Де Жерве, выслушав сбивчивый рассказ парнишки, покачал головой и приказал ему сообщить леди Магдален, чтобы она ждала в ложе, пока он за ней не придет. Допив вино, Гай передал кубок своему оруженосцу и двинулся к ложе герцога. Ему было яснее ясного, что Эдмунд в порыве уязвленной гордости ускакал куда глаза глядят, и забыл обо всем на свете, в том числе и о жене. Поступок совершенно понятный для юноши, который считает себя несправедливо обиженным. Но что-то насторожило Гая: такое поведение не очень характерно для Эдмунда — все-таки де Жерве дал хорошую школу своему племяннику.

Гай нашел Магдален в состоянии крайнего гнева, который она, проявляя редкое чувство сарказма и своеобразного черного юмора, тут же излила на него, будто именно он был во всем виноват.

Гай терпеливо дождался, пока иссякнет поток ее филиппик, и спокойно заметил:

— Если вы все сказали, мадам, то я предложил бы вам тронуться в путь. Темнеет.

— Но где же Эдмунд? — спросила она, чуть остыв от его тона. — Не понимаю, как он мог так поступить?

Гаю пришлось поведать ей о наказании Ланкастера.

— Ваш муж сильно расстроен, мадам. Неудивительно, что в таком состоянии он забыл обо всем на свете.

— Ничего, пусть еще хоть раз попробует позабыть обо мне! — мрачно пообещала Магдален, когда де Жерве подсаживал ее на лошадь. — И если ему запрещено спускаться в главный зал, то мне — нет. Так что я присутствую на ужине, а где будет ужинать он, меня не касается.

— Жене лорда не стоит так себя вести, — заметил Гай, но в голосе его она не услышала упрека. Эдмунд, безусловно, поступал некрасиво, а потому имело смысл немного его проучить.

— Почему он хотел сражаться со сьёром де Ламбером до конца? — спросила она вдруг, когда в сопровождении двух своих пажей и оруженосца Гая они выехали на дорогу.

Гай пожал плечами.

— Юношеская ссора, которой совсем не место на подобном турнире. Их обоих необходимо было поставить на место.

— Но де Ламберу разрешили участвовать дальше в турнире. — Ее гнев утих, однако теперь она переживала за Эдмунда, с которым обошлись явно несправедливо.

— Разрешили, — согласился ее спутник. — Если вам интересно почему, можете спросить об этом у герцога, что до меня, то я не рискую пускаться в объяснения.

Утолил ли он ее любопытство? А если да, то до какой степени? Остается надеяться, что Эдмунд, перебесившись, придумает какую-нибудь убедительную историю на тот случай, если она пожелает выяснить у него обстоятельства ссоры. Де Бресс был теперь также посвящен в тайну ее рождения, но если бы она узнала об этом и о том, что Эдмунд уязвлен самой мыслью о незаконности ее рождения, это нанесло бы величайший удар по ее самолюбию.

Они уже достигли того места, где дорога круто поворачивала влево. Обочина здесь поросла лавром и ежевикой, и пряный запах лавра висел в вечернем воздухе, смешиваясь с испарениями согретой за день земли.

И вдруг как из-под земли перед ними выросли шестеро дюжих молодцев в кожаных куртках, домотканых штанах и крестьянских башмаках. Вооруженные ножами, дубинками, разбойники кинулись на всадников, явно намереваясь перерезать животным сухожилия. Гай и его оруженосец, вооруженные мечами и кинжалами, тут же ринулись в бой. Но бедные пажи, у которых были только кинжалы, с трудом уклонялись от убийственных ударов тяжелыми дубинками. Мальчишки лишь отгоняли разбойников от себя, стараясь, чтобы их не стащили на землю. Гай хладнокровно орудовал мечом, успев отметить про себя, что нападавшие ведут себя странно, — они пытаются вывести из строя лошадей, а не поразить всадников. Гай был уверен в победе. Хотя разбойников было шестеро, а их четверо, тем не менее эти четверо обучены военному делу, а двое из них — Гай и его оруженосец — вооружены мечами. Такой исход был почти наверняка равнозначен для нападавших самоубийству, и действия их вновь показались Гаю непонятными.

Одна из лошадей с шумным ржанием упала, но Дик, так звали пажа, успел соскочить с нее, угрожающе размахивая кинжалом. Секундой позже тяжелая дубина с хрустом опустилась на запястье мальчишки. Дик закричал, и тут же голова его противника разлетелась как ореховая скорлупа на две части под ударом меча де Жерве.

