Виктория Холт - Кирклендские забавы

Я встретила Габриеля и Пятницу в один и тот же день и, по странному совпадению, потеряла их тоже одновременно; может быть, поэтому в моей памяти они нераздельны. Они вошли в мою жизнь, требуя внимания и опеки, и неудивительно, что я к ним привязалась. До того момента я заботилась только о себе, и мне было приятно сознавать, что кто-то другой нуждается в моей заботе. Никогда раньше у меня не было ни возлюбленного, ни собаки, и я всем сердцем приветствовала их появление.

Тот день я помню во всех подробностях. Стояла весна, свежий ветерок гулял по равнине. После завтрака я отправилась кататься верхом и, как всегда, отъехав от Глен-Хауса, испытала чувство освобождения. Чувство это было неизменным спутником моих прогулок с тех пор, как я вернулась домой из пансиона в Дижоне; вероятно, оно было мне знакомо и в детстве, а теперь просто обострилось.

Мой дом был мрачен и уныл, да и могло ли быть иначе, если в нем царили воспоминания о давно умершем человеке? В первые же дни после приезда я твердо решила, что никогда не буду жить прошлым. Что бы со мной ни случилось, – я не стану оглядываться. Так, еще совсем юной – мне в ту пору исполнилось девятнадцать лет – я усвоила очень важное правило: надо жить настоящим, не озираясь назад и не забегая вперед.

Только теперь я понимаю, что была легкой добычей для поджидавшей меня судьбы.

За полтора месяца до того дня, с которого начинается мое повествование, я возвратилась под отчий кров из пансиона, где провела четыре года. За все эти годы я ни разу не побывала дома: путешествие из Дижона в Йоркшир было долгим и накладным, ведь мне пришлось бы пересечь пол-Франции и пол-Англии, а мое образование и без того обходилось недешево. В разлуке родной дом рисовался мне в несколько идеализированном виде, и расцвеченный воображением образ настолько отличался от реальности, что по возвращении я испытала настоящее потрясение.

Путь из Дижона до Лондона я проделала в обществе своей подруги Дилис Хестон-Браун и ее матери, ибо молодой леди не пристало пускаться в столь длительное путешествие в одиночку. Миссис Хестон-Браун отвезла меня на вокзал Сент-Пэнкрас, усадила в вагон первого класса и убедилась, что я благополучно доеду до Хэрроугейта, где меня встретят.

Я ожидала увидеть на станции в Хэрроугейте отца или дядю – впрочем, если бы дядя Дик не был в плавании, он бы не поленился приехать за мной в Дижон. Но у двуколки меня ждал Джемми Белл, отцовский конюх. За прошедшие годы Джемми изменился: высох, сморщился и одновременно помолодел. Это было мое первое маленькое потрясение, первое столкновение воспоминаний и действительности.

При виде моего чемодана Джемми присвистнул и улыбнулся.

– Вот это да, мисс Кэти, – сказал он. – Похоже, вы стали настоящей молодой леди.

От его слов на меня снова повеяло прошлым. В Дижоне меня называли «Катрин» или «мадемуазель Кордер», и обращение «мисс Кэти» звучало непривычно.

Джемми ошеломленно разглядывал мое дорожное платье из бутылочно-зеленого бархата с модными рукавами, широкими сверху и узкими в запястьях, соломенную шляпку, украшенную веночком из маргариток и слегка надвинутую на лоб. Мой облик явно произвел на него большое впечатление – в нашей деревне нечасто увидишь даму, одетую по последней моде.

– Как отец? – спросила я. – Я думала, он приедет меня встретить.

Джемми выпятил нижнюю губу и покачал головой.

– Хозяин мается подагрой, – объяснил он, – ему такой тряски не вынести. Да и потом...

– Что? – резко осведомилась я.

– Видите ли... – Джемми явно колебался. – Он еще не совсем оправился после приступа...

От памятных с детства слов у меня внутри все сжалось. «Не шумите, мисс Кэти, у вашего батюшки приступ...» Эти приступы захлестывали наш дом со зловещей регулярностью, вынуждая всех ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Отец надолго исчезал, а когда появлялся снова, его лицо было бледнее обычного, вокруг глаз лежали глубокие тени; он не слышал, когда к нему обращались, и я боялась его. За годы, проведенные вне дома, я позволила себе забыть об этих приступах.

– А дядя не вернулся? – торопливо спросила я. Джемми отрицательно помотал головой.

– Уж полгода, как мы его не видали. И еще полтора не увидим.

Я кивнула. Дядя Дик был морским капитаном, в своем последнем письме он сообщил мне, что надолго отправляется в плавание. Меня охватила тоска. Без дяди Дика мое возвращение было совсем невеселым.

