Гай резко повернулся и взглянул на нее сверху вниз — в темноте, нарушенной лишь шипящими и взрывающимися многоцветными огнями, невозможно было разглядеть, что написано у него на лице.

— После заутрени! — и он вновь весь ушел в созерцание фейерверка.

Эдмунд все еще был с гостями, когда Магдален прокралась в прихожую, где Эрин и Марджери храпели возле колыбели. Осторожно вынув из люльки дитя, она завернула его в шерстяное одеяло — на случай, если ночь окажется холодной, и вернулась с ним в спальню. Отсюда по потайному коридору и винтовой лестнице она вышла во внутренний двор. До нее доносились приглушенные голоса подвыпивших, но державшихся пока еще достойно, гостей. Насколько она смогла разобрать, Эдмунд был с ними — вероятно, ему не хотелось идти спать, прежде чем не заснет жена.

Держась в тени, падавшей от стены донжона, Магдален пробралась через двор и шмыгнула в часовню. После улицы, освещенной светом факелов и фейерверка, темнота в часовне была совершенно непроницаемой, и она застыла у тяжелой входной двери, слушая, как бешено колотится сердце и ожидая, когда глаза чуть привыкнут к мраку Неожиданно она увидела, как за алтарем вспыхнула свеча.

— Гай? — шепот показался ей криком — настолько полной была тишина. Магдален шагнула вперед, шаркая комнатными туфлями по каменным плитам. — Гай, это ты?

Свет свечи вынырнул из-за алтаря, и на колоннах заколебалась гигантская тень.

— Я здесь, — голос его звучал мягко и ровно.

Прижав к себе ребенка, она кинулась к нему.

— Я не могла, чтобы ты уехал и не…

— Тсс! — сказал он ласково, привлекая ее к себе и уводя за алтарь. — Давай помолчим.

— Неужели так должно быть? — спросила она, прижимаясь вместе с ребенком к его груди.

— Должно, — приподняв пальцем ее за подбородок, он добавил. — Один поцелуй, последний, душа моя. Я сохраню его в памяти до самой смерти.

Это был ошеломляющий поцелуй Соленые слезы Магдален смешались со знакомым до боли вкусом их слившихся губ. Затем ее влажная щека прижалась к его обветренному лицу; казалось, их тела срослись и развести их невозможно.

Однако ребенок на ее руках жалобно заплакал, и медленно, каждой клеткой переживая мучительную боль разлуки, они оторвались друг от друга. Гай взял из рук Магдален свою дочь и прижал к себе, вдыхая аромат, исходящий от этого крохотного существа, зарываясь лицом в мягкие щечки. Малюсенькие ручки обхватили лицо Гая, розовый ротик сморщился, делая сосущее движение — казалось, ребенок признает лишь одну-единственную причину для своего пробуждения. Гай протянул палец, и младенец ухватил его в свой миниатюрный, весь покрытый ямочками кулачок.

Гай де Жерве последний раз плакал, когда был подростком. Он терял друзей при самых страшных обстоятельствах — на поле боя и вне его. Он потерял свою нежно любимую жену, а перед тем несколько месяцев наблюдал ее жесточайшие страдания. Сейчас он лицом к лицу стоял перед необходимостью навсегда распрощаться со своей второй, еще более страстной любовью. Но он никогда не плакал. В его глазах была мука — мука от мысли, что его маленькая дочь никогда не узнает, кто ее настоящий отец, что ему не суждено услышать ее первое слово и увидеть ее первый робкий шажок. Она никогда не назовет его отцом, и нерастраченная нежность его позднего и от того вдвойне желанного отцовства должна сгинуть бесследно. В нем было столько любви, которую он жаждал подарить малышке, — и от всего этого приходилось отказываться!

— Возьми ее и уходи, — сказал он… наконец… отдав ребенка Магдален и отвернувшись от нее. Затем вновь ушел в тайник за алтарем.

Магдален минуту колебалась, потом повернулась и пошла к двери. Ее горе было слишком велико, чтобы плакать так глубокая рана может долго не кровоточить.

Открыв дубовую дверь, она оказалась в полутьме двора. Аврора снова заплакала, и Магдален начала нежно убаюкивать ее на ходу, быстро поднимаясь по наружной лестнице и теперь уже не заботясь о том, что ее кто-нибудь заметит.

