Одной Соне Маня признается. Конечно, он говорил о ней. Он уже считает ее своей невестой. И вдруг окажется, что в роду у нее кто-нибудь алкоголик, эпилептик. Остается ведь только умереть. Потому что он разлюбит… проклянет… отречется… Она опять начинает отчаянно рыдать.

Она точно чего-то не договаривает.

Соне вдруг становится жутко. Она вспоминает…

— Послушай, Маня! Послушай… Что мне пришло голову… Может быть, вправду и у тебя…

Маня стоит перед нею, вся выпрямившись, с дикими, блуждающими глазами.

— Молчи!.. Молчи!.. Молчи!.. Не смей, никогда… Не аукнись ему! Я здорова, здорова… Боже мой!

Она падает на подушки и смолкает. Только во тело ее долго вздрагивает и дергается.

Соня молчит, зажмурившись. Она начинает догадываться.


Проходит три дня. Словно туча опустилась над домом. Все притихли как бы в ожидании беды. Да и погода испортилась. Дожди. Прохладно.

Горленко опять все дни в поле. Один дядюшка не унывает. И, надев непромокаемый плащ, каждый вечер идет на свидание в Липовку.

— Штейнбах приехал? — спрашивает он постоянно сторожа. И в ответ слышит:

— Никак нет. А ждем каждый день.

Нелидов едет в Лысогоры. Страсть вцепилась в его сердце когтями. И этого зверя не осилить. Как бы то ни было, если даже оправдаются его догадки, он должен жениться. Назад нет дороги. Своими собственными руками, поддавшись безумному порыву, он сломал свою жизнь в корне. Но низость чужда ему. Он один ответит за свою ошибку. Он даст имя этой девушке. Он будет ежегодно выдавать ей сумму, которой хватит на то, чтобы прожить безбедно. Лишь бы никогда не видеть ее потом! Никогда не поддаться вновь преступной слабости…

Он идет на крыльцо. Исхудавший, потемневший, больной.

Никто, кроме Мани, не видит его. Она кидается в переднюю и останавливается перед ним.

Она ничего не говорит. Не спрашивает. Только из огромных глаз ее глядит на него ее душа. Любящая и покорная.

— Мари…

Забыв все мгновенно, он смотрит в эти глаза, сверкающие слезами. Он побежден.

Тогда она берет его руку и приникает к ней губами.

Он вздрагивает, как обожженный. Он хватает ее в объятия. Целует захолодевшее личико жадно, алчно, с той же больной, жестокой страстью.

— О!.. Я умираю… — говорит Маня. Этот голос отрезвляет его. Слышатся чьи-то шаги. Чья-то речь.

Он знает, что где-то тут вешалка. Но перед глазами туман. Он беспомощно шарит по стене. Тогда Маня молча берет пальто из его рук и вешает его сама.

В это мгновение Вера Филипповна входит. Один быстрый взгляд на их лица. И улыбка становится напряженной.

— Ай-ай!.. Что с вами? Вы были больны?

— Устал на работе. Зато хлеб уже свезен…

— Уже? Вот счастливец!

— Эврика! — радостно говорит Нелидов, на террасе пожимая руку хозяина. — Пойдемте в кабинет. Я привез хорошие вести.

— Что такое? — Горленко садится на диван и открывает ящик с сигарами. — Эх, память! Все забываю, что вы не курите…

— Мы строим винокуренный завод…

— Кто строит? — с выпученными глазами говорит Горленко.

— Вы, я, Галаган, Лизогуб… Дело будет на паях. В этом есть потребность сейчас. Я уже наводил справки.

Горленко свищет.

— А карбованцев где возьмем? Без них что начнешь?

— Я продам участок леса. И деньги будут вообще, — настойчиво твердит Нелидов. И нервно ударяет по столу рукой.

— Штейнбах раскошелится, что ли? — глаза Нелидова делаются светлыми, как сталь.

— Обязываться жиду? Фи!.. Довольно того, что его отец скупил векселя моих кредиторов. Не напоминайте мне о Штейнбахе! Когда я подумаю, что в доме моего прадеда, в его опочивальне, где ночевала Екатерина Вторая… на этой самой кровати, под балдахином спит наглый жид… Довольно! Я могу наговорить глупостей.

— Тэ-эк-с… Тогда я уже ничего не понимаю. У нас, помещиков, во всей округе и пяти свободных тысяч не найдешь.

— Нам дадут субсидию, — небрежно бросает Нелидов.

— Что-о-о?

— Нам дадут субсидию, — повторяет он. И нежный румянец загорается на его худых щеках. — Я это знаю. Из верных источников. Это важно для края. Особенно теперь, когда такая масса безработных.