Магдален, стараясь сдержать испуганно дергавшуюся лошадь, лихорадочно соображала, что ей делать. У нее был с собой лишь маленький, украшенный драгоценными камнями кинжал, но как его можно употребить, когда противник стоит на земле, она не представляла. Разбойники, казалось, не замечали ее, как вдруг один из них бешеным прыжком вскочил на лошадь сзади нее. Злобно выругавшись, он одной рукой обхватил Магдален, а другой хлестал кобылу веткой ежевики. Животное стремглав понеслось по дороге.

Так вот ради чего все это было задумано! Вот почему разбойники стремились перерезать именно лошадей — без них спутники Магдален не смогли бы прийти ей на помощь! Вероятно, этому сброду очень хорошо заплатили, если они рискнули напасть на противника, прекрасно понимая, что кому-то из них неизбежно придется сложить голову в этой схватке.

Мгновение потребовалось Гаю, чтобы понять все это, и столько же, чтобы разъяриться на самого себя. Уж кому-кому, а ему-то следовало быть начеку. Де Боргары еще днем показали, что у них длинные руки, и следовало проявить большую осторожность. Де Жерве развернулся, чтобы пуститься в погоню, но тут один из нападавших уцепился за поводья и начал хлестать лошадь колючей веткой. Животное ржало от страха и боли, а драгоценные секунды летели.

Тем временем Магдален, ошеломленная происшедшим и окаменевшая от страха, не дыша, замерла в седле, с отвращением ощущая горячее, потное тело бандита позади себя; тот крепко держал девушку, пытаясь одновременно вырвать у нее из рук поводья. Лошадь Магдален была резвой, не то что ее прежняя кобыла по кличке Озорница, и Магдален с ужасом подумала, что через несколько минут их уже никто не сможет догнать и никто не придет ей на помощь.

В порыве отчаяния, придавшего ей силу, она ударила что есть мочи локтем под ребро разбойнику и, со злобным удовлетворением услышав его короткое шипение, поняла, что хватка его явно ослабела. Тогда Магдален повторила удар, целясь в живот, и когда он охнул и на секунду выпустил ее, она плохо соображая, что и зачем делает, оттолкнулась от стремян, подпрыгнула, ухватилась за ветку дерева и повисла на ней. Лошадь промчалась вперед, но ее седок, придя в себя, натянул поводья. «Сейчас он вернется и схватит меня», — решила Магдален и, спрыгнув на землю, кинулась в чащу. Но она увидела Гая: он спешил ей на помощь. Шея его коня была сильно изранена, удила — в пене, глаза — навыкате. Гай несся прямо навстречу бандиту. Тот же слишком поздно заметил поднятый меч Гая. У него не осталось времени даже на молитву. Последнее, что он успел увидеть в этой жизни, это ярко-голубые глаза, рукоятка меча, сжатая двумя руками и сверкающее лезвие. Мгновением позже голова бандита летела в кусты.

Магдален все еще стояла на обочине. Ей казалось, что весь мир заполнили умирающие люди и лошади. Но ей потребовалось лишь несколько минут, чтобы очнуться и понять: все люди из ее свиты живы. Только упавшая лошадь безуспешно пыталась подняться с земли, а у ствола дерева, привалившись к нему, постанывал, держась за сломанное запястье, паж.

Подъехал Гай, засовывая в ножны окровавленный меч. Он спешился.

— У тебя на редкость сообразительная головка, милая моя, — улыбаясь сказал он. — Но теперь можешь успокоиться — с этими все кончено.

Судорожно всхлипывая, она бросилась ему на грудь. Сразу же почувствовав жар ее тела, его гибкость и податливость, Гай попытался отстраниться, но Магдален, цепляясь за него, дрожала как осиновый лист, и он уступил. Его руки сомкнулись у нее за спиной, и рыдания девушки мало-помалу начали стихать.

— Пойдем, у нас нет времени на слезы, Магдален, — сказал он, приходя в себя и все-таки отталкивая девушку. — Ты замечательно себя вела, но нужно торопиться в Савойю. Дику необходима помощь врача.

Взяв свою лошадь под уздцы, он подвел ее к двум другим уцелевшим лошадям. Нагнувшись к пажу, Гай приветливо потрепал раненого мальчика по щеке, потом перевязал ему руку платком и помог взобраться на лошадь впереди оруженосца. Магдален надо было сходить за своей кобылой, стоявшей в стороне, но при мысли об обезглавленном трупе ей стало дурно. Гай, казалось, понял ее состояние и сам отправился за лошадью.

— Ты в состоянии ехать сама? — спросил он минутой позже, когда все были готовы к отъезду. Голос его был так спокоен и мягок будто совершенно ничего не случилось.

Магдален задумалась. Если она скажет нет, Гай посадит ее впереди себя. Но она чувствовала, что ему этого не хочется — и знала почему.

