Джейн Фэйзер - Клевета

Каркассон, 1360 год

Женщина улыбнулась, и сейчас, как и всегда, улыбка эта опалила его жаром соблазна, так что тело заныло от сладкой истомы.

Улыбнувшись в ответ, мужчина потянулся, чтобы коснуться роскошных темных волос, еще более темных на девственной белизне ее холстяной рубашки — девственной, несмотря на выдававшийся вперед живот.

— Тебя все красит, Изольда, абсолютно все.

Женщина снисходительно приняла комплимент; она была уже увлечена новым занятием, скатывая жир, капающий с сальной свечи, в маленькие мягкие шарики. Пальцы у нее были тонкие и белые, с длинными ногтями. Мужчина почувствовал, как в паху у него разливается тепло. Сколько раз эти ноготки царапали его спину в конвульсиях страсти, сколько раз эти зубки впивались в его плечо в неистовстве совокупления…

Он отвернулся и большими шагами подошел к узкому окну-бойнице, пробитому в башне каркассонской крепости-монастыря. Ничего не было видно: только черная полоска ночного неба да одинокая звезда. Тишина бастиона была настолько глубокой и завораживающей, что отчетливо были слышны потрескивание дров в камине и плеск вина, наливаемого из кувшина в чаши. Последний звук заставил его насторожиться, но он все еще не оборачиваясь, глядел в окно, пока она, подождав минуту или две, не заговорила первой:

— Иди, выпей со мной, Джон. Ты какой-то странный сегодня вечером. А ведь мы не виделись уже несколько месяцев.

Голос у нее был притворно-сладок, и он почувствовал, как к горлу подступает комок.

— Да, зато это свидание нам организовал сам дьявол, — сказал он и, наконец, повернулся к ней лицом. На столе возвышались два оловянных кубка. Один она придерживала рукой, откинувшись на стуле. Полный чувственности рот мужчины изогнулся в улыбке, но голубые глаза остались непроницаемыми. Свет свечей выхватил из темноты его золотоволосую голову, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее раскрытые для поцелуя губы. Каким же свободным и невинным был этот поцелуй!

— У меня для тебя подарок, — сказал он, медленно выпрямляясь.

Глаза ее сверкнули в привычном предвкушении.

— Что именно?

— Подарок на крестины нашего младенца, — отвечал он. — Еще до рассвета я уезжаю в Бургундию — на войну. Пока я смогу тебя вновь увидеть, ты уже разрешишься от бремени и успеешь окрестить ребенка.

Он указал на кожаный мешочек, брошенный на скамью-ларь у камина.

— Открой и посмотри.

Она неторопливо прошла к камину и нагнулась над подарком — в тот же момент он быстро поменял местами оловянные кубки.

— Боже, как это прекрасно! — она вынула из сумки золотую двуручную чашу, усыпанную изумрудами и рубинами.

— Загляни внутрь, — сказал он мягко.

Она медленно вытянула нитку сверкающих сапфиров размером с яйцо малиновки.

— Ах, Джон, ты все такой же! — она взглянула на него с прежней лучезарной улыбкой, и в глазах Изольды ему не удалось отыскать хоть каплю сожаления; если оно и было, то исчезло прежде, чем она посмотрела на него.

— Теперь выпьем, — сказал он. — За здравие младенца!

Он поднял свой кубок, она взяла свой — точнее тот, который считала своим, — и поднесла его к губам.

— За любовь, Джон!

— За любовь! — сказал он и выпил.

Подождав, пока он выпьет, она осушила кубок и нырнула в его объятия — такая теплая и преданная… такая вероломная!

Даже сейчас, когда в лоне прижавшейся к нему женщины он ощущал недовольно зашевелившегося ребенка, а ее живот давил на него, страсть пробудилась в нем.

— Зачем ты надел кольчугу? — спросила она вдруг, запустив под его плащ руку. — Это неподходящее облачение для любовной встречи.

— На дорогах очень опасно, — сказал он, обводя пальцем изгиб ее рта. — Разбойники в здешних краях расплодились сверх всякой меры.

Он привлек ее к себе и, поцеловав, ощутил на губах терпкий привкус вина.

И тут раздался звук, которого он давно ждал: в большом дворе его герольд трубил в рожок, призывая к оружию. Его люди были готовы и тоже ждали этого сигнала. Нападавшие едва ли могли знать о том, что предсмертные слова их лазутчика, вырванные при пытке, позволили предполагаемой жертве приготовиться к обороне.

Женщина резко обернулась на звук рожка.

— Что это?

