Джон Пэрис - Кимоно

Ито сказал, что ему необходимо получить Асако-сан, и притом до конца года. Он любил эту девушку. Страсть все превозмогает.

Две вещи вечно те же,

Теперь — как в век богов:

Теченье вод и, в сердце,

Волнения любви.

Это старое японское стихотворение было им цитировано в качестве извинения в таком поступке, который при иных обстоятельствах был бы непростительной наглостью. Хозяин, конечно, знает, что политическое положение в Японии очень шатко и что новый кабинет едва держится, что буря скоро разразится и что оппозиция подыскивает подходящий повод для скандала. Он, Ито, держит в руках то, чего они желают, — полную историю концессии Тобита со всеми именами и подробностями о громадных подкупных суммах, розданных Фудзинами. Если опубликовать такие вещи, то правительство, разумеется, падет; при этом погибнет и концессия Тобита и все истраченные огромные суммы; кроме того, будут дискредитированы и разорены все влиятельные политические друзья Фудзинами. Все это грозит тяжелыми испытаниями, скандалом, шумом, судом и тюрьмой. Хозяин должен извинить своему слуге то, что он говорит со своим благодетелем так неделикатно. Но любовь не знает никаких стеснений, и он должен получить Асако-сан. В конце концов, после такой долгой службы разве его притязания так неосновательны?

Мистер Фудзинами Гентаро, совершенно перетрусивший, заявил, что сам он на стороне его проекта. Он просил только отсрочки, чтобы быть в состоянии склонить других членов семейного совета.

— Может быть, — предложил Ито, — это легче будет устроить, если удалить Асако-сан из Акасаки, если она будет жить совсем одна. Чего не видят, о том забывают Мистер Фудзинами Генносуке очень старый джентльмен; он забудет скоро. Тогда Сада-сан снова займет принадлежащее ей по праву положение единственной дочери семьи. Разве нет маленького домика на берегу реки в Микодзиме, нанятого для Асако-сан? Быть может, хорошо было бы поселиться ей там — совершенно одной?

— Быть может, Ито Кун захочет навещать ее там, время от времени, — сказал мистер Фудзинами, восхищенный этой идеей, — она будет так одинока, к тому же никто не будет знать!

Единственная особа, с которой никто не советовался и которая не имела решительно никаких сведений обо всем, что происходило, была сама Асако.

Асако была в высшей степени несчастна. Исчезновение Фудзинами Такеши вызывало соперничество между нею и ее кузиной. Если раньше Садако направляла весь свой ум и любезность на то, чтобы привлечь свою английскую родственницу в дом в Акасаке, теперь она употребляла все силы на то, чтобы изгнать кузину из крута семьи. Несколько недель Асако просто игнорировали, но теперь, по возвращении из Икегами, началось настоящее преследование. Хотя ночи становились холодными, ей не давали дополнительных одеял. Кушанья больше не подавались ей; она должна была брать, что могла, сама из кухни.

Слуги, подражая поведению своих господ, были явно невнимательны и грубы по отношению к маленькой иностранке.

Садако и ее мать издевались над ее уродством и незнанием японских приличий. Ее оби завязывалось как попало, потому что у ней не было горничной. Ее волосы были не причесаны, потому что к ней не допускалась парикмахерша.

Ее прозвали «рашамен» (козлиное лицо), оскорбительное название для японских любовниц иностранцев; и уверяли, что от нее пахнет, как от европейца.

— Кусаи! Кусаи! (Вонь! Вонь!), — говорили они.

Даже войной пользовались для того, чтобы оскорбить Асако. Всякий германский успех приветствовался с восклицанием. Подвиги Эмдена громко восхвалялись, а трагедия Коронеля смаковалась с совершенным удовлетворением.

— Немцы победят, потому что они храбры, — говорила Садако.

— Англичане оставляют слишком много пленных; японские солдаты никогда не сдаются в плен.

— Когда японский генерал приказал атаковать Цинтао, английский полк обратился в бегство!

Кузина Садако объявила о своем намерении изучать немецкий язык.

— Никто не захочет теперь говорить по-английски, — сказала она. — Англичан презирают: они не способны сражаться.

— Я хотела бы, чтобы Япония объявила войну Англии, — с горечью отвечала Асако, — вы были бы так побиты, что больше никогда не хвастались бы опять. Взгляните на моего мужа, — прибавила она гордо, — он такой рослый, и сильный, и храбрый. Он мог бы схватить двух, трех японских генералов и стукать их головами друг о дружку, как игрушки.

