Джон Пэрис - Кимоно

Реджи Форсит понимал всю трогательность положения девушки и, будучи бунтовщиком и анархистом в душе, какими и должны быть люди творческого гения, сейчас же извинял все ошибки, которые она ему чистосердечно поверяла. Сначала его привлекала оригинальная наружность. Но постепенно сострадание, самый опасный из всех советчиков, представило ее девушкой, романтически несчастной, которая никогда в жизни не встретила удачи, которая была игрушкой негодяев и дураков, а между тем довольно искренней дружбы и привязанности, чтобы солнечный луч ее природного характера пробился сквозь густые облака ночного покрова ее души. Одно только Реджи упускал из виду в те светлые минуты, когда мечтал об обновлении своей Лилит: трагический факт отсутствия у ней души.

Прежде чем совсем отцвели ирисы и прежде чем развернулись азалии «хибийя» — в Японии обозначают месяцы по распускающимся в них цветам, — Реджи Форсит покинул Токио ради прелестей морского купания в Камакуре. Он проводил утром служебные часы в посольстве, но сейчас же после завтрака возвращался снова на морской берег. Эти отъезды расстраивали составленные Джеффри планы спасения друга, потому что он не собирался идти так далеко по пути самоотречения, чтобы пожертвовать даже игрой в теннис.

— Что там такого, на что вы готовы променять нас? — недоумевал он.

— Купание там, — говорил Реджи, — божественное. Сверх того, на следующий месяц я должен отправиться на загородную виллу со своим начальством. Надо приготовиться к испытанию молитвой и постом. Но почему бы вам не приехать и не присоединиться к нам?

— Есть там какой-нибудь теннис? — спрашивал Джеффри.

— Там есть двор, поросший травой и с ямами, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь играл там.

— Так что же там делать?

— О, купаться, спать и зарываться в песок; смотреть храмы и купаться опять, а на будущей неделе там будут танцы.

— Ладно, мы можем приехать на них, если согласится моя леди. Как поживает Ламия?

— Не зовите ее так, пожалуйста. Она, во всяком случае, получила душу. Но, скорее всего, из непокорных и восставших. Она, как щенок, увлекшийся охотой за кроликами, исчезает на целые дни. Она теперь во всеоружии, и в лунные ночи мы катаемся в ее автомобиле.

— В таком случае самое время мне приехать, — сказал Джеффри.

Баррингтоны приехали в своем великолепном новом автомобиле в полдень, в день бала, о котором говорил Реджи.

Возле бухты они нашли его в голубом купальном костюме, сидящим под громадным бумажным зонтом с мисс Смит и полукровной девушкой-цыганкой. На Яэ было бумажное кимоно голубого и белого цветов, и она выглядела фигуркой с нанкинской вазы.

— Джеффри, — сказал молодой дипломат, — идите в море. Вы кажетесь ужасно пыльным. Любите ли вы морские купания, миссис Баррингтон?

— Я плавала, — отвечала Асако, — когда еще была маленькой девочкой.

Джеффри не мог противостоять искушению голубой воды и лениво клубящихся волн. Через несколько минут мужчины сошли к самом обрезу берега; Джеффри смеялся болтовне Реджи. Он уперся руками в бока, положив кисти на бедра; его ноги казались корнями могучего дуба. Он касался земли с гибкостью Меркурия и будто расталкивал воздух плечами Геркулеса. Линия его спины сгибалась, как стальной клинок. Волосы, на которых играли солнечные лучи, казались золотой проволокой, Бог сошел на землю в образе мужа.

У Яэ перехватило дыхание, и она схватила руку цыганской девушки, как если бы ей стало дурно.

— Как велик ваш муж, — сказала она Асако, — что за великолепный мужчина!

Асако думала о своем муже как о «милом старине Джеффри». Она никогда не оценивала его форм и подумала теперь, что восхищение Яэ довольно-таки дурного тона. Однако она восприняла это как неловкий комплимент, сказанный плохо воспитанной девушкой, которая не умела сделать ничего лучше. Цыганка-компаньонка наблюдала сцену с многозначительной улыбкой. Она понимала, какого сорта восхищение Яэ.

— Разве не жаль, что они должны надевать купальные костюмы, — продолжала мисс Смит, — это так некрасиво. Посмотрите на японцев.

