— Судя по последним известиям, переработка «Возьмите меня за руку» в сценарий завершена, все диалоги уже написаны. Фильм снимают в Канаде, что еще раз доказывает, сколь прозорлива и гениальна наша с вами приятельница.

— О, действие ее романов может разворачиваться где угодно. Любовь одинакова на всех широтах, во все времена и во всех костюмах. Вполне можно было бы снимать фильм и здесь, — заметил я.

— Ну, это как сказать. Будьте же и вы провидцем, Огюст, загляните в будущее… Мы с вами создали Маргарет Стилтон. А разве дети не должны покидать своих родителей?

В этот момент иголка проигрывателя запнулась на заезженной пластинке, и на музыку «В кухне ангелов» словно напала икота: один и тот же такт все повторялся и повторялся, — но посетителям, казалось, это нисколько не мешало. Шарль Гранд каким-то очень мягким округлым жестом руки подозвал одного из официантов и попросил его подтолкнуть иголку на пластинке, чтобы мелодия продолжалась.

— Вы видите, Огюст, это безумие — оставаться, так сказать, все время на одной и той же звуковой дорожке. Вот главная опасность, подстерегающая нас в жизни и угрожающая самой этой жизни.

* * *

Буланс — средний по размерам город, не большой, но и не такой уж маленький; чистенький, окруженный поясом бульваров, обсаженных акациями, он очень и очень располагал к спокойному и безмятежному времяпрепровождению. Нигде, кроме как на кладбище в Булансе, мне не являлась с такой очевидностью истина, что наш мир — это мир камня, существовавшего до нас, того камня, что и после нас будет царить в этом мире. А мы… что же, в кратком промежутке между этими двумя периодами у нас будет время на то, чтобы начертать наши имена на некоторых обломках этого камня, но следует помнить: имена наши вскоре сотрутся, исчезнут навсегда…

Мы с Шарлем Грандом одни прибыли в Буланс, чтобы бросить горсть земли на очень красивый гроб из мореного дуба, который избрал себе в качестве последнего «одеяния» каллиграф Мандален. На кладбище царила такая тишина, что ударявшиеся о крышку гроба комья земли, как нам показалось, произвели большой шум. Печаль рождалась и крепла в моей душе лишь от мысли о человеческой неблагодарности; все знали, что решения о рассылке приглашений на всяческие мероприятия принимались не тем человеком, который с благоговением писал эти приглашения, но отсутствие на церемонии похорон всех тех, кто пользовался этими милостями, мы сочли выражением высшей степени неблагодарности.

Мне не хватало Клеманс. Шарль Гранд не мог вместо нее взять меня за руку, не мог мягко ущипнуть меня так, как любила делать она в любой ситуации; он не мог уткнуться кончиком носа (всегда холодного!) мне в шею, не мог прикусить мне мочку уха, не мог, подобно ей, звуками голоса, мягкого и взволнованного, навести меня на мысль о том, что на меня вот-вот прольется «Милосердие Августа».

Надо признать, Шарль оказался славным, добрым, порядочным малым уже хотя бы потому, что был здесь со мной, в этой юдоли печали, заменяя целую толпу тех, кому здесь быть полагалось; он протянул могильщикам четыре крупные купюры, таких новенькие и хрустящие, только-только вышедшие из-под пресса печатного станка, что работники кирки и лопаты даже помяли и потерли их в руках, дабы удостовериться в том, что это не фальшивки… Я искренне и горячо поблагодарил его за участие, словно Александр Мандален был действительно моим родственником, а потом я предложил ему пройти к надгробию Филеаса Отремуана, человека, имевшего две даты смерти и умершего в двух разных домах, чтобы постоять перед каменной стелой и склонить перед ней головы. Мы нашли могилу и увидели мужчину, изваянного из мрамора, облаченного в мраморный сюртук; он сидел, положив ногу на ногу, и читал книгу. Мы уже собирались покинуть это место последнего упокоения, где тишину нарушали лишь грачиный грай и хлопанье крыльев взлетавших и опускавшихся на землю голубей, как вдруг застыли на месте при виде бронзового солдата, казалось, зорко наблюдавшего за всем происходившим на кладбище с высоты своего постамента. Мы с Клеманс во время наших путешествий частенько занимались тем, что читали списки погибших и пропавших без вести на полях сражений различных войн. От Клеманс я унаследовал способность говорить о мертвых легко и просто. Мы с ней всегда смотрели прежде всего, не выбиты ли на могильных плитах наши имена. Так что я нисколько не был удивлен тем, что мой патрон тотчас же не без удовлетворения заявил, что его имени в данном списке нет. Я увлек его за собой в мир живых, и мы нашли по улице Дам-Англез небольшой бар, на вывеске которого почему-то значилось «Монастырь ордена бегинок» и красовался монашеский чепец. Стены этого заведения, представлявшего собой узкий, длинный зал, были цвета темно-коричневого пива. Его освещали забавные светильники в виде фаянсовых пивных кружек. Человек, скорее больше походивший на садовника в синем фартуке, чем на бармена, с жесткой седой щетиной на щеках и подбородке, нацедил нам по кружке пива с шапкой пены и вновь принялся надраивать до блеска свою прихотливо изгибавшуюся стойку, напоминавшую старинный комод. В этот неурочный час, кроме нас, посетителей в баре не было. В треугольнике окна, образовавшемся, потому что гардины были перехвачены узкими шелковыми лентами, виднелась улица, в этом месте круто уходившая под гору.