В тот момент послышались торопливые, шаркающие по каменной галерее шаги, и тяжелая дубовая дверь со скрипом распахнулась.

— Мадам, нас предали!

Перед ними в дверном проеме слегка покачиваясь и держась рукой за грудь, из которой торчала рукоятка кинжала, стоял монах-францисканец. Странно, но крови не было. Не успели они об этом подумать, как он рухнул, и по каменному полу растеклась темная липкая лужица.

— Что происходит? — женщина схватилась за горло, в ужасе глядя на любовника: до нее начал доходить смысл происходящего. — Что ты сделал?

— То, что ты собиралась сделать с нами, — ответил он голосом ровным и скучным, глядя ей прямо в глаза.

И тут же, молниеносно обернувшись, выхватил из-за пояса кинжал. Тонкое лезвие, сверкнув по рукоять, вонзилось в грудь вооруженного воина, перепрыгивавшего через труп мертвого монаха. Другой обоюдоострый кинжал со звоном покатился по каменным плитам пола.

Женщина издала короткий сдавленный вопль и теперь уже обеими руками ухватилась за горло; ее глаза наполнились ужасом.

— Что ты сделал со мной?

— То, что ты собиралась сделать со мной, — был его ответ.

Взгляд Изольды упал на кубок, все еще стоящий на столе, и на лице женщины выступил холодный пот — ей стало понятно.

— Помоги мне! Во имя всего святого, помоги!

Он осторожно опустил ее на пол, думая о том, что не способен сочувствовать женщине, страдающей от мук, уготованных ею для него. Его занимал лишь вопрос: будет ли действие яда в кубке милосердно быстрым или принявший его обречен на длительные и невыносимые муки. Судя по всему, яд был быстродействующим. Глаза женщины остекленели, и хотя тело еще билось в конвульсиях, сознание, очевидно, уже покинуло ее. Он встал перед ней на колени и торопливо прошептал слова отпущения отходящей душе — как это предписывается папской декреталией. При всей ее греховности — а грехи ее были тяжки и многочисленны! — при всем том, что руки ее были по локоть в крови, он не желал обрекать ее на вечные муки в жизни иной. Он еще продолжал читать молитву, когда ощутил, что мертвое тело сотрясается в конвульсиях. Это пробивал себе дорогу в мир ребенок — их ребенок!

Какое-то время он был в замешательстве. Ребенок — плод его страсти, но выношен в чреве преступницы! Даже если он родится, какие шансы выжить у восьмимесячного младенца? И все же в этой развернувшейся на его глазах схватке, в этой слепой жажде жизни было что-то, что не позволило ему встать и уйти.

Он откинул холщевую рубашку и помог младенцу явиться на свет — уже после смерти матери. Достаточно трех смертей для одной комнаты, подумал он, вынул нож из-за ремня, разрезал пуповину и завязал. К его удивлению, у крохотного существа тут же открылось дыхание, и оно отметило свое появление в мир пронзительным криком. Это была девочка, крохотная, как и следовало ожидать от восьмимесячного ребенка, но с виду вполне здоровенькая, и пока крики сотрясали ее тельце, глаза, не мигая, смотрели прямо на отца. Он завернул дитя в плащ, подбитый мехом, и оставил это место смерти и рождения новой жизни.

В хижине было холодно и темно. Ледяной ветер прорывался внутрь через отверстие в крыше, служившее дымоходом, раздувая огонь в очаге и разнося по помещению клубы дыма. Несмотря на стужу, по утоптанному земляному полу среди рассыпавшегося камыша прыгали блохи, и девочка рассеянно шлепала по ноге: ее внимание было сосредоточено на пенистой жидкости в плоской лохани, поставленной прямо на землю.

— Что тут можно увидеть, Сумасшедшая Дженнет? — прошептала она в благоговейном страхе, так и не сумев ничего прочесть и ничего особенного не заметив.

Сумасшедшая Дженнет хихикнула и покачала головой, скорее злорадно, чем укоризненно.

— Меня зовут сумасшедшей, но у меня ума больше, чем у них у всех, не забывай об этом, ягодка моя.

— Я никогда об этом не забываю, — сказала Магдален, боясь обидеть колдунью в такой ответственный момент. — Что ты там прочла?

Старуха начала покачиваться и забубнила:

— Залив и край безбрежных пустошей…

— Мне придется туда отправиться? — спросила крошка, пытаясь найти хоть какой-то смысл в словах старухи.