Дальше, вдоль по берегу залива, купались несколько японцев-мужчин. Они сбрасывали свою одежду на песок и бежали в море, не имея на теле ничего, кроме бумажной полосы, обвязанной вокруг бедер. Они прыгали в воду, подняв руки над головой, с диким криком, напоминая собой колдунов дикого племени, призывающих своих богов. Море сверкало, как серебро, вокруг их красно-бурых тел. Их торсы были хорошо сформированы и сильны, а ноги, уродливые, как у карликов, скрывались волнами. Поистине они представляли художественный контраст с полинявшими голубыми купальными костюмами иностранцев. Но Асако, воспитанная в строгих идеалах монастырской скромности, сказала:

— По-моему, это отвратительно; полиции следовало бы запретить этим людям купаться без костюмов.

Пыль и солнце во время поездки в автомобиле, постоянная боязнь, как бы они не наскочили на какую-нибудь растерявшуюся старуху или на неосторожных детей, вызвали у нее головную боль. Как только Джеффри вернулся, она объявила, что хочет пойти в свою комнату.

Так как головная боль продолжалась, ей пришлось отказаться от намерения танцевать. Она ляжет в постель и будет слушать музыку издалека. Джеффри собирался остаться с ней, но она не хотела и слышать об этом. Она знала, что ее муж очень любил танцы; она думала, что рассеяние и блеск будут приятны ему.

— Не флиртуйте с Яэ Смит, — улыбнулась она, когда он поцеловал ее в последний раз, — а то Реджи будет ревновать.

Сначала Джеффри скучал. Он не знал большинства танцующих — деловых людей из Йокогамы по большей части или иностранцев, остановившихся в отеле. У женщин были наглые лица, тусклые волосы, они надели платья, дурно сшитые, лишенные стиля и прелести. Мужчины были толстые, тяжелые, с одышкой. Музыка — устрашающая. Она производилась роялем, ачелло и скрипкой в руках трех японцев, не заботившихся о мотиве и такте. Каждый танец был, очевидно, рассчитан ровно на десять минут. Когда эти десять минут истекали, музыка прекращалась, не закончив начатой фразы или даже такта, и движения танцующих внезапно сменялись неподвижностью.

Реджи вошел в комнату с Яэ Смит. Его манеры указывали на необычный подъем и возбуждение.

— А… Джеффри, развлекаетесь один?

— Нет, — сказал Джеффри, — у моей жены болит голова, и эта музыка прямо ужасна.

— Пойдем выпьем, — предложил Реджи.

Он увел их обоих с собой в буфет и потребовал шампанского.

— Выпьем за наше собственное здоровье, — объявил он, — и за много лет счастья для всех нас. И за то, Джеффри, чтобы вы прогнали прочь ваш английский сплин и сделались приятным соломенным вдовцом, в руки которого я предаю эту молодую леди, потому что вы можете танцевать, а я не могу. Мой вечер закончен.

Он провел их обратно в бальный зал. Там, с низким поклоном и помахиванием воображаемой шляпой с плюмажем, он исчез.

Джеффри и Яэ танцевали вместе. Потом они отдыхали вместе; потом танцевали снова. Яэ была низкого роста, но танцевала хорошо, и Джеффри приспособился к маленькой партнерше. А для Яэ было истинным наслаждением чувствовать, как этот громадный и мощный гигант склоняется над ней, как тенистое дерево; быть почти поднятой в воздух его руками и скользить по полу на кончиках пальцев с легкостью сновидения.

Какие странные оргии — наши танцы! Для критического ума какое странное противоречие между ними и нашими овечьими бесстрастными собраниями! Это архаический пережиток жертвоприношения девушек племени, ритуал, дошедший до нас из туманной дали времен, подобно культу рождественской елки или пасхального яйца; только с той разницей, что значение тех позабыто, тогда как смысл танцев прозрачен, очевиден. Девушки, чистые, как Артемида, женщины, строгие, как Лукреция, переходят из объятий в объятия мужчин, едва известных им, при прикосновениях рук и ног, с перекрещивающимся дыханием, при звуках музыки афродизий[30] или фесценнин[31]!

Японцы замечают, и не совсем неразумно, что наши танцы отвратительны.

Невинная девушка, без сомнения, да и невинный мужчина тоже думают о танце как о красивом гимнастическом упражнении или как об игре вроде тенниса или лапты. Но Яэ не была невинной девушкой, и, когда музыка оборвалась со своей возмутительной резкостью, это пробудило ее от чего-то похожего на гипнотический сон, в котором она потеряла все ощущения, кроме сознания прикосновения рук Джеффри, его тени, покрывающей ее и неумолчного ропота своих желаний.