— А откуда такое название? Почему «Монастырь ордена бегинок»? — спросил Шарль Гранд.

— Так вы не здешние? Вы у нас проездом?

— Мы приехали сюда, чтобы попрощаться с последним другом и почитателем Филеаса Отремуана.

— Не знаю такого…

— Однако в его честь на доме, что стоит чуть дальше по этой улице, имеется памятная доска.

— О, эти памятные доски! Знаете, после каждой войны повсюду появляются новые… одни снимают, другие вешают… Только у нас тут ничего не меняется… А наша улица, что же, она довольно длинная… Вы спросили, почему такое название? Все очень просто. Вы сами поймете… Прошу вас, следуйте за мной…

Бармен подошел к двери, выходящей на улицу, запер ее на ключ и повел нас в глубь бара, где мы, миновав кухню, которую оживляли несколько цветочных горшков с росшими в них комнатными цветами, увидели за окном небольшую лужайку, вдоль которой тянулась тенистая аркада со стрельчатыми сводами и стояли крошечные кирпичные домики, словно предназначенные для кукол.

— Вот вам и монастырь. Дальше мы не пойдем, не положено.

— Так он что же, действующий?

— Да, там живут вышедшие на пенсию старые девы, служившие в мэрии. Я ими руковожу. И я же за ними присматриваю, можно даже сказать, глаз с них не спускаю. Видите ли, их почтенный возраст порой не удерживает моих посетителей… ну вы понимаете…

— Закройте бар, — посоветовал Шарль Гранд.

— Но мой бар дает нам всем средства к существованию, в том числе и на поддержание строений в порядке. Но вернемся обратно, господа, я не могу оставлять дверь надолго закрытой.

Внезапно мне показалось, что само это место напоминает… старинную миниатюру, чьи краски и спустя несколько веков остаются живыми и яркими, а положены они столь густо, что под слоем лака изображение выглядит немного выпуклым. И вот в этом древнем часослове мне вдруг явилась Клеманс. Высокая, стройная, гибкая, с плоским, даже втянутым животом, мечтательно-задумчивая, она взирала на меня почти непонимающим взором, но робко и покорно, так, как, вероятно, смотрела Пресвятая Дева Мария на Ангела, принесшего ей благую весть. Однако дело было вовсе не во мне, не я должен был перевернуть и изменить всю ее жизнь. Я был всего лишь чьим-то посланцем, я был для нее всего лишь учителем-репетитором, ее редактором и корректором, призванным исправлять ее ошибки. И я служил ей не за страх, а за совесть, как мог, как умел… Видение Клеманс, витавшее над лужайкой, куда падали лучи предвечернего солнца, медленно истаяло, но я почти тотчас же увидел ее тень за одним из окон. Она, по обыкновению, что-то писала, стоя за своей конторкой затворницы, и я не сделал ни одного движения, чтобы приблизиться к ней, и в то же время, глядя ей через плечо, я без труда читал историю своей невероятной грубости, читал повествование о том, как некоторые судьбы и жизни внезапно ломаются из-за какого-то неожиданного жеста, движения или слова, причем ломаются так, что ничего уже нельзя ни соединить, ни склеить, ничего нельзя исправить…

— Авринкур!

