Она берет его руку и подвигается к нему.

— Николенька… Глядите вверх!.. В это небо над нами… Кто знает? Долго ли мне жить? Не отымайте у меня этой радости…

Она робко кладет голову на его плечо. Он опять начинает дрожать.

— Подождите! Не целуйте меня… Дайте сообразить…

— Что?… Что?..

— У меня голова кружится…

— И у меня тоже… Блаженство какое!

— Но мы должны говорить серьезно! — с отчаянием срывается у него. — Сядьте дальше!

— Нет, нет! Я буду здесь… Я люблю вас…

Этот голос пронзает его душу. Волнует глубже, чем близость. Сердце его бурно стучит. Закрыв глаза, он на миг отдается непосредственно чувству, затопляющему его душу до края.

Он прижимает к себе Маню. Его губы касаются ее волос. Это первый порыв нежности. Это луч солнца, пронзивший хаос. Буря падает мгновенно. Он чувствует себя странно смягченным и как бы обессилевшим от этого нового чувства.

«Вторая мечта… Вот я у его сердца… Милое сердце… Как оно стучит у моего виска!»

— Я тоже люблю вас, Мари, — говорит он мягко. — Не стану лгать… Да и вы не поверите все равно, если я солгу теперь. Я люблю, как и вы… в первый раз. С гордостью могу вам признаться. Среди нашей jeunesse dorêe [55] немного таких. Ни одна женщина не имела надо мной власти…

— Леди Гамильтон? — Она это подумала вслух.

— Вы разве слышали? — Он отстраняется слегка, с холодком в голосе и тенью в душе. Но она прижимается теснее.

— Мне все равно, Николенька… Я люблю вас…

— Я не любил ее, Мари… Таких не любят. С ними только живут. Простите это вульгарное слово!

— О, не говорите так! Мне больно… Разве она не любила вас? Разве она не страдала?

— Не всякое страдание имеет право на уважение… Но… забудем о ней. Вы первая, вы единственная, — говорит он страстно, беря ее за плечи, наклоняясь к ее лицу. — О, я люблю вас! Я безволен перед вами…

Маня вздыхает всей грудью. Улыбка разливается по исхудавшему лицу. Она закрывает глаза.

— Но, Мари! Вы сделаете большую ошибку, если все-таки понадеетесь на силу моего чувства к вам. Есть в моей душе что-то… сильнее и его… и вас… Возможно, что я женюсь на вас. Но… мы на другой же день разойдемся чужими. Как бы это ни было мучительно для меня.

— Мне все равно… Я люблю вас…

Она обвивает его руками и прижимается щекой к его щеке. «О, какая она горячая! Моя третья мечта…»

Он вздрагивает и теряет нити мыслей.

— Постойте! Мари… Милая Мари! Вы мне мешаете думать… Мне надо сказать… так много важного…

— Вы придете завтра?

— Завтра? Сюда? Нет! Не приду!

— Придите… Придите, милый!.. Буду ждать…

— Это безумие! Чего вы от меня хотите? Вы меня мучите…

— Я? Вас? Боже мой! Я так люблю вас…

— Нет… Нам здесь нельзя встречаться. Оставьте меня!

— Отчего нельзя?

Он стискивает зубы, хрустит пальцами и на мгновение прикрывает ими глаза.

— Я… поймите… не дерево… Я за себя не ручаюсь… О, Господи…

— Ах, не гоните меня, Николенька! Не сердитесь… Я жить не могу без вашей ласки!

Он хватает ее руки. Крик боли и радости замирает на ее губах.

— Я не должен… пока ничего не выяснилось… я не смею… Боже мой! Поймите же, что я… я не хочу… чтоб вы имели ребенка… сейчас… пока… Меня терзает мысль, что может быть вы уже и сейчас… Вы что-нибудь заметили, Мари??

— Мне все равно, Николенька… Я люблю вас… Она не понимает. Она так далека от его строя мыслей. О, этот страстный, примитивный припев! Непосредственный и цельный, как пение влюбленной птички! Он слушает с наслаждением звук ее голоса. А она говорит:

— Унизьте меня, если хотите. Бросьте! Разлюбите потом. Разве я держу вас? Разве прошу чего-нибудь? Любовь свободна. Я тоже. Вы ничем не будете виноваты передо мною. Зачем вы боитесь радости? Зачем вы портите себе и мне жизнь?

Стон срывается у него. Потрясенный до глубочайших тайников души, он закрывает лицо руками.

Но темный инстинкт самосохранения все еще стоит настороже.