Джеффри оставил свою даму после второго танца. Он поднялся наверх, чтобы взглянуть на свою жену. Он нашел ее мирно спящей и потом вернулся в большой зал опять. Заглянул в буфет и выпил второй бокал шампанского. Он чувствовал, что начинает развлекаться.

Он не мог найти Яэ и потому танцевал с цыганской девушкой, которая прыгала, как кенгуру. Потом Яэ появилась вновь. Они танцевали еще два раза; затем еще один бокал шампанского. Ночь была хороша. Лунный свет ярок. Джеффри заметил, что стало слишком жарко для танцев. Яэ предложила прогуляться по морскому берегу; и через несколько минут они стояли вместе у залива.

— О, посмотрите на иллюминацию! — воскликнула Яэ.

В нескольких стах ярдах по морскому берегу, там, где черные тени туземных домиков нависли над заливом, освещенные окна блистали мягко, как кусочки слюды. Рыбаки жгли водоросли и прибрежные травы, чтобы получить пепел, употребляемый как удобрение. Языки пламени, блестя, поднимались к небу. Ночь была голубой. Небо — глубокая синева, а море — масляно-зеленовато-голубое. Синеватые от соли огоньки прыгали и танцевали над пылающими грудами. Дикие фигуры, сидящие на корточках вокруг огней, были одеты в туники темно-синего цвета. Их ноги были обнажены. Их здоровые лица, освещаемые пламенем, — цвета спелого абрикоса. Их позы и движения напоминали обезьян. Старики разговаривали между собой, а молодые смотрели в огонь с выражением спокойствия и оцепенения. Лодка пришла к берегу с моря. Рубиновый свет горел на корме. Гребли на ней четверо мужчин — двое на корме и двое на носу. Их тела двигались в такт ритмически однообразному напеву. Лодка была стройная, с острым носом, а гребцы напоминали собой викингов.

Чернильно-черны были отбрасываемые лунным светом тени: тени от причаленных лодок, от дикого вида хижин, от подобных обезьянам людей, от громадных круглых корзин для рыбы, похожих на большие амфоры.

Вдалеке от земли, там, где забрасывали в море большие плавучие сети, огни собирались в настоящие созвездия. Совершенно ясно можно было рассмотреть мыс, с его вершиной, покрытой высоким лесом. Но дальний конец залива исчезал в неровных полосах света, мягкого и разноцветного, как блуждающие огоньки. Теплота поднималась от заснувшей земли; а бриз веял с моря, производя тот шуршащий металлический звук в сухих, наклоненных соснах, который японскому уху кажется самой сладкой музыкой природы; высота этих сосен преувеличивалась полутемнотой и, казалось, достигала чудовищных и грозных размеров.

Джеффри почувствовал маленькую, теплую и влажную руку в своей руке.

— Не пойти ли нам посмотреть дай-бутсу? — сказала Яэ.

Джеффри не имел понятия о том, что такое может означать «дай-бутсу», но охотно согласился. Она шла рядом с ним, и движения больших и длинных рукавов ее кимоно напоминали о крылышках бабочки. Голова Джеффри была полна парами вина и напевами вальса.

Они вошли в узкую улицу с жилыми домами по обеим сторонам. Некоторые из них были с закрытыми ставнями и молчаливы. Другие — широко раскрыты на улицу, и в их незадвинутые оконные отверстия были видны все детали домашней жизни — женщины, засидевшиеся над своим шитьем, мужчины, болтающие, сидя вокруг очага, лавочники, сводящие свои дневные счета, рыбаки, чинящие сети.

Улица вела в глубину поселка к обрывистому холму, казавшемуся стеной из темноты. Он освещался круглыми уличными фонарями, сияющими глобусами с китайскими надписями на них, фонарями, которые так понравились Джеффри сначала в Нагасаки. Дорога вела в ущелье между двумя обрывами, что-то вроде той расселины, в которой, по легенде, исчезли дети Гаммельна вместе с чудесным крысоловом.

— Я не вошла бы сюда одна, — сказала Яэ, прижимаясь теснее к нему.

— Это выглядит довольно мирно, — ответил Джеффри.

— Здесь есть налево от нас маленький храм, где еще недавно, в прошлом году, один священник убил монахиню. Он зарезал ее кухонным ножом.

— Почему он сделал это? — спросил Джеффри.

— Он любил ее, а она не хотела и выслушать его; тогда он убил ее. Я думаю, я чувствовала бы то же, если б была мужчиной.