Горленко слушает, полуоткрыв рот. «Ну и ловкач! Нужны ему интересы края… И безработные…» Но тут же он вспоминает о братьях Нелидова, служащих в министерстве, об его связях, о губернаторе. Взглянув пристально в эти жесткие глаза, он понимает, что у Нелидова субсидия почти в кармане. Иначе не стал бы он говорить так уверенно.

— Ну что ж? Берите и меня в долю! Кого еще?

И они увлекаются на целый час сметами, проектами, ожидаемыми выгодами. Оба мечтают разбогатеть. Оба мечтают сохранить родовые гнезда.

За дверью звучит нетерпеливый голос хозяйки:

— Ужинать, господа! Что у вас там за заговор. Отоприте, пожалуйста! Котлеты стынут…

За ужином Нелидов опять сдержан, почти сух. Так стыдно за свой порыв! Ему даже жутко. «Наваждение», — думает он со злобой. При первом прикосновении к этой девушке он летит куда-то головой вниз, в черную бездну. Не так надо выбирать. Не так надо жениться. Он точно слепец бродит в темноте. Довольно безумия!

Он почти не глядит на Маню. А она так долго ждала его, сидя на ступеньках террасы. Она так преданно глядит на него сейчас, вся затихшая. «Такая трогательная», — думает Соня.

После ужина, уловив минуту, когда девушки выходят покормить косточками собак, Нелидов говорит хозяйке:

— Вера Филипповна, мне нужен ваш совет. Можете вы уделить мне четверть часа?

У Веры Филипповны жалкое лицо.

— Пойдемте ко мне в таком случае…

Горленко и дядюшка остаются одни за столом.

Они молча курят и глядят друг на друга круглыми глазами.

— Прошу заранее извинения, — предупреждает Нелидов и с легким поклоном присаживается на край софы.

Вера Филипповна заметно волнуется.

— В чем дело, Николай Юрьевич?

— Вы, конечно, догадываетесь? — Взгляд стальных глаз как бы вонзается в ее добродушное лицо. — Я хочу знать все… Решительно все о Ma… О mademoiselle Ельцовой…

Вера Филипповна беспомощно разводит руками, но он не дает ей опомниться. Он требует, во-первых, соблюдения глубочайшей тайны, в интересах самой Мари… Потому что он ведь не решил. Он ничего еще не решил.

— Помните вы наш разговор о наследственности, Вера Филипповна? Я не возьму назад ни одного слова. Моя жена должна быть из вполне здоровой, вполне нормальной семьи. Вы знаете семью Mademoiselle Ельцовой?

Она должна сознаться, что знает очень немного. Нелидов берется за ворот рубашки, как будто ему душно.

— Вот… именно так… Я этого боялся…

— Да позвольте… Что же я сказала такого? — торопится хозяйка, чувствуя себя несчастной. — Чего вообще вам бояться, Николай Юрьевич? Если насчет истерики? Так ведь это со всякой может быть!

— У вас они были?

— У меня? Нет, у меня не было. Но это еще ровно ничего не доказывает.

Нелидов нетерпеливо закусывает губы.

— Я не скрою от вас моего интереса к mademoiselle Ельцовой. Но именно ввиду серьезности моих намерений я не могу сейчас решиться. Осенью я съезжу в Москву. И там познакомлюсь с ее семьей. Все-таки… скажите, пожалуйста, сейчас, что вы знаете… Кто ее отец?

— Он умер… Полковник в отставке…

— А! — облегченно срывается у Нелидова. — Причина смерти вам неизвестна?

— Нет, конечно. Боже мой! Почему умирают люди? Ну, просто… пришла смерть.

— К сожалению, это не так просто, как вы думаете, дорогая Вера Филипповна! Может быть, он был алкоголиком? Не знаете? Ну, что делать? А мать ее жива? Вы знакомы?

— По правде сказать… Видите ли, в чем дело, — лепечет она, перебирая и разглядывая свои кольца. — Я ее никогда не видала. Ее нельзя видеть… у нее, кажется, отнялись ноги… Что-то в этом роде… На нервной почве…

Не глядя на гостя, она чувствует, что он насторожился.

Начинается странный, какой-то бредовый разговор. Он допрашивает, переспрашивает, доискивается. Чудный брат? Прекрасная сестра? Все это хорошо. Но мать-то ведь больна? И почему такая тайна, психопатка?

— О, что вы? Неужели если ноги отнялись, значит, уже психопатка?

— Невропатка, по меньшей мере… А это соседство близкое, — с бледной усмешкой говорит он. — Не бывает дыма без огня, дорогая Вера Филипповна!

Задав еще несколько внезапных вопросов и совсем сбив с толку бедную женщину, он встает и прощается.

У Веры Филипповны горит лицо. Она прикладывает к щекам похолодевшие руки. — Когда же вы к нам?

