Елена Рахманова - Клин клином

– Похоже, нас бросили на произвол судьбы, – изрек Богдан некоторое время спустя.

– Ну что, довольны?! – с горечью воскликнул вдруг Владимир и понял, что не испытывает к приятелям ни капли симпатии. И как он только мог столько лет считать этих мелочных, двуличных людишек своими друзьями? – Добились своего, выжили девушку из ее же собственного дома!

Ему ответил Филипп, ответил спокойно и рассудительно, как если бы был готов к упрекам друга:

– Во-первых, никто никого не выживал. Дом по-прежнему принадлежит Надежде. А во-вторых… слушай, Володька, твое состояние понять можно. Но, положа руку на сердце, ответь: когда это ты стал противопоставлять себя и нас? Разве не мы все трое начинали наше общее дело? Не спорю, все пошло не так, как хотелось бы. Однако, думаю, в глубине души все мы подозревали, что только при сверхблагоприятном стечении обстоятельств мы станем законными владельцами этого дома. Наши планы, по сути, были чистой маниловщиной. «Мост через реку, а на нем лавки с красным товаром» – так, кажется, точнее не скажу… Так вот, господа, мы не бандиты с большой дороги, чтобы добиваться цели любым путем. У нас сохранились еще нравственные устои…

– Руссо туристо, облико… – радостно встрял было Богдаша, которого очень напрягала тяжелая атмосфера в комнате, но Коржик так свирепо зыркнул на него, что он пришибленно умолк.

– И что же вы предлагаете, господин Корш? – насмешливо осведомился Владимир.

– В данный момент – ничего. Это надо решать всем троим сообща и когда страсти немного улягутся…

– И не на голодный желудок, – пробормотал Богдан себе под нос, чувствуя, как у него, несмотря ни на что, поднимается настроение при мысли о завтраке.

У Владимира кусок не лез в горло, и он ограничился чашкой кофе, да и ту больше вертел в руках, чем пил из нее. Филипп соорудил себе пару аккуратных бутербродов, зато Богдаша мел все подряд, что находил на столе, и с отменным аппетитом.

Неожиданно выяснилось, что у него образовался «запасной аэродром», и где-то глубоко в душе он уже охладел к затее дома – творческой базы, какой она виделась прежде друзьям. Новый знакомец – отец Федор – так увлек его идеей восстановления интерьера церкви, что у Богдана родилась мысль дописать утраченные фрагменты фресок.

– Это же так увлекательно: чтобы и сохранившиеся росписи дополняли, и с ними не соперничали, а составляли единое целое… – оживленно говорил Богдан, шмякая на бутерброд с сыром кусок ветчины и накрывая общую конструкцию листом салата. – Отец Федор даже предложил мне перебраться к ним. Ну, чтобы не мотаться через весь город туда-сюда. Места у них хватает… А матушка у него, Ангелина, скажу я вам, полный отпад. Такая классная. Просто загляденье!

– Ты лучше скажи: в церковной тематике что-нибудь смыслишь? – с хмурым смешком спросил Владимир. – А то местные прихожане увидят, что ты наживописал в храме, и будет с ними со всеми полный отпад, а твоего нового другана отца Федора еще и сана лишат.

– Обижаешь, – заметил Богдаша с набитым ртом. – Я же не кретин какой-нибудь, все-таки историю искусства проходил. Да и книжки соответственные имеются. Если что подзабыл, всегда можно освежить в памяти. И с отцом Федором я эскизы согласую.

Филипп задумчиво кивнул:

– Значит, ты не с нами.

– Почему не с вами? – удивился Богдан. – С вами… Только через некоторое время.

– Ясно. И много ты на этом заработать собираешься?

Богдан недоуменно заморгал.

– А об этом разговор пока не шел, – наконец сказал он. – И потом, какое это имеет значение? Это же так захватывающе…

– Понятно, – прервал его Коржик и неожиданно произнес: – Тебе можно только позавидовать.

– Правда? – радостно воскликнул Богдаша, у которого словно гора упала с плеч. Он был готов принять предложение отца Федора, но не знал, как сообщить о нем друзьям. Ему казалось, он поступает не по-товарищески. – Так я, пожалуй, пойду собирать вещички, хорошо? А то время не ждет, надо воспользоваться теплой погодой.

На него махнули рукой, отпуская. Спустя пятнадцать минут он проскочил мимо приятелей, с рюкзаком на одном плече, бросив на ходу:

– Пока, братцы. Я вас навещать буду!

– Смотри, как рванул. Будто за ним черти гонятся, – усмехнулся Владимир.

