Алиса Валдес-Родригес - Клуб грязных девчонок

Я дослушала до конца статью, написанную ужасным стилем, и мне сделалось нехорошо.

– У них на нее, должно быть, зуб.

– Не знаю, не знаю, – ответил Роберто. – Все выглядит очень реально.

– Они по каким-то причинам хотят погубить карьеру Лиз.

– Едва ли.

– Я позвоню ей. Вилма, будь добра, подай телефон.

– Нет! – Роберто помахал пальцем перед моим лицом. – Я не хочу, чтобы ты с ней когда-нибудь еще разговаривала. Поняла?

Вилма, вздохнув, вышла.

– Почему? – Муж посмотрел на меня так же, как тогда, когда ему приходило в голову, что я трахаюсь с билетером в опере или пожилым юристом – соседом за праздничным (читай, рождественским) столом в его фирме. – Что с тобой? – спросила я его. – Ты полагаешь, что я намерена лечь в постель со своей подругой? Ты сошел с ума?

– Проблемы не у меня, – ответил он. – Ты это знаешь. Проблемы у тебя. У нормальных, приличных женщин таких проблем не бывает. Ты понимаешь, о чем я. О твоем клиторе и прочем.

– Не может быть! Ты считаешь, что я намерена сойтись с Элизабет? Ты это имеешь в виду?

– Да.

– Это ты ее хотел много лет, поэтому не обвиняй в том же самом меня. У тебя плохо с мозгами. Сдвинулись не в ту сторону.

– Кто ее хотел? Я? Она же черная, Сара, а я не люблю черных женщин.

– Да ладно, признайся. Я же видела, как ты смотрел на нее. Полагаешь, я ничего не замечаю?

– Ты о чем? – рассмеялся Роберто. – Я не смотрел на нее. Я вообще ни на кого, кроме тебя, не смотрю.

– Проехали, Роберто.

– Я не желаю, чтобы ты с ней разговаривала. И не желаю, чтобы она здесь появлялась – никогда. Усекла?

– Ради Бога, Роберто! Может, она вообще не лесбиянка. А если даже лесбиянка – кому какое дело? Разве это имеет значение?

– Хочешь проверить? Бьюсь об заклад, тебе не терпится это проверить!

– Что ты сказал?

Роберто подался вперед, взял меня за шею и легонько встряхнул:

– Никаких звонков. Никаких визитов. Никаких… клиторов.

– Что ты несешь?

– Ты прекрасно понимаешь, что я говорю. – Он сжал пальцы, сдавил мне кожу, и мне стало больно. Поведя плечами, я сбросила его руку.

– Ты просто хочешь поцапаться. Успокойся. Я не намерена сейчас ссориться.

– При чем тут я? Подумай сама, у нее никогда не было приятеля. И я замечал, как она на тебя смотрела. Ты, наверное, и раньше знала о ней. Конечно, лучшие подруги с колледжа. Чем вы с ней занимались?

– Заткнись!

– Я вполне серьезно. Видел, что она пялилась на тебя как мужик. Помнишь, я говорил тебе об этом. Тебе наверняка это нравилось.

– Господи, Роберто, перестань!

– Ты знала!

– Нет! Не желаю больше ничего слушать!

– Полегче! Не смей так разговаривать со мной! – Муж выгнул грудь. Он говорил еще громче, чем обычно. – Я тебя предупредил! Запрещаю тебе с ней якшаться! Она извращенка! Чтоб ноги ее не было в этом доме! Тебе крупно повезет, если я не выясню, что ты знала о ней раньше. Что я женился на извращенке!

– Мы говорим об Элизабет, Роберто. Она была моей подружкой на свадьбе, и она моя лучшая подруга. Наши сыновья любят ее, как тетку.

– Мои сыновья не могут любить лесбиянок!

– Ты даже не знаешь, правда это или нет! Роберто постучал по часам:

– Мне пора на работу. Смотри, чтобы, вернувшись домой, я не увидел, как ты разговариваешь с ней по телефону! Никаких звонков! Поняла?

Я взяла газету и снова посмотрела на фотографию. Снимок не выглядел смонтированным, и на заднем плане я разглядела внедорожник Элизабет.

Я уронила голову на стол, еле сдерживая тошноту.

– Нет, не поняла. Ровным счетом ничего не поняла.

Гато хочет, чтобы я спустилась в эту вонючую яму. Полоумный – совсем спятил. В прошлый раз, когда я сделала это, мне набили шишку на ребре и какой-то тип, нагрузившийся экстази, облевал с ног до головы. Спасибо, мне и здесь хорошо: сижу на краю сцены и смотрю на всех.

Сначала хотели, чтобы мы сыграли здесь в сочельник, но потом мы получили предложение покруче – в Голливуде – и послали этот клуб куда подальше. Дело того стоило, потому что наши голливудские гастроли получили хороший отзыв в «Лос-Анджелес уикла» там моя фотография, где я ору в микрофон.