— Когда позволят дела. Благодарю вас…

«Опять отгородился стенкой!..» — с отчаянием думает хозяйка, выходя на крыльцо.

Маня и Соня уже там. Ждут, недвижно сидя на скамье галерейки.

Через минуту шарабан выезжает за ворота.

«Уехал… Бегло простившись… Ни одного слова… Уж и осторожен же!..» — с горечью думает Соня.

Маня молча большими глазами глядит во тьму.

Что она там видит?

— Да почти решился! — объясняет Вера Филипповна, запершись в кабинете с мужчинами. — «Я, — говорит, — не скрываю своих намерений…» Фу!.. И задал же он мне там баню! Прямо судебный следователь… Недоверчив до чего! На словах ловит. — Она рассказывает все в подробностях.

— И Маню, стало быть, в ненормальности заподозрил? Фу; ты черт! — смеется дядюшка. — Да это у него психоз… Н-да… Скается с ним девчурка. Жаль мне ее. Характер кремень у нашего обскуранта!

— Удивительно жаль! — сердится Вера Филиповна, ходя крупными шагами по комнате. — Первой дамой в уезде будет. Кто она, в сущности? Сандрильона [52]… И вдруг такая блестящая партия!

— Н-ну! От такого «блеска» избави Бог всякую!

— А я-то мечтала, что Соня…

— Нужен он твоей Соне, как прошлогодний снег.

— Этот брак расстроить надо. Маня через год в другого влюбится. А он, видите ли, развода не признает! Не будем губить девочку.

— Да ты с ума сошел, Федя!

Горленко неожиданно багровеет и накидывается на жену.

— От-то баба! Да и ты дурень, Хведор! Либо женится, либо нет… Бабушка на двое сказала… А уж он разводить собрался. Эй, жинка! Держи язык за зубами. Скаемся мы потом с дивчиной! Хоть бы уезжали они обе на свои курсы! — с сердцем говорит он, выходя. И хлопает дверью.


— Маня… Маня… Штейнбах приехал…

Как буря, Соня врывается в светелку. Она задыхается. Она помертвела от сердцебиения.

Маня плакала ночью, и сейчас у нее болит голова. Но тут она поднимается на постели, вся прямая и неподвижная. Словно кукла, в которой дернули пружину. Она с ужасом глядит огромными глазами. Она отказывается верить.

— Зачем? — шепотом спрашивает она.

— Ах, Боже мой! Ну что же ты? Вставай! Иди. Ведь он же для тебя приехал…

— Я не пойду… Не могу…

— Боишься?

Маня молчит. Но лицо отвечает за нее.

— Иди ты… Ради Бога, Соня!.. Иди и скажи ему… Все… Я не могу его видеть…

— Что сказать? Да ты с ума сошла! Разве можно третьему лицу давать такие поручения? Где твоя гордость, наконец? Да разве, в сущности, ты чем-нибудь перед ним виновата? Ну, увлеклась… А теперь полюбила другого… Так и скажи. Только скажи мягче. Если он тебя не разлюбил еще, ему будет больно. Не смей ему делать больно! Слышишь?

— Не могу. Скажи ты.

— Боже мой! Как ты его боишься? Почему? Неужели ты воображаешь, что он унизится до мести? Такой великодушный! И что ты для него? Одна из тысяч! Неужели он не видал таких? Услышит о Нелидове… И вежливо даст ему дорогу… Вот и все! Ну, я иду! А ты одевайся и выходи! И помни, Маня. Оскорблять его не смей! Я отрекусь от тебя, если ты его заденешь.

Ее шаги звучат по лестнице. Так быстро-быстро…

Маня сидит на постели, сгорбившись, спрятав лицо в руках. Плечи ее дрожат мелкой дрожью.

Почему она думала, что этой встречи уже не будет?


— Здравствуйте, Марк Александрович! Куда же вы пропали? — развязно спрашивает Соня, стоя перед Штейнбахом, задыхающаяся, с пятнами на лице.

Вера Филипповна, красная и смущенная, быстро встает.

— Соня, займи дорогого гостя. Мне по хозяйству надо… Вы, конечно, останетесь пить чай? Сейчас подают… Извините… На минутку…

«Позорно бежала», — думает Соня.

— Пойдемте в парк… Здесь душно! — говорит она, опять меняясь в лице.

«О, какие у него глаза! Они глядят прямо в душу…»

Она спешит вперед.

— А Маня… Мария… Сергеевна выйдет?

Его голос дрожит. И у Сони падает сердце. — Да, конечно… У нее, кажется, голова болит…

— Но она выйдет все-таки? — вкрадчиво допрашивает он.

— Да-да… Потом… Не сейчас… Ах, зачем вы так Долго не были! Она так ждала вас. Она так страна! Ах, не глядите на меня, ради Бога! Я ничего больше не скажу…