Она тихонько, робко кладет руку на его плечо.

После долгой паузы, он снимает эту руку и подносит к губам.

— Маленькая язычница, — говорит он мягко и глухо. — Вы никогда не поймете меня. Вижу, вам дики и странны мои муки и колебания. Ваше письмо я выучил наизусть. Вы в нем раскрыли мне себя. Тем лучше? Я так, в сущности, и понимал вас. Вот отчего минутами я вас боюсь. Да… Как боятся дети того, что притаилось в темной комнате…

— Милый… маленький! Говорите еще… Как хорошо вас слушать! Я люблю ваш голос.

— Ваше счастье, Мари, что вы напали на меня! Я не могу… Органически не могу совершить подлость по отношению к вам. Но, Боже мой? Как вам легко погибнуть при вашей импульсивности! Мари… теперь вам надо быть осторожнее. Вы… как бы связаны со мною. И должны брать себя в руки… Вы знаете, что сказали бы о вас, если б узнали…

— Кто?

— Ну, кто? Горленко, например… Лизогубы… Моя мать. Это главное. Они сказали бы: «Она бросается ему сама на шею…» О, Мари! Мне было бы невыносимо это услыхать!

— Мне все равно!

— Нет! Так нельзя говорить! — надменно срывается у него. — Мы не дикари. Мы живем в обществе. Надо ценить себя, Мари! Надо иметь гордость.

— Маленький… Зачем вы мне все это говорите? Оглянитесь! Как хорошо! Разве мы не любим друг друга сейчас?

Он смолкает, разбитый ее бесхитростной логикой.

Волна нежности опять затопляет его душу под ее доверчивой лаской. Они сидят, тесно обнявшись, плечо к плечу, нога к ноге. Дыхание их мешается.

Бессознательно, повинуясь требовательному инстинкту, она страстно обвивает его руками. Ее губы бродят по его лицу. Ищут его губы. Ловят его ухо. Такое нежное, бархатное ушко…

Он глухо вскрикивает. Узда порвалась…

Светает.

Виден узор веток, контуры скамьи. Видны лица. Бледные, словно призрачные.

Последняя звезда, там, наверху, слабо мерцает через сетку ветвей. Робко чирикают просыпающиеся птички.

Ее руки не хотят разомкнуться. Не отпускают его.

О, сбылась греза! Самая заветная греза… Что даст ей жизнь выше этого мига? Умереть бы теперь!..

Но он угас опять. И душа его захолодела, как догоревший костер. Дымно. Неловко. Ненужно.

— Пора! — говорит он, озираясь и прислушивается к тихому ржанию лошади. — Смотрите, Мари…

— Смотри! — повелительно перебивает она.

— Смотри, как светло! Скоро встанут рабочие. Мы — безумцы, Мари!

В голосе его печаль и раскаяние.

— Я не держу тебя, — говорит она, вздохнув. И думает: «Ненавижу рассвет!»

— До свидания, Мари! — Он целует ее руку.

— Нет! Нет! Не так… Обними меня нежно! Разве мы не были близки и счастливы? Не жалей ни о чем!

— Так не поступают с девушками, на которых хотят жениться, — говорит он с горечью.

— Николенька, тише! Ни слова о браке! Я дам тебе одно несчастье. Я не могу быть твоей женой…

— Теперь поздно об этом говорить! Ты ею будешь… что бы меня ни ждало потом.

— Вот я беру твои руки, маленький. Твои милые руки. Не будь суров и далек! Взгляни мне в глаза и улыбнись!

— Мари, мне тяжело. Я презираю себя…

У нее срывается вздох. Для нее — это житель Марса, с какой-то загадочной душой.

Она берет его за руку и ведет за собой.

У входа, как призрак, белеет молодая березка. Она задевает росистой веткой по жарким молодым лицам.

И Маня вдруг вспоминает Штейнбаха.

Вез боли, без стыда, без раскаяния.

«Ошибка… Все равно! Вот любовь… Настоящая…»

Она отводит ветку в сторону. Она смахивает капли росы с лица с таким жестом, как будто стирает прошлое и все его забытые радости.

— Постойте! Совсем забыл. Кто этот Ян?

— Он умер…

— А!.. Но кто он был?

— Анархист.

— Вы шутите?

— Зачем ты говоришь мне вы? Ты разлюбил меня?

Он стискивает ее руки.

— Откуда ты его знала?

— Ах, это долго рассказывать! Он жил здесь в садовниках, под чужим именем.

— Ты его любила?

— Я думала, что любила его.

— Ты с ним целовалась?

