Мария Воронова - Клиника верности

Руки Ильи Алексеевича тряслись, ему хотелось отвесить жене пощечину и назвать ее словами, недопустимыми в женском обществе. Он из последних сил сдерживал себя. Смотреть на Тамару было противно, он рывком распахнул форточку и закурил, судорожно затягиваясь.

Почему он так волнуется, почему ему так плохо? Разве он узнал что-то новое? Разве раньше ему было неизвестно, что Тамара — холодная и бездушная женщина, которой, в сущности, безразлична судьба мужа и ребенка? Разве он видел от нее когда-нибудь нежность и поддержку?

— В общем, так, — сказал он, по-прежнему стараясь не смотреть на жену. — Алиса выросла, воспитывать ее поздно. У нее началась новая, взрослая, жизнь, и если что-то пойдет не так, то не потому, что она плохой человек, а потому, что мы с тобой плохо подготовили ее к этой жизни. Теперь мы можем только помогать ей. Прошу тебя, одумайся, прими ее такой, как есть, и, поверь, она ответит тебе благодарностью. Кстати, если хочешь знать, это я решил не сообщать тебе о свадьбе заранее!

— Что?!

— Да, представь себе. Я прекрасно знаю Ивана по работе, это очень достойный молодой человек — и по моему мнению, и по мнению всех сотрудников. Мне совершенно не хотелось, чтобы прекрасный зять сорвался с крючка из-за твоих глупых фанаберий. Так что Алиса ни в чем не виновата перед тобой.

— Да ты понимаешь, что наделал! Какое ты имеешь право что-то решать, когда дело касается нашей семьи? Ты поступил как последний сводник! Ваня этот! Что ты о нем знаешь? Выпил с ним, вот он тебе уже и хороший человек! Фу, гадость какая!

— Тамара! Разыгрывай перед кем хочешь свои спектакли, но я живу с тобой двадцать лет и знаю тебя лучше, чем себя самого. Если хочешь, облегчи душу, оскорби меня какнибудь еще, но завтра мы пойдем к Алисе, и ты скажешь, что рада за нее, а с Ванькой будешь приветлива и мила.

— Ты, кажется, диктуешь мне условия?

— Нет. Просто предупреждаю. Или так, или я разведусь с тобой.

— Напугал!

— Не знаю, напугал или обрадовал, только если завтра мы не проведем у Алисы приятный вечер, причем приятный для всех членов семьи, а не только для тебя, то послезавтра утром я подаю заявление на развод. — Илья Алексеевич устало выкинул окурок в форточку. — Я хочу общаться с дочерью так, как считаю нужным, не оглядываясь на твои идиотские запреты, — пояснил он, ибо жена отвечала каменным молчанием.

Она достала из микроволновки второе, капнула на котлеты кетчупа и, поразмыслив, положила себе салата.

— Что ж, если все так, как ты говоришь, получается, она не настолько виновата, — сказала Тамара холодно. — Алиса, конечно, не должна была тебя слушаться, но я могу понять, что, увидев в тебе союзника, она совершенно забылась. Ничего хорошего в этом нет, но я пойду к ней завтра.

— Вот и хорошо! Тамара, ты молодец! Они с Ваней так будут тебе рады, да они что хочешь для тебя сделают, они на руках тебя носить будут за то, что ты их простила!

— Сомневаюсь. Да, Илья, хочу тебя поздравить! Ты пустил под откос судьбу нашей дочери. Ради Бога, общайся с ней как хочешь, не советуйся со мной, и посмотрим, как еще ты отравишь ей жизнь, каким еще гадостям научишь.

1993 год

Альберт Моисеевич ухаживал скромно, но настойчиво. Пока роман удавалось хранить в тайне от коллег, они вели себя очень сдержанно, обращаясь друг к другу исключительно на вы и по имени-отчеству, хотя вся больница называла Альберта «Моисеич». Он часто забегал к Жанне в кабинет, но это никого не удивляло: все хорошие врачи стремились сами посмотреть снимок, причем до описания рентгенолога, чтобы не идти на поводу у его заключения.

Он появлялся на пороге, веселый, встрепанный, в мешковатой хирургической форме, и Жанна чувствовала, как по телу разливается уютное тепло. Она ставила снимок на негатоскоп, Альберт склонялся к ней якобы для того, чтобы внимательнее рассмотреть детали рентгенограммы, а сам украдкой целовал ее в шею и шептал что-нибудь смешное и нежное.

Иногда совал в карман шоколадку или пирожок из буфета.

