– А разве вы все уже не обсудили за моей спиной?

– Ни в коем случае. Но, как новостной директор, я обязан сказать вам, что люди за вас. Иными словами, ничего не изменится.

– В каком смысле?

– В том, что вы по-прежнему наша популярнейшая утренняя ведущая.

– В том, что вы не снимете меня и не прогоните?

– Я этого не говорил. Напротив, сказал, что все останется как прежде.

– Иначе это было бы незаконно. Массачусетс – один из штатов, где дискриминация гомосексуалистов и лесбиянок считается неправомерной.

– Совершенно верно, – криво улыбнулся Джон. – Но я не о том. Хотя мы получаем множество звонков и писем по электронной почте – сотни каждый день со всей страны и со всего света – и все требуют, чтобы мы избавились от вас, Лиз, мы не намерены так поступать.

Сотни звонков. И все обо мне.

– Мы можем сделать заявление. Попробуем все уладить.

– Какого рода заявление?

– Будем все отрицать. Объявим, что О'Доннел лжет. Ее и так никто не любит.

– И поэтому вы каждую неделю приглашаете ее на программу? Потому что ее никто не любит?

– Честно говоря, да. Людям нравится ее слушать, а потом не соглашаться с тем, что она сказала. О'Доннел грубая и вульгарная. У вас большое преимущество, Лиз. Вас считают симпатичной и милой. А Эйлин – стервой.

– Я подумаю, – проговорила я. Как бы я хотела кануть в былую неизвестность. Но я испытывала освобождение – ведь теперь все, даже Сара, наконец узнали правду. Несмотря на последствия. И эта правда навсегда останется правдой. Если мы объявим войну против Эйлин О'Доннел и «Гералд», моих преследователей только прибавится, придется еще больше скрываться, таиться и красться с компасом и фонарем по краешку жизни, словно Элизабет Круз не имеет права быть в этом мире.

– Если вы согласитесь на это, у нас мало времени. По-моему, надо что-то выдать средствам массовой информации в течение нескольких часов. В таких ситуациях необходимо действовать быстро. Мы и так тянули слишком долго, но я хотел знать, как поведет себя публика. Теперь это известно. Интерес не потерян. Надо защищаться. Не поддаваться противнику.

– Понимаю. К концу дня сообщу вам о своем решении. Идет?

– Прекрасно. Сегодня утром работали, как всегда, хорошо.

Директор встал и открыл дверь. Я собиралась выйти первой, но он задержал меня:

– Прежде чем вы спуститесь в гараж, я хочу, чтобы вы кое на что посмотрели.

Он провел меня в свой кабинет, выходивший окнами на улицу в шести этажах внизу. Утро еще не кончилось – государственный центр кишел суетой. Служащие спешили на работу. А прямо под нашими окнами, у входа в студию, стояли, закутавшись в пальто, шесть человек. Кто-то держал плакаты, кто-то жег свечи. Другие держали кресты или за руку детей. И все вместе пели. Я не слышала слов, но догадывалась, о чем они поют. Видела их в последние восемь недель, когда приезжала на работу и собиралась домой. Злой огонь в их глазах не осталось сомнений. «Подумайте о детях», «Наша станция – наши ценности» вопили плакаты. У тротуара были припаркованы фургоны других станций, и репортеры брали интервью у протестующих.

– Они просят разрешения подняться и проинтервьюировать вас. – Джон ткнул подбородком в сторону роящихся журналистов. – Жаждут жареного. Уроды.

– Я знаю.

– Вот и хорошо.

– Зачем им это надо? Какое-то средневековье. Джон не ответил. Стоял и смотрел на людей. И я тоже смотрела вниз. Некоторое время мы смотрели с ним вместе. Потом он повернулся ко мне:

– Надо, потому что все мужчины в городе поголовно хотят вас. А все женщины желают походить на вас.

– Не может быть! – возразила я.

– Поверьте, это так. Телевизионные новости, Лиз, не имеют никакого отношения к слухам. Это развлечение. Программа о половом влечении. И коль скоро ведущий гей или лесбиянка, зритель больше не способен представлять его себе так, как он привык.

– Вы полагаете?

– Я это знаю. Возьмите Джорджа Майкла – когда вы в последний раз слышали его песню по радио? Мы вышли на первое место благодаря вам, Лиз. Потому что вы красивая, очаровательная, милая. Потому что вы совершенная женщина для этого города – черная, говорите как белая, а на самом деле латиноамериканка. Чертовски удачный ход! Всех обштопали, взяв вас на работу. И мы еще поборемся. Ладно?

Он сказал это очень напористо. А меня мучили сомнения.

– Не знаю.

Джон тревожно вздохнул:

– Подумайте хорошенько. Подумайте, прошу вас.

– Подумаю. Мне можно идти? Он кивнул:

– Будьте осторожны внизу. Люди сбрендили. Хотите, чтобы охранница проводила вас до машины?

