И Соне ясно, что в душе Мани «звучит тишина», о какой она говорила.

Соня нарочно села так, чтобы видеть лицо Нелидова. Он редко взглядывает на Маню, но как блестят его глаза! Как выразительны эти нервные движения его пальцев. Бедный хлыстик! Он его сломает…

Маня чувствует, что между его и ее душой протянулись наконец нежные, звенящие нити. Так было с Яном.

О, этот вечер! Невозвратные, неповторяющиеся мгновения!

За ужином девушки на этот раз наливки не пьют.

Все переходят в гостиную. Ночи стали свежи. Сильная роса. Вера Филипповна кашляет.

Девушки сели в уголку, рядом, в тени. Нелидов по привычке ходит легким, замедленным шагом по комнате. «Задумчивый, далекий и небрежный, — думает Соня. — И как это они, — мама, отец, дядюшка — не чувствуют этой небрежности? Они даже не обидятся, если им это сказать…»

После короткого молчания дядюшка, попыхивая папироской, с тонкой усмешкой и огоньком в глазах Исак всегда после спотыкача), вдруг хватает быка за рога.

— Отчего вы не женитесь, Николай Юрьевич?

Маня цепляется за руку Сони.

Нелидов внезапно останавливается посреди гостиной.

— Вы… меня спрашиваете?

В его тоне звучит плохо скрываемая надменность.

— Ну да… Само собой разумеется… Вас! — с вызовом подхватывает дядюшка. — Во всей гостиной, если не ошибаюсь, вы здесь один Николай Юрьевич.

Вера Филипповна делает большие глаза. «Ах этот Федя! Всегда выпьет лишнее… Эта Лика и Кo положительно опошлили его…»

— Что вас так удивляет мой вопрос? Надеюсь, вы не из рода «бедных Азров», для которых любовь равнялась смерти [49]? Или, может, вы дали обет монашества?

Нелидов медленно поворачивается на каблуках и начинает вновь ходить по комнате, как будто речь идет не о нем. Только шаги его заметно ускоряются.

Все замирают на мгновение. Дядюшка чувствует, что кровь кидается ему в голову.

— За вас любая пойдет. Ей-Богу! Любая богачка из всего уезда, — говорит он с деланной развязностью.

На выручку спешит Горленко.

— А где эти богачки? Не слыхать! Лизогубы? Лисенко? Галаганы? Хе!.. У нас тут дворяне все принцы-нищие.

— Я денег не ищу, — вдруг тихо, но веско говорит Нелидов.

— Да как же без денег-то семью заводить? подхватывает Горленко. — Жинка в наши дни ой-ой роскошь какая!

Нелидов останавливается против дядюшки, который уже плавает в сизых тучах дыма.

— Вы подняли, Федор Филиппыч, очень важный вопрос, о котором я много и упорно думал. Я женюсь. Непременно женюсь. И даже очень скоро…

В гостиной движение. Проносится такой звук, точно все потихоньку сказали: «Уф!..»

— Значит, есть уже невеста? — вскрикивает Вера Филипповна, внезапно выдавая себя.

Мане чудится, что лампа гаснет. Она судорожно цепляется за рукав Сони, чтобы не упасть со стула.

— Да, Вера Филипповна, мой выбор сделан. Но… это голос страсти. А я хочу жениться с открытыми глазами. Я хочу, чтобы мой рассудок сказал: да! Это шаг на всю жизнь. Вот почему я не действую вод внушением страсти. Вот почему я медлю.

Дядюшка кидает быстрый взгляд на Маню. Боже! Какое жалкое личико! «Да он на медленных углях поджаривает вас, этот молодчик!.. У дядюшки закипает ретивое.

— Ах, к чему столько пафоса! Что такое брак? Уступка общественному мнению. Простая формальность.

— Для вас? — холодно перебивает Нелидов.

— Для большинства, я полагаю. Кто теперь верит в обряды?

— Простите. Для меня они имеют значение.

— Ну да… Пока любите и живете. Не станете же вы губить свою и чужую жизнь и держаться обряда, раз чувства уже нет? Когда люди опостылили друг %ту, они должны расходиться.

— Вы думаете?

— Гос-с-поди Боже мой! А вы-то что думаете?

— Врак должен быть нерасторжимым.

— Ого! — срывается у Горленко.

— Я лично никогда не дал бы свободу моей жене.

— Бедная жена! — вздыхает дядюшка.

Соня смеется. Мать делает ей страшные глаза.

— К сожалению, брак у нас заключаются с преступным легкомыслием. Толстой прав. Женятся, как „Крейцеровой сонате“, чтобы утолить желание. А оно гаснет быстро… И двое людей, связанные на всю жиизнь, становятся чужими.

