Но Гай больше не обвинял ее в расстроенном и капризном воображении, в детской недоверчивости, так как сам почувствовал истинные намерения д'Ориака к кузине. Может быть, это только ему казалось: ведь сам Гай был околдован чарами Магдален. А впрочем… ведь он видел, как действовала эта магия на Эдмунда, и теперь он видел еще одного мужчину с горящими глазами…

Он знал, как это действовало на Эдмунда, а теперь видел, как горящие глаза другого мужчины следуют за каждым ее движением, не отрываясь смотрят на нее, и Гай читал в них вожделение и понимал его. В самом деле, кто из мужчин мог остаться равнодушным, находясь рядом с Магдален, взирая на изящество каждого ее движения, ощущая гибкость ее стройного тела. Но тут было нечто большее, и это нечто заключалось в ней самой — поднимающееся из глубин осознание своей чувственности, не покидающее ее даже тогда, когда она оставалась одна.

Внешняя покладистость и уступчивость Магдален не обманули Шарля д'Ориака. Только он никак не мог взять в толк, почему она оставалась безучастной к его усилиям добиться ее доверия. Обычно женщины млели от его изысканного шарма и игриво-светских манер: он слыл большим мастером по части флирта. Но сейчас он старался быть осторожным, чтобы не спугнуть ее, и в обществе Магдален держал свои страсти в узде. Как казалось д'Ориаку, ему удалось заставить ее поверить в то, что его ухаживания и кокетство не более чем обычные игры, которые делают светскую жизнь столь приятной, но при этом он был почти уверен, что она вежлива с ним лишь по настоянию Гая де Жерве. Шарль ощущал ее отвращение, видел, как она передергивалась всем телом, стоило ему приблизиться к ней, но от этого его вожделение только разгоралось. «Но все это несущественно для моих дальнейших планов, — решил он. — Ее отношение ко мне ничего не значит и ничего не может изменить».

Гай де Жерве тоже избегал д'Ориака. Его гостеприимство и хлебосольство были на высоте, но Шарль чувствовал, что вассал Джона Гонтского не доверяет свалившемуся как снег на голову родственнику Магдален, хотя внешне не было никаких оснований питать недоверие к человеку, самому протянувшему руку дружбы. Несмотря на то, что де Боргары не раз пытались отомстить за ту давнюю ночь в Каркассоне, причина их мести оставалась тайной для всех, кроме Джона Гонтского и их самих.

Однако Шарлю иногда казалось, что де Жерве видит не одну только оболочку происходящего. Он, должно быть, оставался настороже, опасаясь козней де Боргаров против Ланкастера и его дочери. Д'Ориак отдавал должное своему противнику. Гай де Жерве со своей никогда не ослабевающей настороженностью и редкой проницательностью не был мальчиком для битья.

Шарль понимал: то, что он догадался об истинных отношениях между Магдален и Гаем, может стать козырной картой, если только правильно разыграть ее. Смертный грех прелюбодеяния — против такого убийственного аргумента едва ли найдется довод!

На двенадцатый день своего пребывания в замке Шарль решил, что пора переходить к действиям, и объявил за ужином, что утром намеревается уехать.

— Вы возвращаетесь в Русильон? — осведомился Гай. — Однако зимние дороги очень трудны для дальних поездок.

— Нет, я еду в Париж засвидетельствовать свое почтение королю, — ответил д'Ориак. — А это всего лишь восемь миль по отличной дороге.

Он повернулся к Магдален.

— Мадам, был бы счастлив, если бы вы также приняли участие в поездке в Париж, чтобы засвидетельствовать почтение королю Франции в качестве наследницы владений де Брессов. Если вам, конечно, разрешат.

— Не знаю, что скажет по этому поводу мой муж, сэр, — холодно сказала Магдален. — Не повредит ли это перемирию между нашими странами?

До Шарля дошло, что он допустил промах. Он тут же нашелся:

— Семейство вашей покойной матери считает своим сюзереном Карла Французского. Я имел в виду, что вам, как распорядительнице замка де Бресс, в отсутствие мужа было бы разумно засвидетельствовать свое двойное подчинение. Не сомневаюсь, ваш муж поступил бы именно так.

— Вы полагаете, что мой муж находится в двойном подчинении? — спросила она, играя перстнем с огромным изумрудом. — С чего это вы взяли?

— Между нашими странами нет никаких споров, — живо вмешался в разговор Гай, молясь про себя, чтобы Магдален не обратила внимания на оплошность Шарля. — Так что нет смысла говорить о том, кто и кому подчиняется.