Охранница, дородная, мускулистая женщина, посмотрела на меня с сочувствием:

– Плюньте на них. Это отнюдь не большинство американцев.

Прежде чем нажать на кнопку, открыть ворота гаража и показаться при свете дня, я надела темные очки и шляпку.

Сверкнули вспышки фотоаппаратов.

– Господи Боже мой! – Я моргнула, нажала на газ и понеслась от объективов, стараясь оторваться подальше до первого красного света. Репортеры хуже протестующих: они готовы состряпать все, что угодно, из ничего, только бы повысить свой рейтинг. У меня возникло странное ощущение, что за мной гонятся каннибалы. Я выбирала узкие боковые улицы среди петляющей цепи холмов Норт-Энда и выскочила на трассу в непредсказуемом месте, далеко от станции.

И так неистово крутила рулем, стараясь освободиться от погони, что ощутила себя преступницей. Почему я должна испытывать подобные чувства лишь потому, что я такая, какая есть? Почему должна скрываться и удирать? На широкой дороге я глубоко вздохнула и рванула так, что меня никто не догнал бы.

Но куда я еду? Домой не хотелось, к Селвин нельзя.

Лорен, Уснейвис или Ребекке звонить бесполезно – они на работе. Оставалась Сара. Мне хотелось с кем-то поговорить, выпустить пар и решить, как поступать дальше. Но станет ли она разговаривать со мной? Следовало отдавать себе отчет в том, что я делала.

Я позвонила по сотовому Селвин на работу и предупредила:

– Не ходи домой. Там целая стая репортеров.

– Господи!

– И очень большая.

– Мы ужинаем сегодня у Рона, – сообщила она. Рон – ее коллега, профессор, мягкий человек, но читает курс литературы гнева. – Рон и его жена предложили нам свой дом.

– О'кей, – ответила я. – Но куда мне деваться до тех пор?

– Куда-нибудь, где тебя никто никогда не видел, – посоветовала Селвин.

Оставалась Сара.

Я набрала ее номер. Сара ответила усталым, нетвердым голосом. Узнав меня, она не повесила трубку, но молчала.

– Пожалуйста, – попросила я. – Я соскучилась по тебе. Мне надо поговорить с тобой.

– Извини, Лиз, – ответила она. – Не могу: готовлюсь к предстоящей на следующей неделе поездке с Ро-берто. Извини, занята.

– Сара, – заплакала я. – Меня собираются распять. Я не знаю, что делать. Конечно, ты не одобряешь меня, но неужели так ненавидишь, что сможешь спокойно смотреть, как свора безмозглых репортеров губит мою карьеру?

Помолчав, Сара уступила:

– Хорошо, приезжай. Но ненадолго. Уедешь, как только мы все обсудим. Тебе нельзя оставаться у меня при Роберто. Он убьет меня.

САРА

Оуе, chica, что я делаю? Ведь знаю же, что нельзя пускать сюда Элизабет. Но она просила так отчаянно. Я понимаю, что нужна ей. Ведь нельзя же забыть о десяти годах дружбы только потому, что этого требует муж! Я и не собираюсь. Но мне необходимо время, чтобы все обсудить с Роберто – надо убедиться, что он не выкинет какую-нибудь глупость. С ним не расслабишься. Элизабет в моем доме. Скоро закончатся уроки. Я не хочу, чтобы мальчики увидели ее здесь и рассказали отцу. Придется искать новый способ купить их молчание – конфеты уже не срабатывают.

Вилма протирает одно и то же место на игровом мониторе ребят и прислушивается к моему разговору с Элизабет. Она поворчит, но не продаст. Вилма верна мне, а не Роберто.

Элизабет сидит на непомерно пухлой подушке кресла в телевизионной и пьет кофе, который подала ей Вилма. Когда она подносит чашку ко рту, ее изящная рука с длинными, тонкими пальцами дрожит. А ставя чашку на блюдце, каждый раз звякает фарфором. Смотрит на безукоризненно чистый бежевый ковер, кашляет, словно собирается что-то сказать, и замирает.

– Лиз, – говорю я. – Fijate. Мне безразлично, с кем ты спишь. Действительно все равно.

– Правда?

– Конечно. Ты что, принимаешь меня за идиотку? Уверяю тебя, мне без разницы. Но Роберто не желает, чтобы я встречалась с тобой. Он думает… он думает… – Яне сумела закончить мысль. Мычала и крутила пальцами, будто вращала стакан с воображаемым напитком. – Ну, ты понимаешь, я и ты… мы с тобой.

В противоположном углу топталась и вздыхала Вилма.

– Он думает, что мы с тобой любовницы? – рассмеялась Элизабет. Я заметила, как напряженно Вилма вздернула плечи. Поминутно вздыхая, она перешла к стереосистеме. Тоже мне соглядатай.

