– Что? – Он начал постукивать пальцами друг о друга.

– Так продаешь или нет?

– Наркотики – нет. – Амаури потянулся к журнальному столику, взял коробку из-под диска Ольги Таньон, вынул обложку и стал разглядывать, притворяясь, что ему безумно интересно. Затем, не поднимая глаз, продолжил: – Наркотик. Один наркотик – кокаин. – Посмотрел на меня и опять улыбнулся.

Я прекрасно понимала, что в этот момент мне следовало указать наркодельцу на дверь. Выпроводить вон и никогда больше с ним не разговаривать. У Ребекки наверняка есть свод правил на каждую ситуацию. Ты больше не студентка колледжа, много работаешь, стала ведущей колонки в одной из главных газет, тратишь тысячи долларов на лечение – так что тебе не пристало взять вдруг и переспать с торговцем наркотиками.

Но знаете что? Как только он это сказал, как только признался, мое тело взбрыкнуло. Точнее – взыграл клитор, стало покалывать спину, соски приветственно выскочили из поддерживающего грудь бюстгальтера. Я с неудовольствием поняла, что этот молодой проходимец завел меня.

– Тебе лучше уйти, – соврала я. Sucia обязана сохранять лицо.

Амаури что-то быстро произнес по-испански. Я не поняла, попросила повторить, и он перевел на английский.

– Я никогда к нему не прикасался. – Он горделиво вскинул голову. Я не верила своим ушам. Много лет брала у людей интервью и обрела своеобразный радар – могла сказать, когда люди лгут, а когда нет. Амаури не лгал.

– Ты говоришь о кокаине?

– О нем, детка. Конечно, о нем. – Он посмотрел на книжную полку рядом с моим компьютером и продолжал по-испански – медленно и отчетливо, чтобы я поняла: – И еще, Лорен, я не продаю его своим. Юристы, гринго – вот кто его покупают. – Амаури рассмеялся. – Нашим кокаин не осилить.

Я подсела к нему на диван и с рассудительной нежностью старшей спросила:

– Зачем ты это делаешь?

Амаури удивил меня во второй раз – прошелся по комнате, остановился у книжной полки и пробежал глазами названия на корешках.

– Тебе это нравится? – Амаури вытащил испанский текст «Портрета в сепии» Исабель Альенде. Когда-то я осилила с испано-английским словарем страниц тридцать и смотрела каждое третье слово. Потом составила в желтом блокноте список тех, которые надо выучить. Я хорошо помнила несколько первых предложений, потому что прочитала их много раз, прежде чем поняла смысл. Книга оставалась нераскрытой в смуглых руках, а Амаури цитировал первые две фразы: – «Я явилась на свет в Сан-Франциско во вторник, осенью 1880 года, в доме моих бабушки и дедушки по материнской линии. И пока в лабиринтах деревянного здания мать задыхалась и тужилась и се героические кости и сердце тщились дать мне дорогу в свет, за стенами кипела дикая жизнь китайского квартала – с ее незабываемыми экзотическими ароматами, оглушающими водоворотами кричащих диалектов и несмолкаемым гудением кишащего людского улья».

– Ты читал? – изумилась я.

Амаури рассмеялся и снова начал пританцовывать под музыку.

– Я умею читать.

– Я не это имела в виду. – Я смутилась.

– Все в порядке. – Снова пожав плечами, он стал рассматривать фотографии на подоконнике. Упс! Его взгляд остановился на Эде. Надо же – эту забыла порвать.

– Кто такой? – спросил Амаури по-английски.

– Никто.

– Раз никто – значит, кто-то. – Он перешел на испанский и подмигнул.

– Ты догадлив, – похвалила я.

Амаури окинул взглядом мои компакт-диски.

– Слишком много пуэрториканцев.

– Что?

– Пуэрто-Рико, Пуэрто-Рико… – насмешливо передразнил он. – Совсем нет доминиканцев. Только Пуэрто-Рико. Меня тошнит от Пуэрто-Рико.

– А как насчет этого? – Я кивнула в сторону проигрывателя.

Амаури снова рассмеялся.

– О, извини, я понятия не имела. Думала, она доминиканка – поет меренгу.

– Ничего подобного.

Я хотела подняться, но не удержалась и снова шмякнулась на пол.

– Попробую догадаться. – Амаури подал мне руку. – Этот никто бросил тебя, ты закатилась с подружкой в клуб и теперь хочешь сравнять счет.

– Попал.

Он окинул меня критическим взглядом. Хитрющий, хитрющий парень. А затем Амаури поцеловал меня, и я растаяла в нем, ответила на поцелуй. Мы двинулись к дивану и рухнули на него. Я отстранилась и почти неразборчиво прошептала:

– Твоя очередь. Теперь попробую угадать я. Ты торгуешь наркотиками, смышлен, смазлив, все женщины твои, ты используешь их, а затем выбрасываешь, как мусор.