В его голосе прозвучало предостережение, и Магдален сразу же замолчала, хотя с удовольствием продолжила бы перебранку с кузеном. Ей показалось странным, что ее французский родственник так плохо представляет себе истинное положение дел с васалитетом. Уж он-то наверняка в курсе того, что, будучи освобожденным от необходимости платить выкуп и получив в жены представительницу рода Плантагенетов, Эдмунд де Бресс взял на себя обязательства быть верным только английскому королю.

— Хорошо сказано, — согласился Шарль, негромко засмеявшись и не меньше хозяев радуясь возможности сменить тему разговора. Леди, как ему показалось, не заметила ничего неладного, а вот как насчет лорда де Жерве? — Но вам очень понравится Париж, миледи. Это большой, очень большой город.

Магдален лишь молча кивнула. Озадаченная предостерегающим тоном Гая, она посчитала невозможным продолжать этот разговор.

Уже поздно вечером, когда Гай пожелал Стефану и Теодору спокойной ночи и они ушли, закрыв за собой дверь, она раздвинула занавески балдахина и вернулась к этому вопросу.

— Почему ты не хотел, чтобы я беседовала об Эдмунде и о том, кому он подчиняется?

Гай, в длинной рубахе и без сапог, просматривал бумаги на столе, стоявшем возле окна. Так значит, она не заметила оплошности своего кузена, выдавшей его с головой? Она не поняла, что он осведомлен о смерти Эдмунда де Бресса и рассматривает Магдален как наследницу имения де Брессов? Вздохнув с облегчением, Гай притворился, что раздумывает над ее вопросом, затем обернулся. Магдален сидела на кровати, поверх стеганого одеяла, обхватив колени, и на лице у нее было написано скорее любопытство, чем недовольство.

— Шарль д'Ориак, может быть, и кузен тебе, но, как и все де Боргары, ревностно предан Франции. Я не видел смысла встревать в ваш обмен ядовитыми репликами и создавать почву для раздоров.

Магдален вновь вспомнила, что Гай нимало не озаботился тем, что Шарль тот самый человек, который пытался увести ее от постоялого двора в Кале, да и весь этот эпизод воспринял удивительно легкомысленно — как, впрочем, и она. Ощущение, что здесь что-то не сходится, вновь задело ее.

— Мне кажется, здесь должно быть что-то еще, — отчаянно выпалила она.

— Ты обвиняешь меня во лжи? — золотисто-рыжие брови Гая недоверчиво приподнялись.

— Нет, ни в коем случае, — быстро ответила она. — Просто у меня есть ощущение, что ты говоришь мне далеко не все.

— Может быть, я просто решил, что ты знаешь то, что тебе следует знать? — ответ Гая был предельно осторожен.

Магдален покраснела.

— Я не ребенок, милорд.

— Совершенно верно, — согласился он, — и именно поэтому тебе следовало бы самой понять неразумность споров о сюзеренитете французского короля, тем более с человеком, который в иной ситуации скорее окажется нашим врагом, нежели другом.

— Так ты ему не веришь! — утверждение это прозвучало с оттенком упрека, поскольку внимание девушки переключилось на более близкий предмет.

— Я никогда не говорил об этом. Я всего лишь сказал, что ты должна доверять мне.

— Но ты сам бранил меня за мои ничем не обоснованные страхи!

— За твое дурное поведение, которое сделало возможным появление этих страхов, — поправил он ее.

— Но почему семейство моей матери стремится навредить мне? — она помрачнела, опустив голову, так что каштановые кольца распущенных волос закрыли лицо. — В Риме объявили, что мой отец был женат на моей матери. Какие же основания для наших семейств испытывать друг к другу неприязнь?

«Следует ли посвятить Магдален в истинные обстоятельства ее рождения? — в который раз спрашивал себя де Жерве. — Нельзя же вечно скрывать от нее правду?» Но слишком уж это было тошно. В конце концов, это дело Джона Гонтского поведать дочери эту душераздирающую историю: Гай де Жерве и без того слишком многое принял на свои плечи, многое из того, что являлось обязанностью Ланкастера. До сих пор он не мог без содрогания вспоминать то отчаяние, которое охватило девочку, когда она узнала правду о своем происхождении, и он совершенно не был расположен еще раз переживать подобную сцену.

— Просто это вопрос политики, — сказал он. — Семейство твоей матери — за Францию, семейство твоего отца — за Англию, и каждая из сторон рассчитывает перетянуть на свою сторону тебя. Теперь, когда у тебя нет мужа, ты одна связываешь владения де Брессов с Англией.

Он вновь вернулся к бумагам на столе.

