Анциферов вяло отвечал, надеясь, что вскоре Розенбергу надоест эта мучительная тема. Решив жениться на Алисе, Ваня мало раздумывал о том, что она ждет ребенка от другого мужчины. Беременность казалась ему второстепенным фактором, точнее, не сама беременность, а отцовство. Он хотел обычную, полноценную семью с женой и ребенком, и какая, в конце концов, разница, кто автор этого ребенка! Его все устраивало в Алисе, а такой мелочью можно пренебречь, думал Ваня. В результате он оказался в положении человека, который издалека принял гигантского удава за червяка. Или в положении человека, купившего ботинки с одним маленьким неудобным шовчиком. Вроде бы мелочь, но так натирает ногу, что ботинки невозможно носить.

Самое плохое — чем дальше он жил с Алисой, тем сильнее привязывался к ней. Но мысль о том, что в ее чреве развивается чужое дитя, грызла его непрестанно. И не просто дитя, а ребенок любимого человека… В том, что Алиса любила Васильева и, наверное, любит до сих пор, Ваня не сомневался. Слишком хорошим она была человеком, чтобы спать с женатым мужчиной ради обычного флирта. Да, она любит Васильева и любит своего будущего ребенка именно как ребенка Васильева. Ей приходится жить с ним, но таинство появления новой жизни она не захочет с ним разделить, чтобы сохранить память о любимом в ребенке. Он не настоящий отец, а так, заместитель, и не может делать всего того, что полагается отцу. Не может с волнением ждать жену из консультации, чтобы узнать, нормально ли протекает беременность, не может по ночам класть руку на ее живот… Не может посмеиваться над ее утренней тошнотой и опухшими ногами, ибо все это происходит не из-за него… Да Иван и не чувствовал особой нежности к этой чужой жизни, понимая, что на самом деле ни жена, ни ребенок ему не принадлежат. Когда врачи поставили Алисе угрозу выкидыша, Ваня подумал: как хорошо будет, если беременность не удастся сохранить. Исчезнет свидетельство ее связи с Васильевым, и начнется нормальная, обычная, настоящая семейная жизнь. Потом появится общий ребенок, на которого у Вани будут все права и которого он будет любить всем сердцем. А это дитя никому не нужно, оно только расстроит их жизнь.

Весь вечер он мечтал, как прекрасно они заживут без этого ребенка, а ночью вдруг проснулся. Сердце бешено колотилось и болело от острой жалости к маленькому беззащитному существу, которое может быть убито по злой воле Ивана Анциферова. Иван Анциферов, видите ли, страдает, что ребенок не от него! Он не спал до утра, казня себя за подлые мысли, и молился, чтобы у Алисы все было в порядке и ребенок родился в положенный ему срок. Если бы он мог еще любить это дитя!

Под эти невеселые размышления он незаметно опустошил стакан. Есть не хотелось, на тарелку с превосходной сочной отбивной он смотрел равнодушно и взял себе кусочек, только чтобы не обидеть хозяина.

— Очень вкусно, — вежливо сказал он и заметил, что язык предательски заплетается.

— Ты давай ешь! А то придешь домой на кочерге, жена расстроится. Скажет, Розенберг совсем озверел, мало того что сам никак не уймется, еще и молодежь спаивает!

Ваня положил вилку. Его охватила такая горькая тоска, что захотелось немедленно напиться до полной отключки, хотя раньше он никогда не практиковал этот ненадежный способ успокоения души. Яков Михайлович смотрел участливо, и Ваня вдруг решился. В конце концов, Розенберг уезжает, а держать все в себе больше не было сил…

Тяжело вздохнув, он рассказал Якову Михайловичу историю своей женитьбы, не называя имен.

— Да, дела, — посочувствовал Розенберг. — А знаешь, твоя судьба похожа на мою. Это хорошо, что ты мне рассказал.

— Вы думаете, я сволочь?

— Ай-ай, — Розенберг встал, прошелся по кухне и мимоходом похлопал его по плечу, — ай-ай, Ванечка! Оставь, пожалуйста, эти алкогольные самобичевания. Я думаю, как тебе помочь…

— Чем теперь поможешь? Только если я сейчас не знаю, как повернуться, что будет, когда он родится? Он же будет знать, что я его папа! А мне лишний раз посмотреть на него будет тяжело! Или я начну его воспитывать, а жена мне скажет: «Не лезь, это мой ребенок, сама знаю, что с ним делать!»

— И очень глупо будет с ее стороны! Знаешь, Вань, откровенность за откровенность. Мои дети, они ведь тоже не мои в биологическом смысле. Правда, я узнал об этом гораздо позже, когда они почти выросли. — Розенберг подумал и налил еще виски: себе — целый стакан, а Ивану плеснул на донышко. — Тебе хватит.