Филипп на это ничего не ответил.

Без толку прослонявшись полдня по дому, они снова сошлись за столом в кухне.

– Просто места себе не нахожу, – признался Владимир. – Все из рук валится, все опостылело. А ты как?

Филипп неопределенно пожал плечами:

– Сам не пойму. Знаю только, что никогда еще так погано себя не чувствовал. Словно наваждение какое-то.

– Наваждение, – кивнул Владимир. – И что нам теперь делать?

– По правде говоря, еще не думал об этом. Но мне вдруг стало здесь неуютно.

– Только вдруг?

– Если честно, не вдруг, а с того момента, как в доме появилась Надежда. Все время в мозгу зудела мысль, что мы не то делаем, на чужое посягаем, вообще ведем себя неподобающим интеллигентному человеку образом.

– Вот-вот, – со вздохом подхватил Владимир, – посягаем на чужое. И не только на Надеждино.

– С этого места, как говорится, поподробнее, – оживившись, произнес Филипп.

Его друг какое-то время задумчиво молчал, словно прикидывал, стоит ли откровенничать. Потом, видимо, решил, что другого выхода все равно нет.

– Помнишь портрет в комнате наверху?

– Тот, что твоя Надежда поначалу считала изображением тетки Нилы в молодости? Конечно, помню. А что с ним такое?

– С ним, думаю, ничего. Как висел себе на стене, так и висит. Но вот женщина, что на нем, ведет себя довольно странно…

– Чего-чего?

– Ну, действует мне на подсознание…

Филипп не смог сдержать ироничной усмешки:

– Брось. Это тебе Надежда голову задурила своими россказнями. Родство душ, зов крови через десятилетия и прочая хренотень потусторонняя.

Владимир хотел было возразить, но приятель его остановил:

– Любой портрет – это изображение человека. Так? Так. И чем талантливее живописец, тем многограннее он передает образ портретируемого. А любой зритель в силу своей образованности, восприимчивости или простого желания видит кто одежду и драгоценности, кто черты лица, кто характер, а кто и всю жизнь этого человека готов рассказать, вплоть до мельчайших подробностей. Твоей же Надежде страсть как хотелось «породниться» с этой дамочкой в старинном платье. А кому не захотелось бы? Молодая, красивая, тонкая, ранимая, грустная. Одни глаза чего стоят – так в самое сердце и глядят… Но это все результат мастерства художника, и не мне тебе об этом говорить…

– Вот и не говори, – заявил ему Владимир. – Сначала посмотри, что я тебе покажу, а потом уже разглагольствуй о мастерстве художника.

Он встал и направился к двери, подразумевая, что Филипп последует за ним. Друг за дружкой поднялись они сначала на второй этаж, а потом и на чердак. Зеленый расписной сундук, с которого смели пыль, сразу бросался в глаза, и Филипп решил, что он и есть цель их путешествия. Но нет, друг подошел к листам шифера и отодвинул один, затем вытащил из-за него что-то завернутое в клетчатую рубашку.

Поставив портрет на сундук, Владимир размотал его и повернул так, чтобы из слухового окошка на изображение упал последний луч заходящего солнца.

– Где ты его откопал? – сдавленно спросил потрясенный Филипп. – Неужели здесь, среди этого хлама, нашел? Он же парный к тому, что наверху… черт, теперь уже внизу. И совсем не пострадал от времени, как будто вчера написанный. С ума сойти можно…

– Я его не откопал. А как будто вчера написанный он потому, что я его действительно написал несколько дней назад и всего за одну ночь. Вот от чего и впрямь с ума сойти можно, – сказал Владимир, выжидательно глядя на друга, и спросил: – Теперь ты понимаешь, о чем я тебе толкую?

Но Филипп медленно покачал головой:

– Теперь я вообще ничего не понимаю.

– Вот и я о том же, – уныло ответил ему Владимир, пристраивая портрет себе под мышку.

Они спустились с чердака на второй этаж. Чувствуя себя неловко, вошли в комнату Надежды и остановились перед портретом дамы в сером платье. Маленькая мутная фотография на стене рядом с ним смотрелась сиротливо.

– А теперь сравни того парня, что я написал, и того, что на снимке, – предложил Владимир. – Только заметь, что моего я создал прежде, чем увидел фотографию. Чем хочешь клянусь.

Филипп чуть ли не носом уткнулся в стену, чтобы лучше видеть фотографию, но взять ее в руки отчего-то не рискнул.

– Ё-моё, – прошептал он, оборачиваясь. – И что это может означать?

