Потом приникает к ее губам.

И опять бездна бесшумно разверзается у их ног. Опять бездна глядит на них немыми очами. Она зовет.

И время останавливается…

Маня пишет:

«Я люблю вас, Марк! Люблю безумно…. Теперь, когда я не могу идти к вам… когда я дала слово, я поняла, что вся моя жизнь в этой любви, наших встречах. Я уступаю, потому что иначе придется уехать в Москву. А что я буду там делать без вас? Ах, если б мы могли не расставаться!..

Они говорят, что вы меня погубите… Что значит „погубите“? Если гибель — ваша любовь, то пусть я погибну! Лучше прожить один год безумно счастливой, чем влачить долгую жизнь без Красоты…

Смерть?… О, я боюсь долгой болезни в постели запаха лекарств… Боюсь постепенного разрушения, усталости окружающих и того отчуждения, которое, как стена, незаметно и страшно растет между умирающим и его близкими.

Помните „Смерть Ивана Ильича“?..

И как это люди все стремятся умереть в своей квартире, в собственной постели, среди семья… „от долгой и тяжкой болезни“, как пишут в газетах? Но смерть добровольная и внезапная… Какая отрада!

Ян говорил: „Надо уметь жить красиво. Но еще важнее умереть прекрасно…“

Если ей меня разлюбите, я пойду на баррикады. И погибну радостно и красиво. Как часто я мечтала о таком конце все эти два года! Чего же мне бояться, если даже смерть в моей власти. Если я никогда не узнаю усталости и отвращения?

Марк, я пишу вам, потому что мол душа полна… Все спят. Сейчас ночь… Приезжайте завтра непременно! Я налюбуюсь на ваши брови. Вы будете петь. И я не забуду, как было мне больно, когда чужие люди топтали цветы моей души. Они ваши, Марк! Сорвите их! Упейтесь их ароматом! И бросьте их, если это неизбежно… если любовь уходит, как говорил мне Ян. Тогда я умру. Без слез, без проклятий… Как умирают бабочки, живущие один день…»

Белоголовый семилетний Остап с упрямым лбом и синими, как цвет цикория, глазами, зажав бумажку в грязный кулачок, идет мерным, шагом на Липовку, в «палац»… Маня следит из беседки за крохотной фигуркой. Остап исполнит поручение. Он отдаст письмо, как сказано, прямо в руки «пану Шенбоку».


Они сидят в беседке: Маня, Соня и Щтеймбах.

У Сони нынче такое застенчивое лицо. Такая ласковая улыбка… «Милая девушка! — думает Штейнбах. — Как с тобою тепло!»

Вдруг она встает, что-то вспомнив.

— Простите! Там сейчас чай подают. Мама не знает, где ключи… Я вернусь…

Наконец! Наконец одни!!

Маня кидается на грудь Штейнбаха. Прижимается к нему всем телом в могучем, беззаветном порыве.

Они долго молчат. Глаза Мани блещут слезами восторга.

— Прочли письмо, Марк? Прочли?

— Да. Оно со мною, на груди… Я никогда с ним не расстанусь!

— Вы счастливы, Марк? Вы счастливы моей любовью?

— Я благословляю вас, Маня! — грустно говорит он.

Вдруг он вспоминает и отодвигается.

— Завтра я уезжаю за границу.

— Что? Что?

— Я вернусь, дитя мое… Я скоро вернусь. Через две недели… А может, и раньше. Я получил телеграмму утром. Моя дочь больна.

— Вы едете к ней?

— Я еду к больной дочери.

— Нет! Нет! Я не пущу вас! Марк, не уезжайте! Не разбивайте моего сердца! Если вы уедете, значит, вы ни минуты меня не любили! Ни минуты!

— Вы жестоки… Выслушайте меня!

— Вы опять вернетесь к ней? — Ах, зачем я вам писала это письмо!.. Зачем мы встретились? Отдайте его! Отдайте сейчас! Я вас разлюбила! — Я вас ненавижу!

Он бледнеет, как будто у него хотят отнять жизнь.

Отвернувшись, она рыдает, упав головой на скамью, забыв обо всем на свете. Он тихонько опускается на колени. Смиренно просит прощения. Он обещает думать о ней все минуты…

Она порывисто оборачивается и обнимает его.

— Марк! Марк!.. Какой вы безумец! Зачем вы уезжаете? Как вам не страшно уезжать? Ах, вы вздрогнули! Вы поняли меня? — Как можно искушать судьбу! — У меня такое предчувствие, как будто мы никогда не встретимся…

— Маня, не говорите так! — шепчет он в суеверном ужасе, пряча лицо в ее ладони.

Через минуту она как будто успокаивается. Она уже не плачет. Она думает.