Двуколка неторопливо катила по знакомой дороге, а я размышляла о доме, в котором жила, пока дядя Дик не решил, что пора отправить меня в пансион. Рассказывая школьным подругам об отце, я наделяла его чертами дяди Дика, описывая свой дом, я выметала из него старую паутину и впускала в комнаты солнечный свет, – это был не дом моего детства, а дом моей мечты.

Но время мечтаний кончилось, пришло время взглянуть в глаза реальности.

– Что-то вы все молчите, мисс Кэти, – заметил Джемми. Он был прав – я не испытывала желания разговаривать.

Множество вопросов готово было сорваться с моего языка, однако я сдерживалась, ибо понимала, что ответы Джемми едва ли удовлетворят мое любопытство. Я должна была увидеть все собственными глазами.

Мы ехали по аллеям, иногда столь узким, что ветви деревьев грозили сбить шляпку с моей головы. Но я помнила, что скоро окружающий пейзаж изменится: аккуратные поля и тесные аллеи уступят место просторным пустошам; лошадка побежит в гору, и я вдохну запах вереска и болот.

При этой мысли я испытала острую радость и поняла, что соскучилась по родным местам.

Заметив мой повеселевший вид, Джемми сказал:

– Уже недалеко, мисс Кэти.

А вот и наша деревня, Гленгрин. До названия городка она не дотягивает – домишки, сгрудившиеся вокруг церкви, гостиница, общинный выпас, несколько коттеджей. Миновав церковь, мы въехали в беленые ворота, и вскоре в конце аллеи возник Глен-Хаус – неожиданно маленький, с опущенными жалюзи, сквозь которые виднелись кружевные занавески. А за занавесками наверняка висели еще и толстые бархатные шторы, не пропускавшие свет.

Будь дома дядя Дик, он бы раздвинул шторы, поднял жалюзи, и Фанни ворчала бы, что мебель выцветет от солнца, а отец, он не замечал бы ее жалоб.

Не успела я выбраться из экипажа, как на крыльце появилась Фанни. Кругленькая, крепко сбитая йоркширка, она явно родилась хохотушкой, но, по-видимому, долгие годы службы в нашем доме отучили ее веселиться.

Окинув меня критическим взглядом, она заявила:

– Вы там совсем отощали, в этом пансионе.

Я улыбнулась. Славное приветствие из уст женщины, с которой я не виделась четыре года и которая с детства заменяла мне мать. Однако ничего другого я и не ожидала: Фанни никогда не сюсюкала и любые проявления нежности называла «дуростью» Она давала волю своим чувствам, только когда могла выразить неодобрение. Но это не мешало ей окружать меня заботой, следить, чтобы я была вовремя накормлена и тепло одета. Кружев, оборочек и прочих «финтифлюшек», по выражению Фанни, мне носить не позволялось. Фанни гордилась своей откровенностью и прямотой, зачастую граничащей с грубостью. Ценя безусловные достоинства Фанни, я тосковала по нежности, пусть даже не вполне искренней. Сейчас все эти воспоминания разом нахлынули на меня. Фанни тем временем разглядывала мое платье, и рот ее скептически кривился. Редко улыбавшаяся от удовольствия, она всегда была готова на презрительную насмешку.

– Так вот, стало быть, что носят в тамошних краях? – изрекла она, и губы ее снова дрогнули.

Я сдержанно кивнула.

– Отец дома?

– Ба, да это же Кэти... – Это был отцовский голос, и сам он уже спускался по лестнице в холл, – бледный, глаза в темных кругах. Мне вдруг подумалось: у него такой потерянный вид, будто он чужой в этом доме, да и вообще в этой эпохе.

– Отец!

Мы обнялись, но отцовская приветливость была напускной, неискренней. Мне показалось, что он вовсе не рад моему возвращению, что без меня ему было лучше и он предпочел бы, чтобы я осталась во Франции.

Стоя в сумрачном холле, не проведя в родительском доме и пяти минут, я ощутила тоску и желание убежать.

Ах, если бы здесь был дядя Дик, я чувствовала бы себя совсем по-другому…

Дом сомкнулся вокруг меня. Оказавшись в своей комнате, я первым делом подняла жалюзи, впустив солнце, и распахнула окно. Отсюда, с верхнего этажа, открывался чудесный вид на вересковую пустошь, и настроение у меня немного улучшилось. Окружающий пейзаж совсем не изменился и по-прежнему восхищал меня; я вспомнила, как в детстве любила скакать здесь на своем пони, пусть даже в сопровождении одного из конюхов. Когда дядя Дик бывал дома, мы выезжали вдвоем и пускали лошадей в галоп, так что ветер свистел в ушах. Случалось, мы заглядывали в кузницу Тома Энтвистла подковать лошадь, и я сидела на высоком табурете, вдыхая едкий дымный запах и отхлебывая из стакана домашнее вино. От вина голова у меня слегка кружилась, и это очень веселило дядю Дика.