Даже мистер Фудзинами Гентаро раза два вмешивался в дебаты и наставительно заявлял:

— Двадцать лет тому назад Япония победила Китай и взяла Корею. Десять лет тому назад мы победили Россию и взяли Маньчжурию. В этом году мы побеждаем Германию и берем Цинтао. Через десять лет мы победим Америку и возьмем Гаваи и Филиппины. Через двадцать лет мы победим Англию и возьмем Индию и Австралию. Тогда японцы станут самой могущественной нацией в мире. Это наша божественная миссия.

Асако почти ничего не зная о войне, ее причинах и превратностях, оставалась страстно преданной Англии и союзникам и не могла принять японской изолированности. Кроме того, мысль об опасности, в которой находился ее муж, не покидала ее.

Наяву и во сне она видела его, с саблей в руке, ведущего своих людей в отчаянные рукопашные схватки, как эти герои на грубых японских хромолитографиях, которые Садако показывала ей, чтобы позабавиться ее страхом.

Бедная Асако! Как ненавидела она теперь Японию! Какое чувствовала отвращение к этой стесненной, вялой, неудобной жизни! Как боялась этих улыбающихся лиц и следящих глаз, от которых никуда нельзя было уйти!

Наступило Рождество, время изящных подарков и вкусных лакомств. Последнее Рождество она провела с Джеффри на Ривьере. Там была и леди Эверингтон. Они любовались стрельбой по голубям при теплом солнечном сиянии. Они пошли в оперу в тот вечер, на «Мадам Баттерфляй». Асако представила себя в роли героини, такой кроткой, такой верной, ожидающей все время в своем маленьком деревянном домике рослого, белого мужа, который никогда не придет! Но что это? Она слышит выстрелы салютующих судов в гавани. Он возвращается наконец к ней — но не один! С ним женщина, белая женщина!

Одна в своей пустой комнате, ее единственный компаньон — пушистый куст желтых хризантем, качающихся от сквозного ветра, Асако рыдала и рыдала, как будто разбилось ее сердце. Кто-то постучал в раздвижные ставни. Асако не в силах была ответить. Тогда шодзи отодвинулись, и вошел Танака.

Асако рада была увидеть его. Единственный из всех слуг, Танака до сих пор был почтителен к своей бывшей хозяйке. Он всегда охотно разговаривал с ней о старых временах, что доставляло ей горькое удовольствие.

— Если леди так грустно, — начал он, получив накануне соответствующие предписания от Фудзинами, — зачем леди остается в этом доме? Переменить дом — переменить заботы, говорим мы.

— Но куда могу я уйти? — беспомощно спросила Асако.

— У леди есть хорошенький дом на берегу реки, — напомнил Танака, — леди может ждать там два месяца, три месяца. Потом придет весна, и леди почувствует себя опять совсем веселой. Даже я в зимнее время чувствую в душе печаль. Это часто бывает так.

Быть совсем одной, избавиться от ежедневных обид и жестокости — это уже само по себе было бы счастьем для Асако.

— Но позволит ли мне уйти мистер Фудзинами? — спросила она боязливо.

— Леди должна быть смелее, — сказал советчик. — Леди не пленница. Леди может сказать: я ухожу. Но, может быть, и я сумею уладить это дело для леди.

— О, Танака, пожалуйста, пожалуйста, сделайте это. Я так несчастна здесь.

— Я найму повара и горничную для леди. А я сам буду сенешалем!

Мистер Фудзинами Гентаро и его семья пришли в восторг, услышав, что их план так хорошо приводится в исполнение и что они могут так легко отделаться от стесняющей их родственницы. «Сенешалю» было сейчас же поручено присмотреть за подготовкой дома, в котором еще никто не жил с тех пор, как он переменил владельцев.

На следующий вечер, когда Асако разостлала два матраса на золотистых циновках, зажгла огонь в квадратной жаровне и обе девушки легли рядом под тяжелыми ватными одеялами, Садако сказала кузине:

— Асако-сан, я думаю, вы не любите меня теперь так, как любили прежде.

— Я всегда люблю тех, кого я полюбила раз, — сказала Асако, — но ведь теперь все переменилось.

— Я вижу, ваше сердце меняется быстро, — горько сказала кузина.