— Марк, когда все заснут нынче ночью, вы должны вернуться в эту беседку…

— Когда?

— В полночь. Вы придете?

— Приду.

— Клянитесь мне! Клянитесь, Марк!

— Клянусь.

— Маня! Чай пить! — кричит Соня издали.

— Теперь пойдемте! У меня очень заплаканы глаза? Очень распух нос? Нет! Нет! Лучше не смотрите! Мой нос — это мой крест. Чего бы я ни дала за античный профиль.

За чаем чувствуется натянутость. Словно электричество скопилось в воздухе. Соня села рядом с Штейнбахом. И за всех старается быть с ним любезной. Ее щеки горят, глаза пламенеют от гнева и стыда за мать… и дядюшку.

Маня думает: «Плакать буду потом. Страдать буду потом. А теперь хочу быть красивой! Хочу быть счастливой! Впереди ночь. Это ночь моя! Он любит мой смех… И я буду смеяться!»

— Что-то Нелидов запропал, — говорит дядюшка. — Больше месяца не был!

— С Пасхи, — поправляет Вера Филипповна. — Не больна ли опять Анна Львовна? Знаете, это такая трогательная любовь между ними! — говорит она гостю. — Сын ее прямо обожает…

— Заработался, матушка… Что тут удивительного? — перебивает Горленко, шумно потягивая горячую влагу. — Они ведь не «крезы»… Не могут себе позволить отдыха. Он, как и я, встает на заре, Целый день в поле, ложится с курами. Нам, помещикам, не до гостей… Впрочем, он у Лизогубов был раза два, — как бы вскользь бросает он, жуя тартинку с маслом.

— Вот как! — Вера Филипповна вспыхивает.

— Жених хороший! Как Лизогубам его не ловить! — смеется дядюшка. Он знает, чем подразнить сестру.

— А вы ненадолго за границу? В Париж махнете? — обращается он к гостю.

Маня роняет ложечку и опрокидывает себе на колени полчашки горячего чая.

— Что ты? Бог с тобой! — пугается Соня.

— Н-нет… Я еду по семейным делам.

Его веки вздрагивают, и зрачки косятся на вспыхнувшее личико.

— Удивляюсь на вас? Имей я ваше состояние и свободу, я не выезжал бы из Парижа! — мечтательно говорит дядюшка. — Единственный город в мире, где можно жить!

— А Нелидов больше хвалит Лондон…

— Эге! Из-за прекрасных глаз леди Гамильтон, — смеется дядюшка. — Вы слышали об этом романе, Марк Александрии? — Красавица леди, жена гора, хотела развестись с мужем и уехать в Россию… Помните, после пожара в Дубках, когда Нелидов сюда приезжал?

— Это трогательно, — криво усмехается Штейнбах. — То, что называют grande passion [38]?

— Вот именно…

— Славны бубны за горами! — бурчит Горленко.

— Нет, это доподлинно известно… Мне из Петербурга писали об этом скандале. Я слышал, что, когда Нелидов покончил с дипломатической карьерой и покинул Лондон, она хотела лишить себя жизни… Целый роман… Кстати, вы знакомы с Нелидовым?

— Д-да… Мы встречались зимой у губернатора и были представлены друг другу. Если это называется быть знакомыми… — Губы Штейнбаха кривятся. — Мы никогда не сказали двух слов. А что касается леди Гамильтон, я зимою видел ее в Риме. Теперь… она не собирается умирать.

Синие и черные глаза, большие и горячие, трепетно следят за его лицом. Ловят каждое слово разговора. Чего-то ждут…

Вдруг Горленко, шумно передохнув, откидывается на спинку стула и протягивает жене стакан. Его лицо красно. Его маленькие глаза ехидно сверкают.

— А слыхали вы, Марк Александрыч, что Нелидов мечтает выкупить у вас «палац» и Липовку? За этим бросил карьеру и в батраки запрягся.

— Да, это его ideê-fixe [39], - подхватывает хозяйка.

Дядюшка свищет.

— Какая убогая мечта! — роняет Соня одним уголком губ.

Но Штейнбах бросает ей взгляд.

— У всякого своя, милая моя! — ядовито подхватывает Горленко, находящийся теперь в каком-то хроническом раздражении, — Не всем пропагандами да чепухой разной заниматься! Он слишком небогат, чтоб позволять себе эти… политические игрушки! — И его толстая красная рука делает в воздухе какой-то странный жест.

«Каждым словом его ищут уколоть», — думает Соня.

— И он упорный, этот хлопец, — продолжает Горленко, шумно всасывая чай с блюдца. — Капитала не скопить, конечно… Но может богатую жинку взять. За него всякая пойдет… Продадите вы ему Липовку?

Матовые щеки Штейнбаха вспыхивают.