— Да, вполне, милорд, — гордо вскинув голову, ответила она.

Ее тон был таким церемонным, что на какой-то момент Гай готов был презреть все условности, усадить ее на свою лошадь, как часто делал это в прежние времена их простых и естественных отношений — взрослого и ребенка. Но те времена давно прошли, и Магдален ныне казалась ему воплощением искушения. Он не знал, когда и как это случилось, и надо было с этим считаться.

— Поистине вы храбры, как все Плантагенеты, Магдален Ланкастерская, — холодно объявил он и помог ей сесть на лошадь.

Магдален такой комплимент не показался достаточным вознаграждением. Но дело было не в том: в те секунды, когда она пробыла в объятиях Гая, Магдален отчетливо понимала, что жаждет близости с ним. Но сейчас приходилось довольствоваться хотя бы тем, что он рядом, и она произнесла в ответ какую-то любезность.

4

Сидя за высоким столом в большом сводчатом зале Савойского дворца, Магдален тщетно высматривала Гая. Сразу по приезде он проводил свою подопечную до ее комнат и сдал на руки служанкам, посоветовав на прощание выпить для восстановления сил немного вина. Совет благоразумный, но она чувствовала себя ребенком, выставленным за дверь; казалось, никто не подумал о том, что в драме, разыгравшейся после полудня, и она принимала участие. От Эдмунда по-прежнему не было никаких сообщений, и только его оруженосец с некоторой тревогой сообщил ей, что его господин уехал без сопровождения как раз в тот момент, когда на арене объявили последнюю схватку. Магдален послала к герцогине одного из своих пажей с просьбой разрешить ей не участвовать сегодня вечером на званом обеде. В ответ пришел отказ, но не от герцогини, а от Джона Гонтского, который настаивал на ее непременном присутствии в высшем обществе. Магдален оставалось только предположить, что герцог хочет лишний раз подчеркнуть: Эдмунд находится в опале, и тем самым заставить ее в одиночестве присутствовать на вечере.

Все это никак не способствовало хорошему настроению. Магдален ничего никому не сказала о том, что случилось на дороге, хотя вполне могла воспользоваться этим предлогом, чтобы не участвовать в обеде, ведь даже герцог пошел бы в этом случае на попятную, учитывая ее состояние после пережитого. Она прикидывала и так и этак и пришла к выводу, что ее собирались похитить, чтобы потом потребовать выкуп — обычное по тем временам преступление. С тех пор как бесконечный конфликт между Англией и Францией приучил значительную часть населения обеих стран жить в состоянии войны, банды разбойников и наемников, оказывавшихся во время перемирий без дела, наводняли дороги, леса и проселки обоих королевств.

Его светлость, однако, руководствовался исключительно соображениями этикета. Гай в свою очередь не стал делать большой проблемы из отсутствия Эдмунда и поднимать тревогу, и Ланкастер сидел сейчас погруженный в задумчивость, изредка посматривая на прямую и неподвижную фигуру дочери. Стул слева от нее был пуст, и Магдален даже не пыталась завести разговор с кем-либо. Несмотря на надменную неподвижность и выражение раздраженности на лице выдававшие в ней представительницу рода Плантагенетов, внимательный наблюдатель мог бы заметить, как пробивается в ней страстность, унаследованная от матери. Одного взгляда на ее хорошенькое личико и изящные формы тела было достаточно, чтобы мужчина пришел в трепет. Тем не менее кое-что делало ее непохожей на Изольду, а именно прямота и честность; и это хоть в какой-то степени примиряло с ней Джона Гонтского.

Магдален нервничала и, сама того не замечая, крошила тонкими пальцами кусок пирога с гусятиной. На все попытки вовлечь ее в разговор она отвечала односложно и вновь погружалась в свои размышления. Для нее не было секретом, что леди из свиты герцогини недолюбливали ее. Детство, которое она провела как затворница, не считая каких-то пяти месяцев счастливого пребывания в доме де Жерве, сделало ее замкнутой и не расположенной к откровенности. Кроме того, она терпеть не могла сплетничать и перемывать кости отсутствующим — а это было главным занятием женщин двора. Наконец, и это главное, превращение никому неведомой девушки из далекого замка в дочь его светлости брата короля, так и не было до конца переварено придворными, и они так и не смогли заставить себя обращаться с ней с той же почтительностью, что и с другими детьми Ланкастера — дочерьми Элизабет и Филиппой и наследником, юным Генри Болинброком, хотя открытое пренебрежение не рисковали выказывать. История ее жизни и происхождения давала повод для самых фантастических предположений придворным его светлости.