— Даже церковь признает развод, — вмешивается Вера Филипповна.- Vous êtes plus catolique que le pape [50], Николай Юрьевич!

— Это большая ошибка, Вера Филипповна, Брак, повторяю, должен быть нерасторжимым. Иначе это nonsens [51]…

— А если вы разлюбите? — вскрикивает Соня. — Если ваша жена полюбит другого?

— Это будет несчастье, Софья Васильевна. Но у всякого свой крест, который надо нести до конца. Мы должны жениться не для наслаждения, а чтобы создать семью. Если все будут рассуждать по-вашему — семья исчезнет.

— Да это пастор! — шепчет дядюшка, толкая Соню локтем. Неудержимый смех нападает на обоих. Они красны от усилия его сдержать.

Но Маня не смеется. Ей жутко. Она ничего не видит в душе Нелидова. Как будто это житель Марса.

Нелидов делает опять несколько шагов по комнате и останавливается перед дядюшкой.

— Вы, Федор Филиппыч, упомянули сейчас о богатстве. А я смотрю так: только в той семье, куда вошла жена, что называется в одном платье, муж может считать себя главой. Жена должна быть ему всем обязана, — продолжает он, опять шагая по гостиной. — Я сам человек небогатый. Но, повторяю, денег я не ищу. Мне нужна красивая, веселая, кроткая и здоровая девушка. Главное, здоровая.

— С сельскохозяйственных курсов? — спрашивает Соня.

Все оглядываются на нее. Дядюшка хохочет.

Но Нелидов серьезен. Он перестает ходить по комнате и глядит на Соню. Пальцы его нервно играют цепочкой часов.

— Почему с курсов? — сквозь зубы спрашивает он.

— Так… Вы нарисовали очень подходящий образ. Вы слышали, конечно, что эти курсы вновь открываются в Москве?

— Н-нет… Извините. Я этим не интересовался. Как и вообще никакими курсами.

— Обскурант! Что и говорить! — смеется дядюшка, И обвивает себя новым клубом дыма. — А ведь Соня попала в самую точку, Николай Юрьевич. Вашей жене придется хозяйничать…

— Обязательно.

— Коров доить? — кротко подхватывает Соня.

Она стискивает захолодевшие пальчики Мани, как будто говорит: „Не дадим тебя в обиду…“

— Н-не совсем… Но во всяком случае… белоручкой жить не придется… Моя матушка и я, мы оба работаем, как батраки. А физический труд — первое Условие здоровья.

— Вот я и говорю, женитесь на курсистке. Учить ее не придется.

— Прежде всего, Софья Васильевна, для меня курсистка не женщина.

— Вот как!

— Не женщина, — холодно повторяет Нелидов, не повышая голоса. — Девушка, ушедшая на заработок в контору, на железную дорогу или телеграф, — он делает пренебрежительный жест маленькой породили рукой, — все равно… Девушка, привыкшая бок о бок со студентами вращаться в аудитории, на сходках, в анатомическом театре, — уже утратила в моих глазах все обаяние женственности.

— Об-ску-ра-ант… — напевает дядюшка, утопая сизом тумане.

— Я не понимаю людей, которые увлекаются акушерками, массажистками, дантистками. Ремесло нагадывает свою печать. Поцеловать руку, которая дергает зубы…

— У живых и мертвых…

— Как у мертвых? — Лицо Веры Филипповны полно ужаса.

— Они учатся на мертвецах, Верочка. Посадят перед ними в кресло мертвеца. Они и дергают.

— О!!! — Вера Филипповна бледнеет.

Соня хохочет.

После маленькой паузы Нелидов продолжает, как бы думая вслух:

— Вступать в брак имеют право только физически здоровые люди. Чтобы не грозили ни им, ни детям призраки чахотки, эпилепсии, помешательства, самоубийства. Ни одно, словом, из проклятий наследственности.

— Ах, вот в этом вы правы! Теперь я вас поняла.

Лицо Веры Филипповны сияет. Разве она сама не была всегда здоровой? Не передала она разве Соне счастливого организма?

— А как это узнать? — вдруг спрашивает Горленко.

Все на него смотрят. Он конфузится и смолкает. Большие пальцы его грубых рук неуверенно играют на животе.

Нелидов садится на стоящий по дороге стул. Он ставит локти на колени и берет в руки голову.

Все глядят молча. Чего-то ждут.