Жанна не могла ходить с ним на свидания из-за Верочки, потому пришлось представить его соседкам в качестве официального ухажера. Альберт стал приходить к ней запросто, почти каждый вечер. Он мирно пил в кухне чай, ожидая, пока Вера уснет, слушал жалобы соседок на здоровье и без всякого сопротивления осматривал их артритные коленки. Потом Жанна приглашала его в комнату, и они устраивались на подоконнике, разглядывали друг друга в мягком свете летних сумерек и целовались. Его большие руки невесомо касались ее плеч, и Жанна чувствовала жар его пальцев сквозь тонкий ситец халатика. Насколько развязным Альберт был на людях, настолько нежным и сдержанным — наедине с ней. Его прикосновения не могли обидеть, смутить, они вызывали не плотское желание, а ответную нежность.

В его руках Жанне было тепло и спокойно, забывались все житейские трудности, и плохое, тяжелое прошлое улетучивалось, исчезало, как капля росы под лучами солнца. «Все будет хорошо, — думала она, склоняя голову на костлявую грудь Альберта, слушая ровное биение его сердца, — все будет хорошо».

Она спрыгнула с подоконника посмотреть на Верочку. Та крепко спала, сжимая в объятиях плюшевого медведя, старого, полысевшего на швах. Игрушку подарила ей соседка, и Верочка сразу прикипела к мишке душой. Многие дети, даже имея кучу самых новых, самых лучших игрушек, обожают одну, старую и ободранную, и ничего милее для них нет.

Жанна поправила на дочке одеяло и вернулась к Альберту.

— Ты хочешь остаться? — спросила она просто.

Он помолчал, потом тяжело вздохнул и встал. Положил руки ей на талию.

— Очень хочу, ты же видишь, Жанна. Только не думаю, что ты сама этого хочешь…

— Альберт, я…

— Я знаю. Ты думаешь, что уже пора, что если ты сейчас не оставишь меня, я найду другую женщину, но ты не хочешь спать со мной, правда? Если мы ляжем, ты будешь переживать, а я не хочу, чтоб ты переживала. Я хочу, чтобы тебе было спокойно рядом со мной.

— Мне спокойно, ты даже не представляешь, как спокойно. У меня такое чувство, будто я знаю тебя всю жизнь…

— И я. Жанна, я полюбил тебя. Я сам не думал, что смогу любить так сильно. — Альберт вздохнул. — Я не знал, что такое бывает. Мне так хорошо с тобой, я так счастлив, когда ты рядом, что я почти не думаю про постель. Это правда.

Она положила руки ему на плечи. Плечи были очень худые и костистые.

— Я тоже тебя люблю.

— Я знаю. Я чувствую, ты доверяешь мне, и не хотел бы твое доверие… нарушать. — Он виновато улыбнулся. — Не хотел бы, чтобы ты думала, будто я с тобой ради постели. Это не так. Давай потерпим.

— Давай, — с радостью согласилась Жанна.

— Я скоро улажу формальности с разводом, и мы поженимся. Ты же выйдешь за меня замуж, да?

Она энергично кивнула.

— Тогда и наверстаем. Не хочу хвастаться, но любовник я хороший, не сомневайся.

Второй день валил снег, белые хлопья тихо и медленно опускались на памятники, превращая их в маленькие сугробы, из которых выглядывали только углы обелисков и верхушки крестов. Толстые от снега ветки клонились вниз, и дорожку совсем замело, осталась узкая глубокая тропинка, протоптанная немногочисленными посетителями.

Снег падал на Ванины плечи, на шапку, делая его таким же белым, как все вокруг. Шарф от дыхания заиндевел и царапался, и от холода немного ныли пальцы ног.

Возле Зоиной могилы он увидел человека. Тот стоял, облокотясь на оградку, и, видно, задумался так глубоко, что не заметил, как Иван подошел.

— Здравствуйте!

— А? — Человек обернулся, и Ваня узнал Якова Михайловича Розенберга, институтского друга Зои, знаменитого пластического хирурга. — Привет, Иван.

Анциферов удивился, что Яков Михайлович помнит, как его зовут: несколько раз они с Зоей навещали Розенберга в его загородном доме, но Иван почти не принимал участия в беседах старых друзей. Он купался, спал в гамаке и под руководством красивой молодой жены Розенберга таскал камни для альпийской горки.

Мужчины постояли молча, каждый думал о своем. Яков Михайлович замерз, стал подпрыгивать и шмыгать носом.

— Вы идите, а я тут еще побуду, — сказал Иван. — Снег смету.

— Не надо. Пусть будет. Так ей теплее…

Ваня кивнул.

— Яков Михайлович, давно хотел вас поблагодарить, что за могилой ухаживаете.

— Я? Прости, но я здесь первый раз…

— Но вы же платите кому-то за цветник и за все.