— Да, пожалуй…

— Я сначала чуть с ума не сошел, — признался Яков Михайлович. — Все, думаю, предали, оскорбили, а потом опомнился. Дети-то ни при чем! А тебе даже проще, ты с самого начала все знаешь.

— Толку-то от того знания! Я, дурак, думал, мне будет все равно, типа отец не кто зачал, а кто воспитал, а на самом деле очень даже не все равно! Я не говорю, что моя жена должна была хранить девственность до свадьбы, все мы люди, в конце концов… Но это уж слишком! Мне казалось, я легко это выдержу, а теперь выясняется, что нет! Не очень… выдерживаю.

Розенберг покачал головой:

— Нет такого груза, который человек бы не вынес! Хочешь убежать от трудностей — беги, только неизвестно, будет ли в другом месте тебе лучше. Жизнь, она ведь легкой не бывает… Знаешь пословицу: «Горя бояться, счастья не видать»?

— Знаю.

— Вот то-то же! Ты, Ваня, делаешь хорошее дело. Дал ребенку отца, женщине — мужа. А на хорошее дело Бог тебе всегда даст столько сил, сколько нужно. Сейчас тяжело, да, но ты потерпи, и откроется второе дыхание.

Иван хмыкнул. Сколько раз он говорил себе это после Зоиной смерти! Сколько раз убеждал себя, что нельзя сдаваться, нужно двигаться вперед, даже если ты почти убит. Стиснув зубы, он полз сквозь вязкую пелену горя, мечтая только упасть и никуда дальше не ползти, чтобы эта пелена поскорее уничтожила его. Но он победил себя, заставил выбраться… Только куда? На сухой островок бесчувствия? В обманчиво тихую топь лжи?

— Я могу только одно тебе посоветовать, — сказал Розенберг осторожно и положил руки ему на плечи, — ты их не люби! То есть, — поправился он, поймав недоуменный взгляд, — не заставляй себя их любить. Не жди, что общество жены и рождение ребенка принесут тебе нечеловеческую радость, и не злись на них за то, что этой радости нет. Просто исполняй свой долг мужа и отца, и у тебя будет самая большая радость в жизни — чистая совесть. Это же счастье, когда человек знает, что ему не в чем себя упрекнуть.

Ваня встал:

— Как там девиз тевтонских рыцарей? Делай, что должен, и будь что будет!

— Вот именно.

— Спасибо, Яков Михайлович! Вы мне очень помогли. Правда! — Ивана качнуло, пришлось схватиться за край стола. — Наверное, пойду я?

— Хорошо, иди. Я оставлю тебе визитку — вдруг надумаете приехать. Еще не знаю, где мы в Лондоне будем жить, но, думаю, на недельку приютить молодую семью всяко сможем. Сейчас вызову тебе такси…

— Зачем? Я на маршрутке поеду.

— Поезжай, Ваня, поезжай. Если хочешь сегодня ночевать в вытрезвителе, непременно поезжай. Ты же на ногах не стоишь! — Розенберг заметался по кухне в поисках телефона. — Эх, не умеет пить молодежь! Богатыри, как говорится, не вы!


Мобильный телефон звонил громко и назойливо, но Алисе не хотелось ни с кем разговаривать. Она писала для Вани статью, мысль только оформилась в голове, и Алиса боялась: если она отвлечется, потом не вспомнит, что хотела написать. Не обращая внимания на звонки, она быстро застучала по клавишам. Хорошо бы закончить сегодня, тогда Ванька первый раз в жизни сдаст на кафедру материал без опозданий.

Уволившись с работы, Алиса обнаружила у себя бездну свободного времени, а сидеть сложа руки она не привыкла. Как-то во время уборки взяла материалы Ванькиной диссертации, которые были разбросаны по всему дому, и неожиданно увлеклась. Разумеется, она, студентка третьего курса, многого не понимала, но за три дня с помощью учебника во всем разобралась. После чего ехидно осведомилась у мужа, зачем государство дает ему три года на то, что можно сделать за два месяца. Тот буркнул: «Вот и делай, если ты такая умная», — и Алиса то ли назло, то ли из спортивного интереса занялась его диссертацией. Материал был собран, а обобщить его, интересно подать и сделать выводы оказалось для нее детской игрой. Параллельно Алиса делала на его данных и собственную работу в студенческом научном обществе. Должна была получиться хорошая статья по острым психозам.