– Да, именно так он и думает. – Вилма покачала головой, а Элизабет продолжала смеяться. – Слушай, – возмутилась я, – что в этом смешного? Я что, очень страшная? Я была бы вполне нормальной любовницей. Великолепной любовницей, tu sabes.[139]

– Не сомневаюсь, – хмыкнула Элизабет. – Но, честно говоря, я никогда не смотрела на тебя с этой точки зрения. Никогда.

– Господи, – прошептала по-испански Вилма и укоризненно посмотрела на меня.

– Тебя никогда не тянуло ко мне? – удивилась я. Признаться, chica, я ощутила разочарование. Почему она не находит меня привлекательной? Что, я какой-нибудь монстр? Можно было бы сказать Вилме, чтобы она прекратила уборку, но я шокировала ее, и это забавляло меня.

– Извини, Сарита, – пылко проговорила Элизабет. – Ты… не мой тип.

– А кто твой тип? – обиженно нахмурилась я, хотя совсем не была уверена, что хочу знать ответ. Она застенчиво улыбнулась. – Кто-нибудь из sucias? – настаивала я. Элизабет едва заметно кивнула. – Не может быть! – воскликнула я. – Подожди, dejame ver, дай-ка я догадаюсь. – Я немного подумала. У Ребекки самые короткие волосы. Кажется, лесбиянки чаще всего с короткой стрижкой. – Ребекка.

– Холодно.

– Тогда кто?

– Лорен.

На этот раз рассмеялась я:

– Лорен? Сумасшедшая Лорен? Которая пишет в газете, каково быть цветущим всходом? Сопо, chica, pero tas loca[140]. Я в тысячу раз красивее. Soy la mas bellisima de las sucias.[141]

Лиз рассмеялась:

– Согласна. Будь по-твоему.

– Olvidate, chica[142]. Ты же понимаешь, я шучу. Лорен – симпатичная женщина. Сумасшедшая, но приятная. Просто с таким свихом, чтобы… – Я запнулась, понимая, что обижаю Элизабет.

– Ничего, ничего, – успокоила она меня.

– И давно ли ты испытываешь к ней такие чувства?

Лиз вспыхнула. Она походила на школьницу: колени плотно сжаты, губы надуты.

– Давно.

Мы дружно рассмеялись. Вилма предостерегающе посмотрела на меня.

– Ты притворяешься, что не понимаешь по-английски, мам, – сказала я ей по-испански. – Но если то, что мы говорим, слишком откровенно для твоей утонченной натуры, есть другие комнаты, где можно вытирать пыль.

Вилма поморщилась и, не говоря ни слова, вышла.

– Ты сказала ей? – спросила я Элизабет, чувствуя себя настоящей сплетницей.

– Кому, Вилме? – изумилась та.

– Да нет, глупышка, не Вилме – Лорен.

– Нет, нет, нет, никогда!

– Можно, я скажу ей? – Мне так хотелось посмотреть на лицо Лорен, когда она узнает эту новость. Она все раздувает, ей нравится, когда ее разъедает изнутри. Была бы для Лорен хорошая вздрючка. Забавно.

– Буду признательна тебе, если ты не сделаешь этого.

– Как знать. Не исключено, что она оценит.

– Ни в коем случае. Я серьезно – не надо.

– Ну вот, удовольствие побоку.

– Вот именно, удовольствие – удовольствие в том, что я не получу хорошее место на национальном канале, поскольку Руперт не любит геев. Удовольствие в том, что я бегу сломя голову от ненормальных репортеров. Вот в чем мое удовольствие.

– Слушай, – возразила я, – а ты не думаешь, что в этом есть поэтическая справедливость: к чему стремишься, то и получаешь – популярная ведущая и репортеры внезапно становятся предметом новостей.

– Интересная мысль, – согласилась Лиз. – Эта точка зрения не приходила мне в голову.

От запаха кофе меня затошнило. Доктор Фиск обещала, что к четвертому месяцу утренние недомогания пройдут, но ничего подобного. Я постоянно испытывала голод, но, кроме вафель и орехового масла, в меня ничего не лезло. Дурнота усилилась. Хорошо одно: это означало, что у меня родится девочка. Глаза слипались. Мне захотелось свернуться и спать тысячу лет. Силы и терпение покинули меня.

– Cono, mujer, que lo que tu 'tas pensando, eh[143]? – прикрикнула я на Элизабет. Та вздрогнула и пролила кофе на обивку стула с цветочным рисунком. – Тебе надо выйти из «Христианства для детей» и заняться собственной жизнью. Пусть там остаются накрашенные особы с фальшивыми ресницами. Откровенно говоря, не понимаю, почему ты до сих пор не сделала этого. Окажи себе любезность – найди какое-нибудь иное поле для благотворительности.