— Ни за что! Ни за какие деньги!

— Да ну? — Дядюшка бросает курить. — Или руду золотую нашли?

— Год назад я охотно подарил бы ее… господину Нелидову, — говорит Штейнбах с сдержанным презрением, не поднимая ресниц и упорно разглядывая Узоры на стакане. — Теперь я не возьму за нее и миллиона!

«О, милый!..» — думает Маня с бьющимся сердцем. Она боится поднять ресницы. Сейчас все доедаются…

По отъезде Штейнбаха Вера Филипповна говорит мужу и брату:

— Слава Богу! Уезжает… Все устраивается само собой. Я так боялась за Маню. Такая чувственная девчонка!

Мани нет. Она осталась наверху, ссылаясь на головную боль. У нее часто мигрени, и никто не удивляется.

О Штейнбахе говорят, говорят, говорят… Злословят, злословят, злословят… Соня с удивлением замечает, что его все терпеть не могут. Даже деликатный и мягкий дядюшка, который вообще ни о ком не говорит дурно.


О, как ползет время!.. Скорей бы ночь! В спальне, ложась полуодетая под одеяло, когда Соня гасит свечу, Маня вдруг спрашивает:

— А что такое Нелидов?

— Так… ничтожество… Черная сотня.

— Я не об этом… Ты его видела когда-нибудь? Он красив? Интересен?

— Как может такой обскурант быть интересен. Впрочем, я его не видала. Эти «узы дружбы» завязались зимою, без нас… Одна компания с Галаганами и Лизогубами. Осчастливлены… Как же! Первое лицо в уезде! Аристократ и гордец! В родстве с губернатором…

— Как это первое лицо? А Штейнбах?

— Штейнбах — жид. Мешок с деньгами. Его ненавидят и боятся. И если б не векселя, — теперь, после скандала с тобой, ему указали бы на дверь.

Маня вспыхивает и долго молчит. Какая-то тяжесть ложится ей на грудь.

«Неужели Соня тоже его любит?» О, какая ночь!.. Душная, сухая.

Какое наслаждение ждать этой минуты! Красться в одном капотике сверху… замирать на скрипучих ступеньках! Глупый Барбоска залаял, не узнав ее! Как было страшно, что наткнешься на «дида» и он тебя подстрелит из ружья, приняв за злодея. Нет, какой же злодей идет бесшумно в капотике, с распущенной косой? Он ее принял бы за русалку или за ведьму. Убежал бы, не оглядываясь. И, трясясь от страху, рассказывал бы завтра на селе о встрече с нечистью.

Опираясь грудью на плетень, она ждет. Очи пронзают мглу. Как темно под деревьями! Но дорога видна далеко… Отчего его нет?

Она тихонько прыгает через обвалившийся плетень, потом идет медленно по знакомой дороге. Сердце стучит в груди и мешает слушать.

Кто-то идет… Не видно, а слышно. А вдруг чужой?

Она прячется за тополем у дороги.

«Высокий кто-то? Он! Его плечи…»

Как кошка, одним прыжком она кидается на дорогу из-за дерева, с счастливым смехом… Горячая лошадь встает на дыбы.

— Маня! Вы… Осторожней! Вы могли убиться… — Ах! Наконец! Марк… Я задыхаюсь от счастья…

Сюда! Не оступитесь, — шепчет она, ведя его к плетню.

— Вот так! Еще один шаг… Вот мы и пришли!

Лошадь фыркает за плетнем, привязанная к дереву.

— О, Марк! Как я ждала вас! Целуйте меня…

— Маня, поедемте со мной! Я посажу вас на седло. Через десять минут мы будем у меня.

— Вы хотите меня похитить?

Восторг звенит в ее голосе.

— Да, да. На час, на два… Я привезу вас обратно. Я захватил плащ. Вас никто не увидит.

Какой горячий у него голос! Или это от шепота? Она не видит его лица под деревьями. От его поцелуев кружится голова.

— Я ничего не боюсь… Поедемте?… Это последняя ночь… А там будь что будет!

Как странно! Точно в сказке…

Накинув плащ, она сидит на седле впереди, в его объятиях. Лошадь медленно взбирается по круче, мимо креста. Мимо рощи, где ждал ее Ян… Он целует ее волосы, виски, ее уши. И мороз и огонь бегут по спине, по всему телу.

Должно быть, это сон… И сейчас она проснется.

Вот и Липовка. Не доезжая до решетки, он соскакивает. Снимает Маню.

— Подождите меня здесь одну минуту… в тени… Я отдам лошадь конюху.

Как странно сидеть тут одной, на дороге, в темноте! И ждать… Черный плащ сливает с ночной мглою силуэт ее… Как высоко небо! Как ярки звезды!

«А что будет со мною через год?…»