Шарль д'Ориак, стоявший в это время у прохода в большой зал, увидел, как она вышла из часовни, но остался на месте, глядя, как участники турнира, усталые после трех дней сражений и принятых доз мальвазии, мало-помалу один за другим покидают застолье. Припозднившиеся гости не без помощи оруженосцев и пажей проходили мимо него, направляясь к своим спальням. Слуги начали тушить свечи и факелы в зале, и в этот момент Шарль заметил, как из часовни вышел Гай де Жерве и сразу же зашагал в гостевое крыло. Шарль д'Ориак усмехнулся и отправился спать.

Магдален вошла в прихожую, тихо прикрыв за собой дверь. Служанки по-прежнему продолжали храпеть, так и не заметив отсутствия ребенка и Магдален. Положив девочку в колыбель, Магдален оглянулась и увидела, что дверь в спальню открыта и на пороге стоит Эдмунд.

— Где ты была? — шепотом спросил он и, покачнувшись, ухватился рукой за косяк.

— Аврора не спала, — спокойно ответила она. — Я подумала, что небольшая прогулка пойдет ей на пользу. Смотри, она уже спит без задних ног.

— Странная привычка прогуливать ребенка посреди ночи, — проговорил Эдмунд, освобождая ей дорогу. — И куда же ты ходила? Я тут полчаса жду и беспокоюсь, а тебя все нет и нет.

— Я прошлась по внутреннему двору… и заглянула в часовню, — она начала раскалывать волосы, отвернувшись к сундуку из кедрового дерева, на котором лежали ее щетки и гребни.

— В часовню? Посреди ночи, Магдален! — Эдмунд вновь покачнулся и сел на край кровати. Он уже разделся и был в длинной ночной рубашке с открытым воротом.

— Молиться не возбраняется в любое время, разве не так? — ответила она, взяла щетку и начала расчесывать свои темные, соболиного цвета волосы, упавшие на плечи.

Эдмунд вновь почувствовал себя неотесанным мужланом. Он осознавал, что немного пьян, и хмель в голове лишь усиливал чувство неуместности своего присутствия рядом с ней, постоянно владевшее им последнее время. Тем не менее он встал и по ковру медленно подошел к ней.

— Я бы хотел сегодня, — заявил он, отбирая щетку из ее неожиданно обмякших рук.

Магдален ни слова не возразила. Она понимала, что рано или поздно, но это должно случиться. На нее вновь накатила волна цепенящей покорности, как в тот раз, когда он впервые овладел ею. Она и так без конца оттягивала этот момент, и сейчас уже не имела никакого права дальше мучить Эдмунда. В конце концов, куда от этого уйдешь?

Он положил руку ей на плечо, и она прямо взглянула ему в глаза, в глаза, наполненные тем же отчаянным нетерпением и вожделением, что в первый день приезда; эти чувства ни на минуту не оставляли его все это время, и он сдерживал себя до сих пор лишь силой воли.

— Я больше не могу ждать, — жарко зашептал он, прижимаясь к ней всем телом, и она почувствовала, что не сможет оттолкнуть его от себя, даже если бы и хотела.

— Да, милорд!

Это было все, что она ему ответила. У него перехватило дыхание от счастья, а руки тут же заскользили по ее платью, нащупывая застежки. Она уже успела снять свой пышный церемониальный наряд перед тем, как отправиться с Авророй на свидание к Гаю, и теперь была в обычной холщовой блузе поверх ночной рубашки. Магдален не пыталась помочь Эдмунду, но, когда он справился с застежками, резким жестом отчаяния содрала с себя блузу, а затем и рубашку.

Она вспомнила то первое их совокупление, когда у него не нашлось времени снять с нее одежду. Теперь же она чувствовала прикосновение его пальцев, скользивших по ее обнаженному телу и жаждавших ответной любви. И хотя в ее теле не было отклика, Магдален не могла не отдать должного нежности Эдмунда и мало-помалу приходила в возбуждение от его боязливо-блаженного взгляда. Она погладила его по щеке и увидела, каким счастьем засветились глаза мужа. Ее пронзили угрызения совести, сочувствия, и она со всей остротой ощутила, что недостойна такой самоотверженной и горячей любви.

— О, любовь моя… любовь… моя… — между тем шептал он, укладывая ее на постель. Слова нежности хрипло срывались с его губ, но страсть его была столь остра, до такой степени он был измучен бесконечным ожиданием, что сил сдерживать себя больше не осталось. Оказавшись над ней, он какое-то мгновение медлил, в глубине сознания понимая, что она еще не готова, и все еще страшась, что причинит боль ее измученному родами телу; но поводья уже вырвались из его рук, и с хриплым стоном он бросился во все сметающий водоворот страсти, с каждым моментом приближаясь к его средоточию, захлебываясь в сладостной пучине, теряясь в колдовском омуте ее тела.