— Но у меня есть муж, — прошептала Магдален, но так тихо, что он не услышал. Она была так же уверена в этом, как и в том, что Гай не сказал ей всего, что знал.

Но поскольку надежд что-то выпытать у него больше не было, она решила покончить с допросом и напомнить Гаю истинную причину своего визита к нему в постель.

— Вы намерены всю ночь провести за бумагами, милорд? — ее томный голос свидетельствовал о том, что вопрос, ставший камнем преткновения, на время отложен. Но Гай не спешил с ответом, делая вид, будто с головой погружен в дела.

Магдален в раздумье прикусила нижнюю губу, затем соскользнула с кровати, на цыпочках прошла через комнату и ловко пролезла между Гаем и столом, после чего уселась на стол, прямо на стопку бумаг.

— Вообще-то, им это не полезно, — заметил Гай.

— По-моему, я все же заслуживаю не меньшего внимания, чем эти пыльные пергаменты, — объявила Магдален, с хрустом устраиваясь на бумагах.

Он смотрел на нее прищурясь.

— Вам придется убедить меня в этом, леди. Давай проверим, так ли это, — он лениво потянулся в сторону и извлек из держателя гусиное перо. — Я, понимаешь ли, привык производить пробу пера на каждом новом пергаменте. Поскольку передо мной совершенно чистый лист, то надо проверить, будет результат тем же самым, или… короче говоря, интересно поглядеть.

Магдален затрепетала, желание пронзило ее, смешавшись с предвкушением того, что он собирался проделать.

— У тебя нет чернил на пере, — прошептала чуть надтреснутым от волнения голосом.

— И в самом деле! — Гай окунул кончик пера в кувшин с водой, стоявший на столе. — Ну, какое же послание мне написать здесь?

Он сделал кончиком пера изящный завиток на ее щеке — настолько осторожный, что она ощутила лишь легкое покалывание.

— Нет, не послание, а портрет, — сказал он тихо. — Позволено мне будет набросать черты моей модели?

Она задрожала, и вновь заскрипели бумаги, придавленные бедрами. Гая, казалось, нимало не беспокоило состояние документов. Он вновь обмакнул перо в воду и начал сосредоточенно обводить контуры ее лица, уха, обрисовал пером линию соединения полуоткрывшихся полных губ, затем опустился вниз — по изгибу стройной шеи, воспроизводя форму ключицы и линию плеча.

Она по-прежнему сидела на краю стола, только кожа ее покрылась мурашками, когда он вновь обмакнул перо и тоненькая влажная линия проложила дорогу к ее грудям, сделала круги вокруг потемневших из-за беременности сосков — и от этого мягкого прикосновения по коже вновь побежали мурашки. Гай взял в одну руку зрелую тяжесть ее груди, выписывая строки наслаждения на нежно-белой в голубоватых прожилках чаше, лежащей в его ладони. Дыхание Магдален участилось, и пламя возбуждения разрумянило щеки, а Гай взял ее руку, чертил круги на ее ладошках, затем — на ногтях пальцев, и тело ее замерло в предвкушении дальнейшего, истомленное этой мучительной, доводящей до транса прелюдией.

Перо записало свое послание в глубокой расщелине ее грудей, мягко покалывая, пробежалось по ребрам, опущенной частью погладило припухлость ее живота, заставив Магдален испустить еле слышный стон. Мышцы ее напряглись, ноги шевельнулись, бедра приоткрылись в жадном ожидании.

Она хотела лечь на спину, открыв всю себя блаженству этой игры, но жаркая и твердая рука Гая легла ей на талию, удерживая ее в вертикальном положении. Перо еще раз погрузилось в воду, и острым его концом Гай наконец проложил дорогу к бедрам, все ближе приближаясь к темному руну, за которым пряталась ее влажная, горячая сердцевина. Тихий стон исторгся из ее груди, и всем своим открытым телом она двинулась навстречу перу. Она уже не владела собой: стремясь упасть на спину, раскрытая смене ощущений, которые вызывало у нее щекочущее покалывание и поглаживание пушистого пера.

Только теперь Гай снял руку с ее талии и дал ей опрокинуться, и она лежала перед ним на столе в полузабытьи, еле слыша, как скрипят и хрустят под нею бумаги. Каждой клеточкой тела, каждым окончанием нерва она вознеслась к той точке, где наслаждение граничит с мукой. Перо скользнуло между широко раскрытых бедер, и она уже не разбирала ничего, закружившись в диком и неудержимом водовороте блаженства… Потом она медленно пришла в себя, понемногу начала различать блеск свечей на камине и заново распознавала границы тела, пресыщенного удовольствием и неспособного к какому-либо движению.