– Ох и шутник же вы, капитан Кордер, – говорил ему тогда Том Энтвистл.

Дяде Дику хотелось воспитать меня по своему образу и подобию, а поскольку и я мечтала о том же, мы с ним отлично ладили.

Вспомнив былые прогулки, я решила завтра же отправлюсь на пустошь... на сей раз – одна.

Каким же длинным показался мне тот первый день! Я обошла дом, заглядывая во все комнаты – сумрачные комнаты с занавешенными окнами. У нас было две служанки – обе уже немолодые, они казались бледными копиями Фанни, что, впрочем, было неудивительно, ведь она сама выбрала и вышколила их. Двое младших конюхов помогали Джемми Беллу, они же ухаживали за садом. Мой отец не имел профессии, он был тем, что обычно называется джентльменом. С отличием закончив Оксфорд, он некоторое время преподавал, потом увлекся археологией и занимался раскопками в Греции и Египте, первое время после свадьбы моя мать сопровождала его в этих поездках, но перед моим рождением они осели в Йоркшире, отец собирался писать научные труды по археологии и философии, кроме того, у него был талант к живописи. Дядя Дик частенько говаривал, что мой отец, на беду, слишком одарен, в то время как у него, дяди Дика, не было выбора, вот он и стал простым моряком.

Как часто я жалела, что дядя Дик не мой отец!

Дядя жил с нами в перерывах между плаваниями. Он навещал меня в пансионе. Помню, как он стоял в прохладной приемной с белеными стенами, куда его провела мадам директриса, – ноги расставлены, руки в карманах, на лице уверенность победителя. Мы с ним очень похожи, и я убеждена, что под дядиной бородой скрывается подбородок столь же острый, как мой.

Когда я подошла, он сгреб меня в охапку и поднял высоко, словно маленькую девочку. Впрочем, не сомневаюсь, что он будет проделывать то же самое, и когда я стану древней старушкой. Таким способом он выражает свою любовь ко мне.

– Тебя здесь не обижают? – спросил он, и в глазах его вдруг сверкнула готовность разделаться с любым, кто осмелится плохо со мной обойтись.

Усевшись в наемный экипаж, мы отправились в город, побывали в модных магазинах и купили мне новые платья: дядя видел нескольких девочек из моего пансиона, и ему показалось, что они одеты элегантнее, чем я. Милый дядя Дик! После этого он стал присылать мне щедрое содержание, благодаря которому я и вернулась домой с полным чемоданом нарядов, сшитых, как уверяла дижонская couturiere[1], по последней парижской моде.

Однако сейчас, стоя у открытого окна и глядя на пустошь, я понимала, что одежда мало влияет на характер человека. Даже модные парижские туалеты не делали меня похожей на моих школьных подруг. Дилис Хестон-Браун предстоял первый в ее жизни лондонский светский сезон; Мари де Фрес войдет в парижское высшее общество. Мы были особенно близки и, расставаясь, поклялись друг другу в верности до гроба. Но я уже начала сомневаться, суждено ли нам еще когда-нибудь встретиться. Должно быть, сказывалось влияние Глен-Хауса и окружавших его суровых равнин: здесь приходилось смотреть в лицо правде, какой бы неприятной и неромантичной она ни была.

Первый день тянулся бесконечно. Путешествие из Дижона было таким интересным, наполненным впечатлениями, а здесь, в угрюмой тишине дома, казалось, ничто не изменилось со времени моего отъезда. Если же перемены и были, то объяснялись они только тем, что я теперь смотрела на все глазами не ребенка, а взрослой женщины.

Ночью я никак не могла уснуть. Лежа в постели, я размышляла о дяде Дике, об отце, о Фанни, о слугах. Как странно, что отец женился и имел дочь, а дядя Дик остался холостяком... В детстве я часто замечала, как Фанни поджимала губы при упоминании о дяде Дике, показывая, что не одобряет его образ жизни и испытывает тайное удовлетворение при мысли, что он плохо кончит. Теперь я догадывалась, что она имела в виду. Если у дяди Дика не было жены, это отнюдь не означало, что он не интересовался женщинами. Помню, как лукаво блестели его глаза при виде дочери Тома Энтвистла, которая, по слухам, не была недотрогой. Да и вообще я частенько перехватывала многозначительные взгляды, которыми мой дядюшка обменивался с дамами.