— Как знать? — Сумасшедшая Дженнет с хрустом подогнула ногу и, зачерпнув жидкость кожаным башмаком, выпила большой глоток. — Как знать? — повторила она и вытерла рот тыльной стороной грязной, с узловатыми пальцами, руки.

Магдален по опыту знала, что стоит Сумасшедшей Дженнет приложиться к содержимому башмака, как дальнейшие переговоры теряют смысл. Она встала, расстроенная, и отряхнула свое оранжевое платьице.

— Ты обещала приготовить мне заговор, чтобы я могла наколдовать перемены в жизни, — обиженно сказала девочка.

— А каких перемен ты хочешь, дитя мое?

Старуха протянула руку к полке на стене и сняла оттуда грязную коробку.

— Любых, — ответила Магдален, — лишь бы они были.

Сумасшедшая Дженнет вгляделась в нее в тусклом свете очага.

— Настанет день, и тебе захочется, чтобы все оставалось по-прежнему. И хотя настоящее будет печально, ты станешь молиться, чтобы оно оставалось, потому что грядущее может быть только хуже.

Магдален ощутила дрожь в коленках. С Сумасшедшей Дженнет никогда нельзя было быть уверенной, несет она вздор или действительно пророчит будущее.

— Дай мне руку.

Девочка послушно протянула руку ладонью вверх; она смотрела, как женщина копается в коробке и, что-то выбирая, кладет одно за другим в ее ладонь клочки волос, косточки, змеиный глаз, кошачий зуб, сыплет какой-то серый пепел. Магдален с ужасом и благоговением взирала на эту демонстрацию колдовской силы.

— Положишь это под подушку на три ночи, — наставляла Дженнет, — но при этом на ужин ничего не ешь, кроме супа, потому что заговор не возымеет действия на полный желудок.

Магдален, не переставал дрожать, представила, как будет прятать такой «аппетитный» набор предметов под подушкой их общей с теткой кровати, и гортань защекотало от поднимающегося смеха. Сдержав себя — хозяйке хижины смех мог показаться невежливым и неуместным, — она поблагодарила старую женщину и выскользнула за порог, радуясь своей осторожности. Впрочем, радовалась она напрасно.

Лорд Беллер стоял на зубчатой стене замка и смотрел на темный массив Раднорского леса. Именно из этой чащи в любой момент можно было ожидать внезапного набега, а потому часовые на четырех шатровых башнях неусыпно следили за окрестностями и всегда были начеку. Обязанностью клана Марчеров, к которому принадлежал и лорд Беллер, было охранять границы королевства от набегов со стороны мрачных равнин Уэльса. Их владения раскинулись вдоль границы, они несли службу именем короля, и никто из них не осознавал значимости и почетности поручения сильнее, чем хозяин замка Беллер.

Но сегодня, в этот мрачный, ветреный февральский день, лорда Беллера одолевали иные заботы. Он ждал гостей, которые прибывали по важному делу, очень волновавшему его. Над крепостной стеной с карканьем кружили вороны. Замок Беллер строился не для праздного времяпрепровождения, а для обороны рубежей королевства: четыре массивные башни по углам, в центре — громадный донжон. Он вознесся над надворными постройками, бросая длинную тень на лабиринт крытых аркад и внутренних дворов.

Вдруг взрыв хохота заглушил крики ворон и повседневные звуки замковых работ: звон молота по наковальне в кузне, бряцанье упряжи запрягаемых лошадей, тяжелую поступь марширующих по гарнизонному двору ног. Хозяин замка повернулся, чтобы увидеть то, что происходит во внутреннем дворе. Два пажа гонялись друг за другом, протискиваясь через группу тяжеловооруженных воинов, одни из которых подтрунивали над мальцами, другие криками ободряли их — по настроению. Мальчишка, бежавший впереди, держал на вытянутой руке бархатную шапочку от пажеского костюма, стараясь не дать своему преследователю схватить ее. Два коричневых мастиффа с лаем носились за ними.

Убедившись, что это всего лишь мальчишеская забава, лорд Беллер собрался было вернуться к осмотру окрестностей, когда заметил у выступа боковых ворот ярко-оранжевое пятно.

Он сердито сжал губы. Существовала лишь одна причина, по которой девочка могла оказаться здесь, — Сумасшедшая Дженнет. Хижина колдуньи находилась в самом конце внешнего двора. Из страха перед ее чародейством никто не отваживался прогнать ее из замка, но она жила здесь в полном одиночестве, посещаемая лишь самыми отчаявшимися, теми, для кого она была последней надеждой, или же самыми сострадательными, кто не мог равнодушно смотреть на ее нищенское существование.