– Не попала, – покачал головой Амаури. – Ты совсем не знаешь меня.

Мы продолжали целоваться и щупать друг друга. Я начала рвать его одежду. Амаури оказался на вкус и на ощупь именно таким, каким я его представляла. Солоноватым. Я попыталась расстегнуть молнию на его брюках.

Он остановил меня.

Я попыталась опять.

Снова остановил.

Остановил.

Меня.

Меня!

– Ты не хочешь меня?

– Si mi amor, si me gustas tu muchisimo[136], – ответил Амаури.

Я ему нравилась. Сильно.

– Тогда в чем проблема?

– Ты напилась, – ответил он по-английски. – Я никогда не использую такую ситуацию. – И добавил по-испански: – Это вопрос этики.

– Я не напилась, – возразила я, но мой деревянный язык и невнятные, тягучие слова свидетельствовали об обратном. Упс!

Амаури снова посмотрел на пейджер, встал, наклонился надо мной и поднял с дивана.

– Не надо! – запротестовала я в его солоноватую смуглую шею. – Ты надорвешься. Я слишком толстая. Ты уронишь меня.

– Ты не толстая, – возразил он. – Кто тебе это сказал? Твой никто? Забудь о нем. Ты красивая.

Амаури отнес меня на кровать. Я заплакала крупными пьяными слезами, и капли краски с глаз запачкали одеяло.

– Ты считаешь меня страшной, – всхлипывала я. – Я знаю. Хорошенькие девочки из бара все твои. А я толстая и глупая.

– Нет, нет, mi amor. – Он сел рядом со мной на постель. Стер мои слезы пальцами и продолжал по-английски: – Ты такая красивая. – В его голосе звучали удивление и забота.

– Нет, неправда. Взгляни на меня: я отвратительная. Никто меня не любит. А Эд ненавидит. Никак не могу поверить, что он связался с этой потаскушкой!

– О'кей, – проговорил Амаури. – Я ухожу. Позвоню тебе позже.

– Хорошо.

– Я люблю тебя.

– Рассказывай! – Рыдая, я зарылась лицом в подушку. Груз случившегося со мной совершенно раздавил меня. Было тошно оттого, что изменил жених. А теперь я даже не сумела провести ночь с захудалым торговцем наркотиками. Даже для него оказалась слишком плоха. Жизнь дала трещину.

– Мне понравились твои книги, – произнес Амаури с порога на испанском. – Поэтому я ухожу. Усекла?

– Ты о чем? – удивилась я. – Уходи. – И накрыла голову подушкой.

– Женщина иметь плохие книги, я иметь ее раз или два, – сказал он по-английски. Подошел ко мне, приподнял подушку, поцеловал в щеку и улыбнулся. – Если ты иметь плохие книги, нам не о чем говорить. Или вообще нет книг.

– Что?

– Ты мне понравилась. – Амаури перешел на испанский. – Ты хорошая, приличная женщина. Умная, профессионал. Я не хочу все это разрушить. Не желаю воспользоваться моментом. Это было бы непозволительно.

– Ты издеваешься надо мной.

Он продолжал очень медленно, чтобы я поняла:

– Думаю, ты очень много выпила и приняла решение, о котором потом пожалеешь. Я не хочу, чтобы ты совершила со мной ошибку. Не хочу быть твоим мужчиной только потому, что тебе дали отставку. Я не глуп и могу понять хорошую женщину, хотя редко с такими встречался. Ты – хорошая женщина.

Я не верила своим ушам. Мистер Опасность, торговец наркотиками – и такой достойный малый? Он печется обо мне?

– О'кей. – Я села и высморкалась. – Если ты такой пристойный, если тебе так нравятся книги, зачем же ты торгуешь наркотиками? Ведь это нехорошо.

Амаури приблизился ко мне, сел на постель, достал бумажник, открыл и начал перебирать фотографии.

– Вот. – Он выбрал снимок женщины лет сорока с небольшим, явно напоминавшей чертами лица его самого. – Поэтому. – Амаури показал пальцем, и я снова удивилась, заметив слезы в уголках его темно-карих глаз. – Mami.

– Симпатичная, – отозвалась я.

– Красивая, – поправил он меня по-английски. – Очень больна, que Dios la bendiga[137]. – Амаури перешел на испанский, но говорил очень медленно. – У нее рак. Она не может работать. Но воспитывает детей моей тети, один из которых умственно отсталый. Знаешь, как мы чистили зубы в ее доме? Чашкой воды из бутылок во дворе. – Он жестом показал, как происходил этот убогий ритуал. – Там, где живет моя мать, мы не подозревали, что вода может течь из крана. Там очень плохо. Поэтому я делаю то, что должен делать.