Я догнал Шарля Гранда и сел следом за ним в машину, где тотчас же, как только она тронулась с места, зазвонил телефон. Секретарша Шарля сообщала патрону, что шофер Гленна Смита заедет за ним в издательство завтра, в четыре часа пополудни. По распоряжению Шарля она немедленно известила сотрудников издательского дома о том, что собрание, назначенное на завтра, переносится на послезавтра. Патрон вел машину уверенно и спокойно, одной рукой, но на перекрестке мы чуть не сбили какую-то женщину, толкавшую перед собой с видом победительницы детскую коляску. Казалось, она воображала, что за ней и ее отпрыском закреплены все права на свете, и я все же был счастлив от того, что сама мысль о том, что Клеманс могла бы на нее походить, была просто невозможна. Да такое никому и в голову бы не пришло! Клеманс довольствовалась описанием потомства своих героев, которым они обзаводились в конце своего триумфального восхождения наверх, причем давались эти описания на последней странице книги, где перед этим красочно живописались все радости, испытанные счастливой парой. Рене, граф Робер, не мог бы стерпеть того, чтобы дочь лесника устремилась на своем ландо в хитросплетение улиц и попала бы в поток машин, в пробки и сутолоку конца рабочего дня. До какого же места дошла Клеманс в работе над рукописью этого романа? Прочту ли я ее когда-нибудь?

—

— Что вы об этом скажете, Огюст?

— Простите меня, Шарль. Мои мысли были далеко…

— Гоните от себя мысль об этой женщине, избавьтесь от этого груза и уезжайте завтра же, я вам уже говорил!

Шарль снял ногу с педали тормоза и повел машину нарочито небрежно, как-то лениво, но на небольшой скорости. Мы ехали по предместью, где нас преследовал запах заячьих шкур и шерсти. Одинокие фермы дремали посреди полей; миновав их, мы выехали на живописный участок дороги, заставивший меня вспомнить о школе старых фламандцев, настолько росшие по обеим сторонам дороги осины, эти хрупкие и жалкие создания, словно принадлежащие не миру реальности, а миру музеев, словно выхваченные по воле его величества случая из того мира и перенесенные в наш мир, соответствовали моему благоговейно-умиротворенному состоянию. Мое сердце вновь билось размеренно и спокойно, как билось оно в раннем детстве и ранней юности в конце каникул, когда я возвращался в пансион; в те дни на меня нисходила благодать божественной истины и я еще веровал…

Я попросил Шарля Гранда подвезти меня не к дому, а к гаражу, где стояла моя машина, предварительно удостоверившись в том, что документы, чековая книжка и кредитные карточки находятся при мне.


Нажав на акселератор и включив скорость, я направился к морю и, дважды залив полный бак в пути, приехал в Марсель, куда никогда не ездил с Клеманс, прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть восход солнца. Проделав довольно трудный путь по горным дорогам ночью, я спустился к морю и вышел из машины у подножия обрывистого берега, покачиваясь от усталости, я побрел по пляжу нетвердой походкой моряка, только что сошедшего на сушу после длительного плавания, широко расставляя ноги. В голове у меня вертелись и сталкивались шероховатые, тяжелые греческие слова, медленно всплывавшие со дна памяти. Над морем изредка ощущалось дуновение ветерка, и тогда водная гладь подергивалась рябью; почему-то пахло… свежими опилками. Я едва не потерял сознание… Что я здесь делаю? Я вовсе не был первопроходцем, открывателем новых земель, прибывшим к этим новым берегам из Фокиды…[8] И мое судно не ожидало в открытом море моего возвращения… Не мне принадлежали заполнявшие судно амфоры с растительным маслом и вином, обложенные соломой… Я не собирался основывать здесь никакое поселение, никакую торговую факторию… Над пустынной дорогой и над столь же пустынным пляжем вдруг появился вертолет, неожиданно вынырнувший из-за гребня скал; он сделал круг над морем и столь же внезапно исчез. Кого или что он искал? Ведь здесь никого не было. Только крупные белые птицы бродили по песку, там, где лежали хлопья пены. Однако вскоре вертолет вернулся, громко тарахтя вращающимся винтом, и от этого жуткого грохота я втянул голову в плечи. Вертолет снова исчез… Неужто он прилетал за мной? Меня ищут? Но почему? За что? За какое преступление? Я был настолько растерян, что даже задался вопросом, уж не Клеманс ли известила полицию о моем исчезновении и не направила ли на мои поиски целый отряд. Я увидел, как на самом верху карниза, нависавшего над морем, появилась машина и запетляла по серпантину горной дороги. Я доплелся до своего автомобиля, сел в него, и в этот момент ко мне подъехали полицейские; они бегло просмотрели мои документы и поинтересовались, какая нынче в Париже погода. Приложив руку к козырьку фуражки, капрал спросил: