— А помещики?

Опять безнадежный жест.

Какие там помещики? У кого здесь земля? Все сдают в аренду либо хохлу, либо жиду.

— Штейнбаху? — спрашивает Нелидов вздрагивающим голосом. И сдвигает темные брови.

Водворяется долгое молчание. Закусив губы, ходит Нелидов по комнате. À Горленко, развалясь на старом диване и посасывая папироску, угрюмо сопит.

Он уезжает, сдержанно простившись со всеми. На Маню не глядит. Поверх ее головы смотрит. И поцелуй его, когда он подносит ее руку к губам, так небрежен, так пуст…

— Когда же опять к нам? — экспансивно спрашивает хозяйка. И слышит сухой ответ:

— Я очень тронут, Вера Филипповна. Постараюсь приехать…

— Что с ним? Почему он не остался ужинать? Вера Филипповна спрашивает шепотом, хотя гость далеко. У нее большие и виноватые глаза.

— Дочку благодари, — угрюмо говорит муж. — Ласково приняла гостя.

— Ну вот! Очень ему нужны девчонки и их мнения. Нет! Тут что-то не то. Странный он человек. Глядишь, такой милый… И вдруг точно стенкой отгородился. И не достать до него.

— Гордец, — бурчит ее муж.

— Есть в нем что-то… Не знаю… но… точно по льду ходишь всегда, когда с ним говоришь. Чему ты улыбаешься, Федя?

— Хорошо сказано, картинно! И метко схвачено. Я это люблю.

Вера Филипповна раздраженно машет рукой и ходит по комнате. В сущности, не упала она разве нынче с облаков? Всю эту зиму она мечтала о минуте, Когда Нелидов увидит Соню. Но что ж обманываться? Он глядел нынче на одну Маню. А Соня была дерзка До неприличия.

И ей с горечью вспоминается тот вечер зимою, Когда он взял в руки портрет Сони с ее стола. Он глядел на него так мягко и долго. И прошептал. «Какое славное лицо!» Точно подумал вслух А у нее сердце задрожало от радости.

Еще минута… Еще одно слово. И Вера Филипповна заплачет.


— Ну, что же, Николенька, ты мне ничего я скажешь о Соне? Ты видел ее наконец?

— Да, мама! Но… это не мой тип.

Анна Львовна разочарованно вздыхает.

Он подходит и обнимает ее за шею. «Не тужите», — как будто говорит его робкая ласка.

— Но ведь тебе нравится эта семья, Николенька?

— Да… Вера Филипповна очень женственна и радушна. Мне нравится стильный Федор Филиппыч. Горленко я уважаю. Это труженик. И не он виноват, что они разорились. Трудно идти одному против всех. Я люблю там бывать, мама. Я никогда не забуду их внимания к тебе, пока ты страдала. А я был так далеко…

Он наклоняется и тихонько целует седую голову — Эти услуги не забываются, мама! Они теперь могут рассчитывать на меня, когда горе постучится в их двери.


Маня опять молчит. Опять целыми днями сидит в беседке. Но это не медленное угасание увядающей души.

В тишине и одиночестве пышно расцветает белая, царственная лилия ее первой любви.

Все, что Ян бросил в дремлющую душу и что спало там, в таинственных глубинах; все, что темная страсть Штейнбаха и колдовство загоревшейся чувственности было бессильно воскресить и вызвать к жизни, — проснулось теперь от одного взгляда того, кого ждала ее душа.

Прошлого нет. Оно умерло. Жизнь началась только теперь. Ян и он… Это звенья одной цепи. Та же радость. Тот же блеск. А между ними двумя темный провал. Бездна, откуда глядит на нее бледное и теперь чужое лицо.

Маня часами смотрит на дорогу и ждет. Глаза-звезды, большие и жадные, пронзают даль. Зовут, обещают.

Ион едет опять… Как может он не приехать, когда вся душа ее, каждый фибр ее тела и зовет его и ждет!

Нелидов приехал на шарабане. Правит сам. Чудный осенний вечер так и манит на прогулку. Закат ослепителен.

Маня из беседки вихрем мчится во двор. Собаки с лаем кидаются к шарабану. Но хозяйка на огороде. Хозяин во фруктовом саду с арендатором Лебой.

Соня распахивает окно и глядит сверху.

Какое счастье!.. Одни… Маня молча кивает головой. Со вспыхнувшими глазами и светлой улыбкой Нелидов снимает, приветствуя ее, свой английский шлем.

— Какая славная! — шепчет Маня и гладит шею лошади. Та тихонько фыркает и пугливо косится на алую кофточку.

— Вы любите лошадей? — спрашивает Нелидов. Его голос так трепетен. Тон такой странный, как будто он говорит: «Любишь ли ты меня?»

— Безумно! — отвечает Маня. И в голосе ее горит признание.

Он понял. Они молчат, потупившись, растерянные. Глубокий смысл ничтожных слов открыт для обоих. Он силится овладеть собою. Земля словно плывет у него под ногами.

— Быть может… вы хотите прокатиться? — шепчет он пересохшими разом губами.

Она слышит слова… Но что в них? Его голос зовет ее в Неведомое и Неизбежное. На таинственные тропы ее судьбы.

— Да?

Она поднимает ресницы. О, какие глаза! Сколько в них обещаний! И опять они стоят недвижно, потрясенные. Оба бледные и безмолвные. Не понимая, что же наконец надо делать дальше.

Выручает Соня. Она подходит и здоровается с гостем.

— Пойдемте чай пить! Петро возьмет лошадь.

— Pardon… Mademoiselle Ельцова хочет прокатиться. Вера Филипповна ничего не будет иметь против?

— О, конечно… Через час вы вернетесь? Куда же ты, Маня? Надень хоть кофточку… Возьми мой шарф!

Когда шарабан выезжает за ворота усадьбы, под, громкий лай дворовых собак, Соня, стоя на крыльце, глядит вперед. И безотчетная тревога, как мышь, скребет в ее сердце.


Лошадь бежит крупной рысью по знакомой дороге. Степь обняла их зелеными руками, важная и безмолвная. И сомкнула их уста. Ветер дует в горячие лица и крутит пыль по дороге. Они так пристально смотрят каждый в свою душу, что долго не замечают своего молчания.

Шарабан тесен. Они сидят плечом к плечу, нога к ноге. И это прикосновение жжет Нелидова. Сознание туманится. Колено его дрожит. И он боится, что она это почувствует.

«Подожди… Подожди, — говорит ему внутренний голос. — Еще минуту… Когда будем в лесу…»

Лес плывет навстречу. Дубовый, с елью. Черный и прохладный, весь какой-то угрюмый… Лихой Гай. Дорога постепенно спускается в яр. Наконец!

Повинуясь знакомой руке, лошадь идет шагом. С одной стороны лес. С другой — крутая глинистая стена.

Одни…

Со вздохом изнеможения Нелидов оборачивается к Мане. Он берет ее руки в свои. Как больно! Крик замирает на ее губах. А у него перехватило горло. Да и что мог бы он сказать ей? Он никогда не был так безволен, так ничтожен перед своим желанием. Но пусть! За этот миг он готов заплатить жизнью. С ужасом счастья она смотрит в его жестокие глаза. Крик, потрясающий крик радости и боли вырывается у нее внезапно. Она падает на его грудь. Этот порыв решает все за обоих.

Он целует ее молча, жадно, хищно, как дикарь. Грубо и больно, как-то примитивно ласкает ее плечи, грудь, ее колени, одним взмахом своего слепого и могучего желания разрушая все, что разделяло их еще вчера, еще сейчас… Что за дело темной силе, руководящей его поведением, до того, что неделю назад он не знал о существовании этой девушки? Она создана для него. Он это понял с первой минуты. Не для этой ли встречи он жил, как аскет, почти два года? Не для этой ли первой любви он берег свою душу?

Маня ошеломлена, подавлена. Бессильно лежит она головой на его плече, закрыв глаза. Ее руки Упали на колени беспомощные, розовыми ладонями вверх.

Она не этого ждала. Не этого хотела. Она смята этими бурными, грубыми, незнакомыми ей ласками… Что-то бессильно кричит и протестует в ее душе. Разве это нужно? Сейчас? Так скоро…

Он берет ее, как добычу, в охапку и идет в лес. Она. как рабыня, повинуется его желанию.

Она покорна и бесстрастна сама. Ей кажется, что он уничтожить ее хочет в своих объятиях. Что это Даже не любовь, а какая-то слепая ненависть. Но пусть! Если он даже задушит ее, она не двинет пальцем, чтоб помешать ему.

Стемнело…

Он приходит в себя. Молча подает ей руку и ведет на дорогу.

Она ждет… Она трепетно ждет его первых слов. Но молчание длится долго. Так бесконечно долго. И сердце у Мани почти не бьется. Как холодно! Боже, как холодно! Она дрожит.

Вдруг он роняет вожжи и обнимает ее за плечи. «Наконец-то!..» — кричит ее душа. Она прячет лицо на его груди. Горячие слезы ее бегут, как весенний дождь. Крупные такие. У нее нет стыда и раскаяния. В глубокой нежности потонули протесты. Он ей дорог и близок, как будто она знала его десятки лет.

— Marie… Marie… — шепчет он и целует ее горячее лицо, ее мокрые веки. — Простите меня! Я не знаю, как это случилось… Не презирайте меня! Мне стыдно за себя…

— Нет… Нет!.. Молчите! — вырывается у нее горячий крик. И она кладет пальцы на его губы.