— Вырождение… — говорит он сразу изменившимся голосом. — Какой ужас! И как мало об этом думают! И кто из нас не повинен в эхом преступлении? Вы, Вера Филипповна, сейчас как женщина, как мать с полуслова поняли мою мысль. Како» страдание родить детей, заранее обреченных на гибель! Ежечасно ждать, когда дамоклов меч сорвет над их головой. Мой брат… полюбил девушку с наследственной чахоткой. Он знал об этом. Но страсть была сильнее осторожности. И вот теперь схоронил третьего ребенка. А жена его умирает медленной смертью на его глазах.

— Несчастный человек! — искренне восклицает Вера Филипповна.

— Когда я жил в Лондоне, я сдружился с лордом Файфом. Это был превосходный человек. Он женился по страстной любви на дочери алкоголика. Тоже лорда и баронета. И жена его, красивая и нежная, в двадцать пять лет была уже неизлечимой пьяницей. А их единственный ребенок — идиот…

— Боже мой!

— Вся жизнь моего друга была направлена к тому, чтобы скрыть позорную семейную тайну. Этот «скелет в доме», как говорят англичане. И все-таки он безумно любил эту женщину. Когда она начинала страдать запоем, он запирался в имении. Ради нее он отказался от политической деятельности. Он был очень талантлив, даже выдающийся человек!

— Я бы повесился на его месте, — бурчит Горленко.

Нелидов поднимает голову и встает.

— Да, чтобы отрезвить общество и спасти человечество от вырождения, нужна жестокость. Нужно законом воспретить браки невропатам. И беспощадно карать за нарушение закона. Как карают за подлог и убийство. Потому что здесь, в сущности, есть и то, и другое.

— Ну, тоже! — вдруг раздражается дядюшка, вспоминая что-то, очевидно, наболевшее и разом забывая корректность — Посмотрел бы я, как помешали бы мне сойтись с любимой женщиной! К черту бы все и всех послал!

— Дядюшка! Вы — прелесть! — Соня кидается целовать его.

— Ведь это эгоизм, Федя. А дети?

— Не было бы детей.

— А! — холодно восклицает Нелидов и поднимает брови. — Но для меня брак без детей теряет смысл.

Дядюшка свищет:

— Кто мне запретит быть счастливым, коль я хочу?

— Мы — не дикари…

Дядюшка вдруг багровеет.

— Общественные интересы, скажете? Полноте, Николай Юрьевич! Все это ничего больше, как страх жизни и боязнь страданий! Страх за собственную шкуру говорит в вас. А ну, представьте, как вас полюбит дивное существо! Тем только и повинное, что у нее там, в пятом колене, что ли, кто-нибудь рехнулся либо удавился? И вы от нее за это отступитесь?

— Отступлюсь.

— А если сами будете любить?

Нелидов молчит. Он бледнеет. И все это видят.

— Все равно отступлюсь, — глухо говорит он.

— Тьфу! Пропасть! Вот уж это жестокость… настоящая… Из-за каких-то там будущих призрачных несчастий разбивать свою и чужую жизнь… Это — трусость, Николай Юрьевич!

— Но уж это ты… тово…

— Федя! Бог с тобой! Вот разошелся!

— Дядюшка… Прелесть! Я вас задушу поцелуями.

— Отстань, Сонька! Чему обрадовалась? Ну и молодежь пошла! Крови в вас нет… Точно из папье-маше сделаны. А вы… простите меня… Вы настоящий помещик, Николай Юрьевич! Вы о любви и семье точно об усовершенствовании холмогорского скота толкуете. Черт побери! Это уважение к личности называется.

— Маня… Что с нею?

Она вскочила, открыв широко рот, как бы ловя воздух. Мертвенно белая, хватаясь руками за грудь. Потом вдруг взмахнула ими. Истерический полусдавленный вопль вырвался из ее горла.

Она бежит. Соня кидается за нею.

Все вскочили в смятении. Издали несутся дикие, истерические вопли.

— Зажгите огонь! Огонь! — кричит хозяйка, бросаясь в темные комнаты наверх.

Когда она возвращается, Нелидов неподвижно стоит, стиснув губы.

Он прощается наскоро. Он даже не спрашивает, что случилось с Маней. Его не удерживают.

Сгорбившись, пригнувшись к луке седла, скачет домой, погоняя лошадь, как будто за ним мчатся Горгоны со змеями в руках. «Забыть ее скорее! Забыть…»

— О чем, Манечка? Что с тобой? — наперебой спрашивают хозяйка и дядюшка.

Прошло уже два часа. Маня, вся разбитая припадком, лежит на постели.

— Так… Право, не знаю… О н так страшно… так жестоко говорил… Милый дядюшка… Сядьте подле! Вы такой добрый. Как вы хорошо ему возражали! «Где тут уважение к личности?» Ах!.. Это так ужасно…

— Опять плачет… Ну, полно. Полно!