Магдален безропотно лежала под ним, так придавленная тяжестью его мощного мускулистого тела, что ей трудно было дышать. Капли пота капали на ее прохладную кожу. Ее поразило, что можно быть до такой степени отрешенной от чужой страсти даже в то мгновение, когда эта страсть вокруг тебя и в твоем теле. Один и тот же акт любви, но с разными людьми — и ощущения так непохожи, что в пору назвать любовь другим именем!

Эдмунд медленно пришел в себя и поднял голову с налипшей на мокрый лоб прядью волос; страсть понемногу гасла в его помутневших глазах. Он увидел ее тихое лицо и спокойные глаза.

— Ты совершенно безразлична ко мне?

В вопросе этом была такая безысходная тоска, такое горе, что Магдален поняла: ответ он знает сам. Тогда она обняла его и положила его голову к себе на грудь.

— Я к тебе очень не безразлична, Эдмунд. Но дай мне немного времени.

В голосе этой прекрасной, любимой женщины он услышал столько нежности, что почувствовал невероятное облегчение. Она провела пальцами по его спине, взъерошила ему волосы, и, когда он лег рядом, ощутила, как он погружается в спокойный сладкий сон.

Магдален же в эту ночь уснуть не могла, она все думала: о своей любви, о Гае, об их ребенке. Глаза ее были сухи, губы твердо сжаты, и временами ей казалось, что она стоит на холодном каменном полу перед алтарем. На рассвете она услышала плач Авроры, поднялась и прошла в соседнюю комнату, чтобы покормить ребенка.

Эрин уже стояла над колыбелью, собираясь сменить пеленки и напевая малышке что-то успокаивающее.

— Доброе утро, моя радость, — Магдален нагнулась, чтобы поцеловать раскричавшегося ребенка. — Не волнуйся, Эрин. Девочка просто проголодалась.

Вынув из люльки младенца, она уселась на табуретку под окном и дала ребенку грудь.

Снизу, со двора, доносились звуки начинающегося дня. Голоса, торопливые шаги, громкие распоряжения, сигнал герольда сразу вслед за рассветным колоколом. Все гости должны были уехать до обеда, и всюду царила атмосфера спешных сборов. Магдален ничего не слышала: как всегда, когда она кормила ребенка, для нее во всем мире оставались только она и девочка, только двое были в этом сосредоточенном одиночестве, и даже присутствие в двух шагах Эрин и Марджери ощущалось ею очень смутно, хотя они то подсовывали ей чашку с медом, то шумно готовились к купанию ребенка.

Внезапное появление Эдмунда в дверях на мгновение нарушило эту уединенность: он никогда раньше не входил во время кормления. Приподняв ресницы, Магдален улыбнулась мужу.

— Доброе утро, милорд.

— Доброе утро, леди, — он пробежал рукой по всклокоченным волосам и поглядел на ребенка, припавшего к груди. Ошеломленно покачав головой, он тоже улыбнулся жене. — Какая хорошенькая!

— Вам надо бы одеться, милорд, — засмеялась Магдален. — Наши гости отбывают, и тебе надо будет попрощаться с ними.

— Не мне, а нам.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, извини меня, Эдмунд, но я плохо спала и падаю с ног от усталости. Я лучше пересижу этот день у себя в комнатах. Ты можешь сказать, что я себя плохо чувствую.

— А это действительно так? — спросил он, встревожившись. — Это не?…

— Нет, — тихо успокоила она его. — Но я действительно устала.

— Тогда я передам твои извинения, — сказал он радостно, готовый ради нее сегодня на все. — Тебе и в самом деле лучше остаться в стороне от всего этого шума и суеты.

Он нагнулся и поцеловал ее — так же неуверенно, как в последние две недели, но все же с чуть большей смелостью. Она не ответила на его поцелуй, но и не отвернулась.

Магдален просидела у окна все утро, прислушиваясь к суматохе, сопровождавшей всякий большой отъезд. Она не видела, как уехал Гай и его рыцари, но, услышав прощальный сигнал рога, почувствовала, как что-то в ней оборвалось. Слезы градом хлынули на ее сложенные на коленях руки. Эрин и Марджери беспомощно топтались рядом, и, когда она жестом велела им удалиться, с облегчением покинули комнату.

Магдален не могла слышать разговора, который состоялся между ее мужем и Шарлем д'Ориаком на плацу: как Шарль игриво спросил Эдмунда, нельзя ли ему на правах родственника остаться в замке еще на неделю, пока из Тулузы не придет вызов от дяди.