Он целует их… Еще… Еще… Бессознательно кусает. Его кровь еще бурлит. Он не насытил своего мучительного желания. Ах, если б презреть все! И еще один час пробыть вдвоем. Но уже ночь плывет. Их ждут.

Он берет ее голову в обе руки и целует ее губы. Кусает их больно, так что кровь выступает на них. И Маня вскрикивает с мученьем.

— Ах, простите! Я теряю голову.

— Ничего… Это ничего! — коротко говорит она. И гладит его по руке. А в глазах ее дрожат слезы. У ворот усадьбы шарабан останавливается. Нелидов молча, как-то поспешно целует руку Мани.

Он угас совсем. Он холоден. Он даже не обещает вернуться завтра.

Она долго слушает стук колес по дороге…

Конечно, это хорошо, что он уехал. Разве возможно после таких минут ужинать, вести банальные разговоры? Если б только одно ласковое слово! И не это чуждое вы… Если б один только робкий поцелуй… Нежный… как целовали ее Штейнбах и Ян.

Белая фигура Сони выплывает внезапно из тьмы.

— Маня… Ты? А мы-то ждем. Ты никак… О чем ты плачешь? Милая…

Обхватив шею подруги, Маня рыдает на ее груди. Рыдает так страстно, как богач, которого ограбили в сладком сне. И который проснулся нищим.


— Маня, — ночью говорит Соня, подымаясь на постели. — Ты плачешь опять? Не притворяйся! Почему ты не хочешь открыть мне свою душу?

Босиком она переходит комнату, откидывает простыню и ложится рядом.

Тело Мани до сих пор горит, как в лихорадке. И болит. Но душа ее болит еще сильнее. Смятение гонит сон, хотя она так измучена. Так жаждет покоя…

С благодарностью она обвивает рукой шею Сони, прижимается к ее лицу и плачет громко. С наслаждением плачет. И теперь ей легче.

— Манечка… Что было между вами? Скажи… Скажи…

— Все, Соня!.. Все…

Соня понимает не сразу. Слишком ясна ее собственная душа.

Вдруг она инстинктивно отодвигается. Между ними стоит стена. Выше каменных стен. И теперь уже трудно слиться душой.

— Маня… Как это случилось? Так скоро?

— Он меня не спрашивал… Он взял меня, как свою собственность…

— Это ужасно… Постой! Дай мне опомниться… И ты не возмутилась?

— Я? Как я могла возмутиться? Значит, так надо…

— Ах, Маня, Маня! Неужели я в тебе обманулась? У тебя нет гордости!

— Должно быть, ее не бывает, когда любишь.

— Постой! Теперь я догадываюсь, о чем ты плакала. Помнишь, у Надсона? «Только утро любви хорошо…» У вас его не было. Правда?

— Не было, — звучит в ответ.

Этот голос так странен, так жалок… Точно раздвинулась высокая стена между ними. И Соня видит одинокую, непонятую душу женщины.

— Как жаль! Что может быть лучше поэзии первого сближения? Тут что-то обидное. Прости, Манечка. Но ведь все-таки по-своему он тебя любит?

— Нет… Соня… Нет!

Режущий душу, покорный и жалкий голос бросает Соню в холод.

— Как нет? Бог с тобой! Что ты говоришь? Разве… разве это делается без любви?

— Он меня не любит, Соня. Я это знаю. Я это чувствую. Я не умею… Не могу тебе всего объяснить… Но я знаю.

Долгая пауза. Маня глубоко и редко всхлипывает, как много плакавшее, обиженное дитя.

— Как странно! — говорит Соня шепотом. — Я думала, что ты счастлива!

Маня быстро садится на постели.

— О, да… да… Нет женщины счастливее меня, Соня! Не жалей. И не удивляйся! Объяснить это невозможно. Видишь ли? Я ничего… ничего не понимала до встречи с ним. Я не жила. Жило и наслаждалось мое тело, мои нервы, моя кровь. Но душа молчала. Как молчит цветок. А нынче… Когда он обернулся ко мне и взял мои руки… Ах!.. Мне казалось, что я умираю. Соня, Соня… Отчего у меня нет слов? Нет красок? Были минуты, когда мне казалось, что я сильнее его… что это мое маленькое дитя. Моя душа звучала, Соня… Ах? Все это не так вышло, как я мечтала. У меня были такие светлые мечты. Но. если ему нужно мое тело, пусть берет! Мне ничего не надо самой. Я думала только о нем. За его наслаждение я готова даже умереть.

— Ничего не понимаю! — с безнадежным жестом срывается у Сони. — О чем же ты плачешь опять?