— Нет, я пыталась измениться, но я не могу этого. Я старалась стать японкой, но не могу даже изучить японского языка. Мне не нравится японский образ жизни. Во Франции и в Англии я была всегда веселой. Я не знаю, смогу ли быть когда-нибудь веселой опять.

— Вам следовало бы скорее быть благодарной, — отвечала Садако сурово. — Мы спасли вас от вашего мужа, человека жестокого и развратного…

— Нет, теперь я уже не верю этому. Мой муж и я, мы всегда любили друг друга. Это вы, люди, стали между нами и разделили нас коварной ложью.

— Как бы то ни было, вы сделали выбор. Вы захотели стать японкой. Вы никогда уже не можете быть англичанкой снова.

Фудзинами гипнотизировали Асако этой фразой, как гипнотизируют курицу чертой, проведенной мелом. День за днем она звучала в ушах, устраняя всякую надежду убежать из страны или получить помощь от ее английских друзей.

— Лучше, если бы вы вышли замуж за японца, — продолжала Садако, — чем оставаться старой девой. Почему не выйти замуж за Ито-сан? Он говорит, вы нравитесь ему. Он умный человек. У него много денег. Он привык к иностранному образу жизни.

— Выйти замуж за мистера Ито? — в страхе вскричала Асако, — но у него уже есть жена!

— Они разведутся. Это нетрудно. У них даже нет детей.

— Я скорее умру, чем выйду замуж за кого-нибудь из японцев, — убежденно сказала Асако.

Садако Фудзинами повернулась к ней спиной и притворилась спящей; но еще долго в эту темную, холодную ночь Асако слышала, как она беспокойно ворочалась.

Приблизительно около полуночи Асако услышала, что ее зовут по имени:

— Аса-сан, вы не спите?

— Да, а что такое?

— Аса-сан, в вашем доме, у реки, вы будете одна. Вам не будет страшно?

— Я не боюсь, когда я одна, — отвечала Асако, — я боюсь людей.

— Смотрите! — сказала кузина. — Я даю вам это.

Она вынула из-за пазухи своего кимоно короткий меч в шагреневых ножнах, который Асако видела уже раз или два прежде.

— Он очень стар, — продолжала она, — он принадлежал родным моей матери. Они были самураями рода Сендаи. В старой Японии каждая благородная девушка носила с собой такой меч, потому что она говорила: лучше смерть, чем бесчестие. Когда наступало время умереть, она вонзала его сюда, в горло, не очень резко, но сильно надавливая. Но сначала она связывала вместе ноги «обидоме», шелковым шнурком, которым вы закрепляете ваш оби. Это для того, чтобы не разошлись очень бедра: не следует умирать в нескромной позе. Так, когда генерал Ноги совершил харакири на похоронах императора Мейдзи, его вдова убила себя таким мечом. Я даю вам мой меч потому, что в доме у реки вы будете одиноки, — и разное может случиться. Я больше не могу воспользоваться этим мечом для себя самой. Это меч моих предков. Я теперь уже не чиста. Я не могу пользоваться им. Если я убью себя, я брошусь в реку, как обыкновенная гейша. Я думаю, вам все-таки лучше выйти замуж за Ито. В Японии не хорошо иметь мужа; но не иметь мужа — это еще хуже.

За несколько дней до Рождества Асако переселилась в свой собственный домик. Быть свободной, уйти от наблюдающих глаз и шипящих языков, иметь возможность гулять по улицам, посещать лавки как независимая японская леди — все это было таким непривычным для нее наслаждением, что на время она даже забыла, как она несчастна в действительности и как необходимо ей, чтобы с ней был по-прежнему Джеффри. Только по вечерам сознание небезопасности подымалось вместе с речными туманами и воспоминание о предостережениях Садако проникало в одинокую комнату вместе с холодной струей зимнего воздуха. И тогда Асако вспоминала о маленьком мече, спрятанном на ее груди так, как, говорила Садако, принято носить его. Или же она испытывала потребность не быть одной и звала Танаку, чтобы он развлек ее и скоротал время своей неудержимой болтовней.

Принимая во внимание, что он в высшей степени помогал разбить ее прежнюю счастливую жизнь, что каждый день он обкрадывал ее и лгал ей, можно удивляться тому, что его хозяйка была до сих пор к нему приветлива и даже смотрела на него как на своего единственного друга. Он походил на дурную привычку или старую болезнь, которой мы почти дорожим, потому что не можем избавиться от нее.