Когда наконец Алиса набрала эту зловредную ускользавшую мысль, телефон снова подал голос. «Нужно было поставить вместо противных звонков какую-нибудь песню», — подумала она, взяла трубку и… услышала низкий, волнующий голос Васильева.

Ох, почему только она никогда не смотрит на дисплей, кто ей звонит!

— Алиса? — Ее сердце сразу тоскливо сжалось. — Ты можешь говорить?

— Да…

— Я так давно тебя не видел… Соскучился.

«Я умираю без тебя!» — хотелось крикнуть ей, но неимоверным усилием воли удалось сдержанно произнести:

— Неужели?

— Да, Алиса, очень. Буквально места себе не нахожу. Мы можем увидеться?

— Зачем?

— Просто поговорить. Ты так внезапно исчезла…

— Я вышла замуж.

— Я знаю. Мне очень плохо без тебя, Алиса. Пожалуйста, давай встретимся… Очень прошу! Хочешь, пойдем в ресторан? Мы с тобой никогда не были в ресторане.

— Я обедаю дома, — высокомерно произнесла она.

— Ну хорошо. Знаешь кофейню на Загородном? Приходи туда к четырем.

Она промычала что-то неопределенное, похожее и на «да» и на «нет». Они распрощались.

До четырех оставалось полтора часа, значит, есть сорок минут собраться. Твердо решив, что никуда не пойдет, пусть Васильев пьет свой кофе в одиночестве, Алиса тут же заметалась по квартире, наводя красоту.

Нет, она пойдет на это последнее, прощальное свидание. И пусть Васильев увидит, что у нее все прекрасно, она счастлива и без него! Она замужняя дама, никакие Виталии Александровичи больше не тревожат ее покой, а если ему без нее плохо, то это его личное дело! Еще два месяца назад она просила, умоляла его не оставлять ее одну, но он был глух к ее мольбам! Теперь настала его очередь валяться у нее в ногах, и дура она будет, если лишит себя такого зрелища! Алиса красила глаза, стараясь, чтобы вышло не слишком ярко, и предвкушала, как холодно скажет: «Виталий, я люблю другого. Ты мне не нужен».

Ах, если бы это еще было правдой! Если бы она действительно любила мужа! А самое ужасное в том, что она хотела его полюбить и могла бы это сделать, если бы не Ванькино активное противодействие. Нет, он не делал ей ничего плохого, был всегда вежлив, но… Она видела, что совершенно не нужна ему и ему никогда не будет без нее плохо! Рядом с ней жил доброжелательный, но посторонний человек, человек, которого она не знала. Он пел в душе по утрам, любил огурцы с подсолнечным маслом и терпеть не мог жареную печенку. Свободные вечера он честно проводил дома, а на дежурствах… Бог его знает, что он делал на дежурствах, в окружении хорошеньких сестричек и молодых докториц! Он никогда не говорил с ней о любви. Что ж, Алиса знала, почему он женился, и не ждала признаний, но можно было хотя бы поговорить о том, хорошо ли им живется вместе, что он чувствует…

Ваня молчал. Иногда он не спал ночами, уходил в кухню, а утром Алиса находила там кастрюлю с начищенной картошкой или готовым супом. Она догадывалась, что в часы бессонницы он думает о Зое, и не ревновала, наоборот, хотела помочь, успокоить его боль, но он неизменно прогонял ее спать. Были моменты, когда она почти физически чувствовала, насколько тяжело ему ее общество, как больно ему от того, что рядом с ним она, а не другая, давно мертвая женщина. Алиса понимала и сочувствовала, ведь ей тоже больше всего на свете хотелось видеть Виталия на месте Вани… В такие вечера Алиса уезжала к родителям. Мать встречала ее прохладно, все не могла простить скоропалительного замужества, зато папа радовался каждому ее приезду, кормил почти насильно и обязательно провожал домой. В ее девичьей комнате родители ничего пока не меняли, и, оказавшись в ней, Алиса тосковала по юности, которая теперь казалась такой светлой и безмятежной. Забылись вечные ссоры с матерью, постоянное чувство вины и тревоги, осталась только досада — на что она променяла свое спокойное и свободное молодое житье…


В дорогой кофейне было множество перегородок, царил корректный, деловой полумрак. Алиса нерешительно остановилась у входа. Виталий Александрович появился откуда-то из-за угла, легонько коснулся губами ее щеки и проводил к столику. От этого мимолетного поцелуя растаяла вся Алисина холодность, вся решительность. Теперь она не смогла бы сказать «Ты мне не нужен» даже под пытками. От его близости ухнули в небытие все обиды, и Алиса вновь стала влюбленной до беспамятства девчонкой, наслаждающейся тем, что просто видит любимого.