Розенберг покачал головой:

— Увы, нет. Не подумал как-то. Хотя и мог бы.

— Да нет, тут присмотр хороший. Наверное, родственницы какие-нибудь. Да и я ухаживаю.

Розенберг выбрался на дорожку и курил там, дожидаясь Ивана. Нежные белые розы, которые он положил на могилу, быстро исчезали под снегом, Ваня пристроил рядышком свои цветы, сожалея, что и их минут через пятнадцать не станет видно.

— Вот и повидались, — шепнул он, прикоснувшись к холодному камню, — не думай, я тебя помню.

Розенберг вовсю скакал на дорожке, размахивая руками.

— Ну и дубак! — воскликнул он. — Давно такого не помню.

Ваня рассеянно кивнул. Тропинка была слишком узкой для двоих, и они пошли гуськом. Замерзший Яков Михайлович почти бежал, отчего все время оступался в снег.

— Полные ботинки набрал, — пожаловался он возле машины. — Садись, Ванюша, подвезу. А то поехали ко мне.

— Что вы, Яков Михайлович! — Машина была шикарной, просто вызывающе роскошной, и Ваня оробел.

— Правда, поехали! Дианка у родителей, так что посидим вдвоем, как говорится, sans les dames [2]. Помянем Зоечку.

Розенберг почти насильно затолкал Ивана в машину.

— Мы уезжаем, — сказал он грустно, включая зажигание. — Отправляемся в Лондон работать. Так что я сейчас каждому человеку из прошлого рад. Прошу тебя, поехали! Мне это очень важно. Не волнуйся, обратно я тебя доставлю. То есть мы, разумеется, напьемся, и за руль я сесть не смогу, но я вызову тебе такси.

Ване вдруг очень захотелось посидеть с этим симпатичным крепышом, послушать его рассказы о Зоиной молодой жизни…

Розенберг наполнил тяжелые низкие стаканы почти дополна.

— Господи, не прими за грех, прими за лечение, — сказал он, и, не чокаясь, мужчины выпили.

В желудке сразу стало тепло, застывшая кровь побежала быстрее, Ваня почувствовал, что ноги начинают отогреваться, а голова немножко закружилась.

— Хорошо. — Он блаженно откинулся в кресле.

— Хорошо-то хорошо, только закусывать надо! — Яков Михайлович быстро накрыл на стол: хлеб, сыр, холодное мясо и помидоры. Предложил еще пожарить отбивные, но Иван отказался.

— А вы надолго уезжаете?

— Как пойдет. Мне работу предложили в одной клинике, я сначала не хотел, а потом подумал — почему бы и нет? Хоть рядом с детьми будем, я очень по ним тоскую. Здесь все в порядке, клиника и без меня работает как часы, уезжать не стыдно. Ну, скучать, конечно, буду страшно.

Розенберг тяжело вздохнул и взял кусок мяса.

— Ты сам-то как? — спросил он участливо. — Я слышал, женился?

— Да, женился, — буркнул Ваня и глотнул виски.

— Это хорошо, — Розенберг открыл окно и достал тяжелую хрустальную пепельницу, — это ты правильно сделал. Человек не должен быть один. И как, счастлив? Я помню, как ты переживал Зоину смерть… Сейчас легче стало?

Ваня покачал головой:

— Еще хуже. Вроде бы я уже смирился, что Зои нет, а когда стал с Алисой жить… Понимаете, вот я с ней просыпаюсь, завтракаю, а сам все время представляю, как бы это с Зоей было. Иду домой и думаю: ведь меня могла бы Зоя ждать.

Яков Михайлович серьезно посмотрел на него:

— Понимаю. У меня точно так же было. Потом ничего, прошло. А поначалу я сто раз пожалел, что второй раз женился.

Со вздохом Розенберг налил еще.

— Все-таки пожарю мясо. — Он решительно встал и поставил на огонь сковородку, — а то напьемся, не дай Бог. Открой пока банку огурцов. Это теща закрутила, вкусно — сил нет. Она мне тут такие парники развела, все соседи ржут. Хочешь, дам баночку? Жене твоей, наверное, нелишние будут.

— Да, — кивнул Ваня, — нелишние.

Он снял старомодную металлическую крышку и подцепил маленький пупырчатый огурчик. Розенберг возился у плиты, точными движениями переворачивая отбивные.

— Ждете прибавление? Вот и хорошо. Знаешь, Ваня, у тебя сразу столько забот появится, что для тоски не останется места.

Яков Михайлович крошил лук, посыпал мясо какими-то ароматными специями и с интересом расспрашивал Ваню о беременности его жены. Какой срок, нет ли осложнений, и видно ли уже на УЗИ, мальчик или девочка.