Потом нас простили за то, что бортанули клуб, и три уикэнда выступали здесь – до конца месяца, до самого настоящего Нового года. Сочельник! Тоже мне шуточка! Мы с Гато не склонны справлять этот праздник, потому что сочельник – торжество по календарю гринго. Я позвонила своим подругам в Бостон. Они все еще собирались вместе, чтобы справить то, что они именуют «Первой ночью», когда люди гуляют по морозу и разглядывают ледяные скульптуры клоунов на Бостон-коммон. Мой звонок застал их на Гавернмент-сентер, на лестницах вроде сталинских: оттуда они пялились в небо над бухтой и ждали фейерверка. Я напомнила им, что доиспанский Новый год начинается в Америке не раньше февраля, и мысленно увидела, как они закатили глаза. Все, кроме Элизабет, которая прислушивается ко мне, и Лорен, которая не настолько пропитана злом, чтобы смеяться надо мной. Ребекка, естественно, не пожелала со мной разговаривать. Неинтересная для нее тема. Поэтому я попросила Уснейвис дать ей названия племен, чтобы было о чем подумать. Сколько же из нас навеки канули в Лету: запотеки, микстеки, отоми, тарасканы, олмеки. Целый континент, кроме нас, немногих, кого теперь пытаются называть латинос, так что вся кровавая история этого полушария скоро забудется и мы, единственные коренные жители, будем чувствовать себя иностранцами, хотя только у нас есть право претендовать на эту землю. Вот так-то. Я здесь тащусь. В клубе черные стены и красная подсветка. Это один из ведущих клубов rock en Espanol[89] в Лонг-Бич – самом главном городе движения «рок на испанском». Хотите верьте, хотите нет. Здесь наши ведущие журналы и главные критики.

Оркестр Гато «Nieve Negra», то есть «Черный снег», только что закончил композицию, ди-джей запустил что-то из Many Чао, и все красивые смуглые люди, минуту назад не сводившие глаз с моего Гато, начали вращаться и вращаться, как колеса в календаре майя. Вы слышали, что майя создали совершенную систему учета времени – гораздо лучше той, что навязали нам гринго. Это так. И еще мой народ открыл ноль. Мексиканцы преуспели в искусствах и науках, когда европейцы таскали своих женщин за волосы в пещеры. Que padre, no?[90] Размышляя об этом, я смотрела на танцующих. И решила сочинить об этом песню. Достала из кармана блокнот и стала писать: «Вот вам моя теория,/ Заговор здесь вокруг./ Елку на Новый год/ Нас ставить заставили вдруг./ Майя знают без вас,/ Как время в февраль летит/ И тратить день в феврале —/Это для нас геноцид».

Я решила закончить песню к нашему выступлению здесь в феврале. Будет превосходный дебют.

– Я иду, – объявил Гато. – Спускаюсь в яму. – Его темно-карие глаза блестели отвагой. Он освободил волосы от резинок, и они рассыпались до ног. Тряхнул головой, закинул волосы назад и подпрыгнул. Гато – индейский принц – смуглый, могучий и гордый. Сегодня он демонстрировал слайды, а я управляла проектором из глубины помещения. Все было великолепно – эти снимки мы взяли в прошлом году в Чиапасе: черно-белые изображения мексиканских борцов за свободу, красивые лица моего народа. Еще мы включили в демонстрацию фотографии лос-анджелесской забастовки и нарочно все перемешали. Зрители должны понять, что мы хотим сказать. Лос-Анджелес не Америка. Лос-Анджелес – Мексика. Пора, мои братья и сестры, раз и навсегда объявить угнетателям к сочииайотл. Мы жили здесь десять тысяч лет до того, как сюда пришли европейцы. Испанцы для нас такие же иностранцы, как англичане. Ребята в толпе ревели. Они доперли. Они поняли. Всякий раз понимают, когда глядят на себя в зеркало.

Мои родители не понимают, а многие другие – понимают.

Мой оркестрик «Эмбер» выступал вторым номером. Гато впервые дал мне дорогу. Не знаю, что у него в голове. Гато не ответил, когда я спросила, как ему мое выступление. Как не ответил, когда позвонил менеджер клуба «Ацтек» после получения наших демонстрационных кассет (мы хотели, чтобы они пришли одновременно) и заявил, что моя значительно сильнее. Чуть-чуть сильнее, передала я Гато, чтобы смягчить удар. Гато обнял меня, сказал, что гордится мной, но я не взялась бы определить, искренне ли это. Он до сих пор борется с демонами, которые нападают на взрослеющего мужчину в Мексике. Не стоило возникать – ведь он не меньше феминист, чем я сама. Слышали, в Мексике анахуаков университеты возникли за тысячи лет до европейских? Это чистая правда. Испанцы почерпнули из культуры махистов; Гато об этом знает, но его родители принадлежат к элите Мехико-Сити, сам он вырос на ранчо с лошадьми, а у его отца большие черные усы. От того, с чем взрослел, трудно освободиться. Мне кажется, он избавился от предрассудков, но иногда меня одолевают сомнения.

