трутней.

Через сад, посреди зарослей бамбука, — маленький дом сводного брата мистера Фудзинами и его жены, а в противоположном углу, у вишневого сада, «инкио» — «вдовий дом», где старый мистер Фудзинами Генносуке, удалившийся от дел хозяин (он отец нынешнего мистера Фудзинами только по акту усыновления), следит за увеличением семейных богатств с бдительностью Карла Пятого в монастыре святого Юста.

Мистер Фудзинами Гентаро направил шаги к небольшой комнате, чему-то вроде летнего домика, отдельного от главного здания и стоящего в самой благоприятной точке для обозрения сада и пруда.

Это кабинет мистера Фудзинами — как все японские комнаты, четырехугольный ящик с деревянными рамами, деревянным потолком, раздвижными бумажными шодзи, бледно-золотыми татами и двойным альковом. У всех японцев комнаты одинаковы, от императора до рикши; можно узнать степень благосостояния семьи только по ценности леса, качеству плотничьей работы, свежести бумаги и подстилок да по украшениям, помещенным в алькове.

В кабинете мистера Фудзинами одна ниша алькова была отделана в виде книжного шкафа; и сделан он был из чудесного, золотистого, как мед, сатинового дерева, привезенного из глубины Китая. Замок и ручки были выложены изящными золотыми изображениями, сделанными знаменитым художником Киото. В открытом алькове висело изображение рая Лао-Цзы, стоившее несколько сот фунтов, и такова же была находившаяся под ним тарелка эпохи Сунг из аметиста, в форме распускающихся цветов лотоса.

На столике посреди этой священной комнаты лежали очки в золотой оправе и желтая книга. Комната была открыта для лучей утреннего солнца; бумажные стены были раздвинуты.

Мистер Фудзинами передвинул квадратную шелковую подушку на край подстилки, поближе к внешней стороне веранды. Там он мог прислониться спиной к одному из столбов, образующих деревянную раму постройки, потому что и сами японцы утомляются от бесконечного сидения на корточках, к которому принуждает жизнь, проводимая на ровном полу, и придать своему телу спокойное положение, столь необходимое для размышления.

Мистер Фудзинами имел привычку размышлять часок каждое утро. Это было семейной традицией: его отец и его дед делали так до него. Руководителем его мысли были труды Конфуция, эта Библия Дальнего Востока, которая отлила восточную нравственность в форму трех обязанностей: обязанность ребенка по отношению к родителям, жены по отношению к мужу и слуг по отношению к хозяину.

Мистер Фудзинами сел на пороге своего кабинета и погрузился в размышления. Кругом тишина раннего утра. Из дома доносилось шуршание метел, которыми служанки чистили татами, и хлопанье бумажных веничков, похожих на лошадиные хвосты, которыми они сметали пыль со стен и карнизов.

Большая черная ворона сидела на одном из вишневых деревьев сада. Она поднялась, качая ветки и размахивая широкими черными крыльями. Она перелетела пруд, каркая еще резче, неприятнее и циничнее, чем обычно кричат европейские вороны. Это было зловещим предупреждением «с ночного берега Плутона», символом чего-то нечистого и угрожающего, что скрывалось за изяществом и утонченной чистотой.

Мысли мистера Фудзинами были глубоки и серьезны. Скоро он отложил в сторону книгу. Очки сползли вниз на его носу. Грудь быстро поднималась и опускалась под тяжестью подбородка. Непосвященному наблюдателю показалось бы, что мистер Фудзинами заснул.

Однако, когда часа через полтора появилась его жена, чтобы поставить на другой красный лакированный столик завтрак своего господина и нежно просила его снизойти до еды, она прибавила, что он, верно, устал от долгой работы На это мистер Фудзинами отвечал, проводя рукой по лбу:

— Правда, это так! Я очень утомил себя трудом.

Эта маленькая комедия повторялась каждое утро. Все в доме знали, что час утренних размышлений хозяина был просто предлогом для дополнительного сна. Но в семье была традиция, что хозяин должен таким образом заниматься; и дед мистера Фудзинами был великим ученым своего поколения. Чтобы поддержать традицию, мистер Фудзинами нанял какого-то голодного журналиста; тот написал серию случайных этюдов с сентиментальной окраской, а он опубликовал их под своим именем, назвав «Осыпающиеся цветы вишен».

И такова сила притворства в Японии, что никто в целом доме, даже и студенты, которые, как известно, ничего не уважают, не позволяли себе и тени улыбки над священным часом занятий, даже когда хозяин поворачивался к ним спиной.

— О хайо госаймас! Поистине много обязан за вчерашний вечерний пир!

Масляный лоб мистера Ито коснулся циновок пола с преувеличенной униженностью традиционной японской благодарности. Адвокат был в гладком кимоно темно-серого шелка. Его американские манеры и пышность были отложены в сторону вместе с пиджаком и ласточкиным хвостом фрака. Теперь он был настоящим японским деловым человеком, раболепным и льстивым в присутствии патрона. Мистер Фудзинами слегка склонился в ответ над остатками своей еды.

— Это пустяки, — сказал он, помахивая веером. — Прошу сесть поудобнее.

Оба джентльмена уселись, скрестив ноги, для утренней конфиденциальной беседы.

— Цветы вишен, — начал Ито, указывая рукой в сторону сада, — как быстро они осыпаются, увы!

— Поистине, человеческая жизнь подобна им, — согласился мистер Фудзинами. — Но что следует думать о вчерашних гостях?

— Ma! Несомненно, сенсеи[23], невозможно не признать Асако-сан красавицей.

— Ито Кун, — сказал его родственник в тоне мягкого упрека, — неблагоразумно думать постоянно о женских взорах. Этот иностранец, что сказать о нем?

— Что до иностранца, он кажется почтенным и бравым, — отвечал собеседник, — но можно бояться, что это несчастье для дома Фудзинами.

— Иметь сына, который — не сын, — сказал глава семьи, вздыхая.

— Домо! Это ужасно! — был ответ. — Кроме того, как выразился сенсеи вчера так красноречиво, мало цветов на старом дереве.

Чтобы помочь своим мыслям, мистер Фудзинами вынул ящик, в котором находилась тонкая бамбуковая трубка, называемая по-японски «кисеру», с металлической чашечкой, размером и формой походившей на желудь. Он положил в эту чашечку щепотку табака, напоминающего по виду жесткие коричневые волосы. Он зажег ее тлеющим угольком из жаровни. Сделал три затяжки, выпуская дым медленно изо рта густыми серыми клубами. Затем тремя резкими ударами о деревянный край жаровни выбросил из трубки тлеющий комочек табака. Исполнив ритуал, он опять вложил трубку в ее ножны из старой парчи.

Адвокат перевел дыхание и склонил голову.

— В семейных делах, — сказал он, — трудно человеку со стороны советовать главе семьи. Но в эту ночь я видел сон. Я видел, что англичанин был отослан назад в Англию и что Асако-сан со всеми ее деньгами опять в семье Фудзинами. Конечно, глупый сон, но хорошая мысль, я думаю.

Мистер Фудзинами размышлял, наклонив голову и закрыв глаза.

— Ито Кун, — сказал он наконец, — вы в самом деле великий изобретатель. Каждый месяц вы делаете сотню изобретений. Девяносто из них неосуществимы, восемь неумны, но парочка — мастерские вещи.