– А ты говоришь – талант живописца, – сказал ему в ответ Владимир. – Ну-ка, подержи и отойди в сторонку.

Он вручил портрет приятелю, который принял его не без опаски, словно боялся обжечься. Затем снял снимок со стены и огляделся по сторонам.

– Я сейчас, – сказал Владимир и быстрым шагом направился к двери.

– Эй, ты куда? – встревоженно окликнул его Коржик. – Не оставляй меня здесь одного. Мне не по себе. И что я с ним буду делать? – Он слегка тряхнул портретом, который держал на вытянутых руках.

– Ага, испугался, – злорадно произнес Владимир. – Ничего, потерпишь. Я мигом, только гвоздь принесу и молоток.

Он действительно отсутствовал недолго, минут пятьдесят Но все это время Коржику казалось, что волосы у него на голове непроизвольно шевелятся, а по спине бегают мурашки. На всякий случай он старался не смотреть на тот портрет, что висел на стене, и не думать о том портрете, что держал в руках.

Вернувшись, Владимир с деловым видом приставил гвоздь к стене и спросил не оборачиваясь:

– Тут вбивать или ниже? Я хочу, чтобы они висели на одном уровне.

Кто «они», пояснять было не надо. Прищурив глаз, Филипп кивнул:

– Тут, тут.

Несколько точных ударов молотком по гвоздю – и Коржик с невольным вздохом облегчения передал Владимиру портрет.

Теперь живописные изображения висели рядом, но что-то портило общее впечатление.

– Я передвину столик, а ты пока подержи лампу. Только осторожнее, не разбей, – скомандовал Владимир.

В ответ раздалось глухое недовольное бормотание Коржика:

– Можно подумать, я безрукий.

Наконец оба приятеля отступили на середину комнаты и замерли, чувствуя странное умиротворение, словно совершили невесть какое благое дело.

– Здорово, – прошептал Филипп.

Но Владимир медленно покачал головой, зажег керосиновую лампу и чуть передвинул медальон, чтобы тот находился точно под портретом дамы в сером платье.

– Вот теперь действительно здорово, – констатировал он.

Дрожащее сияние залило изображенных на портретах молодых людей золотистым светом, оставляя большую часть комнаты в легком полумраке. Оно очертило границы их мира, и им там было хорошо. Вдвоем…

– Пошли отсюда, – тихим шепотом произнес Филипп. – Не будем им мешать. – И добавил: – А ты, Володька, все-таки чертовски талантливый парень. Только не говори мне про наитие, про то, что кто-то незримый водил твоей кистью, и про прочую несусветную чушь. Дворнику дяде Васе с его метлой, как он ни старайся, никакое наитие не поможет нарисовать даже такой знакомый и родной предмет, как граненый стакан. Наитие, оно, брат, знает, на кого нисходить…

Надежда разжала руку, и сумка упала на пол. Не обращая на нее внимания, она огляделась по сторонам. Ее любимая квартирка, но воспоминания о пребывании здесь Ладоши, нахлынув вдруг, испортили улучшившееся было настроение. А она так рассчитывала отдохнуть душой в привычной обстановке. «Выброшу все, к чему этот гад ползучий прикасался. Выброшу к чертовой матери, – мгновенно решила девушка, но уже в следующую секунду передумала: – Или нет, лучше отдам кому-нибудь».

Но тогда получалось, что в квартире остались бы чуть ли не голые стены, потому что пришлось бы расстаться со множеством вещей, которые к тому же и ей самой приносили радость, которые она любила.

– Да что же это делается на белом свете! – в сердцах воскликнула Надежда, по-бабьи всплеснув руками. – Два поганца выжили меня из обоих моих домов. И хорошо хоть в фигуральном смысле.

Она опустилась на диван и вперила взгляд в пространство перед собой.

– Ну нет, так дело не пойдет! – заявила девушка после недолгого раздумья.

Вместо беспросветной обиды на судьбу-злодейку, ощущения своей ненужности и брошенности, от которых опускаются руки и нет сил делать что-либо, Надежда неожиданно почувствовала прилив бодрости и здоровой агрессивности.

– Пусть лучше Ладоша катится к чертям собачьим, а вещи ни в чем не виноваты, – сказала она и внезапно почувствовала облегчение.

Словно по мановению волшебной палочки, вместе с этими словами девушка избавилась от всего, что связывало ее с неверным возлюбленным, на которого было потрачено так много душевных и физических сил, не говоря уже о времени. Ниточка порвалась, и ее уже было не связать. А вместе с этим ушли не свойственные Надежде уныние и апатия.