В нашей семье, сколько бы ни твердили о приоритете полов, верховодит мать – множество раз она говорила мне: «Ты же знаешь, каковы они, мужчины» или «Ты же знаешь, каковы мы, женщины». И тихой сапой с самого начала руководит мужем. На людях позволяет выговориться, а наедине указывает, что сказать. Родители никогда в этом не признаются, ноя знаю, что это так. Мама до сих пор держит себя именно так. А отцу это нравится.

Воскресенье. Я приехала их навестить – родители расположились перед телевизором (или теликом, как называет его мать), устроившись на странном сиденье, со столиком между двумя подушками. Мать устала от футбольного матча и нежнейшим голосом предложила отцу:

– Дорогой, не хочешь переключить канал?

Обычно он соглашался или передавал ей пульт дистанционного управления. Понимал, что подобный вопрос супруги – это приказ. Но на этот раз отец был немного расстроен (или, как говорила мать, «куксился»), потому что с утра собирался поехать на своем горном велосипеде, но его обязали смотреть футбол: с точки зрения матери, это занятие считалось мужским. За завтраком она спросила отца о его планах.

– Хочу покататься на велосипеде. Мать одарила его ласковым взглядом:

– Но сегодня же трансляция футбола. Ты любишь его. – Отец, не в силах перечить, пожал плечами. – Я приготовлю копчушки. Хочешь пива? Ты ведь любишь смотреть футбольные матчи.

Он быстро уступил: устроился на их хитроумном сиденье и со вздохом врубил телик. День стоял прелестный, и мне было жаль отца. Видимо, чтобы насолить жене, он ответил «нет». Впервые, насколько я помню. Сказал негромко, но все-таки сказал. Мать не сразу нашлась и повела себя так, как, по ее мнению, требовала ситуация: злобно сверкнув на мужа глазами, выхватила у него из рук пульт управления.

– Да кто тебя спрашивает? – Она улыбнулась, словно намеревалась пошутить. Но это была не шутка. Я-то понимала. И она понимала. И самое главное – понимал отец.

Мать переключила ящик на местную кабельную сеть, где телемагазин предлагал отвратительнейшие украшения, и ее лицо прояснилось.

– Ух, дорогой, взгляни – танзанит. Нам нравится танзанит.

Отец не шевельнулся, ничего не сказал, только негромко заворчал. Тогда мать повернулась ко мне:

– Правда, красиво? – Я ответила «нет», но она не обратила на это внимания. – Очень красиво. Танзанит подходит к любому платью. Дорогой, не хочешь купить мне такой? – Отец подал ей телефон. Она сделала заказ по его кредитной карточке. И улыбнулась мне: – Таковы уж мы, девочки, – любим покупать.

– Не знаю, каковы мы, девочки, – ответила я. – Но я покупать не люблю.

Мать пропустила мои слова мимо ушей.

И отец тоже.

Что ж, так даже легче.

Ребята из моего оркестра уже на месте: устанавливают ударные, усилители и микрофоны на темной сцене. Я нервничаю. Ди-джеи крутят мою музыку на некоторых станциях в Сан-Диего и Тихуане, и ребята из движения покупают мои компакты, которые мы сами записываем. На прошлой неделе я получила открытку от своей фанатки из Мак-Аллена, штат Техас, она написала, что слышала мои мелодии на радиостанции Ренозы, штат Нью-Мексико. Вот куда докатилось! Моя известность растет, и я не знаю, что с этим делать. Многие ребята из движения знают мое имя. В прошлом году в это время я была счастлива, если на мое выступление приходило четырнадцать подростков. А сегодня не хватает места всем желающим. Это о чем-то говорит. Люди изголодались. Не представляете, как я рада, когда вижу внизу море смуглых лиц, в основном девичьих. Женщины. Эта тема возникает каждый раз, когда какой-нибудь carbon[91] интересуется, не живу ли я со своими поклонницами. Или когда продюсеры от звукозаписи возвращают мои демонстрационные кассеты и заявляют, что не видят рынка для подобной музыки, с которой я пытаюсь пролезть в мир. Энергичный, злой женский рок на испанском и нахуатл – языке ацтеков. Последний; кто мне позвонил, предложил немного снизить тон, гнуть больше в поп и превратиться во что-то вроде латиноамериканской Бритни. Он пообещал свести меня с латиноамериканским поп-продюсером Руди Пересом. Но на этой фразе я повесила трубку.