Мне никак не удавалось представить, чтобы этот волевой, потрясающий мужчина с пронзительным взглядом и хорошо подвешенным языком жил в таких трущобах. Неужели такие люди вырастают в подобных местах? Мое левое воспитание подтверждало, что порядочные люди живут повсюду. Но какая-то моя часть отказывалась верить этому.

– Ты мог бы кончить школу, получить настоящую работу. – Я схватила платок с туалетного столика и высморкалась. Мне стало немного легче, но я по-прежнему чувствовала себя толстой и страшной. Амаури снова рассмеялся:

– На то, что здесь платят, прожить невозможно. А ходить в школу у меня нет времени. Эти люди сейчас нуждаются в деньгах. Мать умрет, прежде чем я окончу школу. Я пытался учиться, у меня была постоянная работа. Но я не сумел прокормить и себя, не то что других. Мне надо заработать много денег, чтобы привезти ее сюда на лечение.

Я заподозрила, что он водит меня за нос. Но что-то в Амаури свидетельствовало: он не лжет. Амаури плакал. Или он блестящий актер, или говорит правду.

– Мне вовсе не нравится заниматься этим, – продолжал латиноамериканец. – Когда я ехал сюда, то не предполагал, что кончу вот так. Думаешь, кто-нибудь из нас мечтает продавать наркотики?

– И как же ты начал?

– Человека находят. Выбирают парней вроде меня. У меня не всегда была такая одежда. Я приехал сюда в сандалиях и женском пальто, которое дала мне сестра. Понятия не имел, что такое холод. Представляешь? А денег не хватало даже на гамбургер. Я голодал. Видел ребят, которые возвращались в Санто-Доминго из Нью-Йорка и Бостона. У них были хорошая одежда и сотовые телефоны, и они привозили подарки матерям. А другим говорили, будто убирают помещения, или врали что хотели. Когда заболела мать, я тоже решил ехать. Я не последний идиот – не надеялся, что здесь легко. Все говорят об этом, когда возвращаются домой.

– А где твой отец? – спросила я.

– У меня нет отца. Он пуэрториканец. Boricua. Подонок.

– Извини, – тихо сказала я.

Амаури пожал плечами и продолжал по-испански:

– Благодаря этому я получил гражданство, и мне не приходится иметь дело с иммиграционными властями. Я приехал сюда совсем молодым и ничего не знал. Торговцы все для меня устроили – дали денег, машину. И вот я продаю наркотики.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать. – Я понимала, что он моложе меня, но не знала насколько. Оказалось, Амаури совсем ребенок.

– Ты давно здесь?

– Три года.

– А откуда узнал про Исабель Альенде?

– Уже здесь. В Кембридже есть магазин испанской книги. Я бы дольше учился в Санто-Доминго. Но знаешь, что там делают с такими парнями, как я, которые хотят учиться? В них стреляют. Полиция. И в меня стреляли. Там все не как здесь. Другой мир. Тебе не понять, Лорен. В Санто-Доминго бедны все.

– Но неужели нельзя работать и жить лучше?

– Нет. Здесь этим занимаются люди твоего сорта. Там – нет. И люди моего сорта здесь – тоже нет.

– Господи! – Я не знала, что еще добавить. Амаури говорил правду, и эта правда была отвратительной. Я не хотела ее выслушивать. Надеялась перепихнуться со смазливым бандюганом и тут же забыть. Однако теперь не могла. Я по-прежнему считала его привлекательным, но вместе с тем жалела.

И еще он мне нравился. Что же со мной происходит?

– Ложись в постель. – Амаури опять проверил пейджер. И добавил по-английски: – Мне пора. Зайду к тебе завтра, детка. Загляну навестить.

И во второй раз за один вечер я вопреки здравому смыслу ответила «да».

Он поцеловал меня на прощание.

Так начались мои отношения с Амаури Пиментелом, настоящим наркоторговцем.

РЕБЕККА

До начала бейсбольного сезона остается две недели. Все, кто за то, чтобы «Ред сокс»[138] удалились из Фенуэй-парка, поднимите руки. Что это? Вы все согласны, что нет места лучше, чтобы посмотреть игру, чем огромный зеленый монстр в сердце Блек-Бэй? Есть много вещей, которые я люблю в этом городе весной: цветение вишен на Ньюберри-стрит, уличные фестивали, но больше всего – апрель в Фенуэй-парке. Я люблю бодрящий аромат весны в воздухе. Люблю густо смазанные чили и сыром хот-доги. Люблю пиво в пластиковых стаканчиках. Но больше всего – задницу Нормана Гарциапары в облегающих бейсбольных трусах. (Норман, я свободна в любое время, когда тебе удобно, идет?) Троекратное «ура» в честь «Ред сокс», Фенуэй-парка и задниц в облегающих бейсбольных трусах. Иногда лучше всего уйти, если что-то устарело и отмечено усталостью. Но только не в случае нашего парадного парка. В этом случае лучше держаться на месте.