— Да…

— Оставь меня! Не дотрагивайся!

— Маленький мой! Разве я знала, что встречу тебя? Не сердись! Не ревнуй… Это было такое высокое чувство между нами. Он был мне как брат…

— Подожди… Что я еще хотел спросить? Боже мой! Я опять ничего не знаю о тебе, как не знал вчера. Мари! Ответь мне правду! Чем больна твоя мать?

Он чувствует, что она вся насторожилась и стала неподвижной. И это яснее ее слов подтверждает его догадки.

— Я не знаю ничего, клянусь тебе! — говорит она глубоким голосом, который опять, как меч, входит его душу. — Но зачем тебе об этом знать? Что могут твои родные или твоя мать отнять или прибавить к этой ночи? Ты забыл, что мы были счастливы? Ты все забыл, Николенька?

— Да, в сущности, это все равно! — говорит он с холодным отчаянием. — Ни ты, ни я не можем ничего изменить в нашей судьбе. И свершится то, что написано в ее книге. Прощай, Мари! Я знаю… я чувствую, что ты будешь моим несчастней. И все-таки…

— Ты не можешь отречься от меня? — восторженно вскрикивает она.

— Не могу…

— О, Николенька!!!

Долго стоит она у плетня, слушая глухой топот лошадиных копыт. Волосы ее, сырые от росы, круче вьются вокруг лица. Ветерок играет ими. Слезы счастья бегут по бледным щекам.

Пусть ничего более не подарит ей жизнь!

Но эта ночь была…


На рождение Веры Филипповны, как всегда, собирается пол-уезда.

Соня и хозяйка изнемогли от забот. Улыбки потеряли радушие и стали напряженными.

— У меня даже глаза останавливаются, — перед завтраком говорит Соня подруге. — Помоги, Манечка! Расставь закуски. У тебя есть вкус. Господи! Скорей бы уехать от этой глупой суеты!

Она волнуется, что нет Штейнбаха. От Лики она знает, что он внезапно выехал в Москву. Неужели он забыл об этом дне? Она так просила его приехать.

«Если приедет, встреча с Нелидовым неизбежна… А Манька? Она, кажется, даже не думает об этом. Вся сияет… Хоть бы что!»

Нелидов является к завтраку.

Хозяева встречают его с заметной гордостью. Он краснеет, ловя на себе сияющий взгляд Мани.

«Как она женственна! Как прекрасна! — думает он. — Какой румянец! Блеск глаз! Смех! Может ли у такой быть угрожающая наследственность? Ведь это сама Радость…»

«Приходи в беседку!..» — шепчет Маня, нагибаясь к его плечу, чтоб налить ему вина.

Он на мгновение жмурится «Неужели никто не слыхал?… Безумная…»

Но гам стоит за столом. Пятьдесят человек говорят разом, стучат ножами, звенят стаканами.

«После завтрака иди в парк…» — говорит она, почти не шевеля губами. Но ему все ясно.

— А может быть, вы другого хотите? — голосом, полным иного значения, спрашивает она. И смотрит ему в душу.

Он кидает беглый взгляд на соседей и тогда только решается ответить улыбкой.

«О, маленький! Как он смутился!..»

Внутри у нее все дрожит от счастливого смеха.

— Благодарю вас, — нежно говорит он. — Я не пью вина.

— Пожалуйста! — И глаза ее говорят: «Приходи!..»

— Может быть, вам угодно этого вина? — спрашивает он свою соседку, хорошенькую Катю Лизогуб.

— Да, пожалуйста!.. Ха!.. Ха!.. Ха!..

«Какая она глупая! Почему она смеется?» — раздражительно думает Соня. «Неужели потому, что У нее красивые зубы? Ах, эти женщины!..»

Она усадила около себя Лику и Розу. Немного дальше сидит учительница. Все три девушки приглашены по ее настоянию, после бурного объяснения с матерью.

Когда подали жаркое, Христя подходит с таинственной миной.

— Панночка, там из Липовки чоловик пришел…

— Что такое?

Соня встает. Бежит на кухню. И вскрикивает.

— Откуда это? — спрашивает она, большими глазами глядя на роскошную финиковую пальму.

Рабочий, весь в пыли, сидя на корточках, развертывает рогожи и осторожно снимает бечевки.

Кухарка далеко от себя держит громадный букет из орхидей и роз.

— Господин Штейнбах прислал из Москвы, — отвечает рабочий, не поднимая головы.

— С вами прислал? — спрашивает Соня.

— Со мной. Рогожа падает.

Медленно развертываются ветки. Рабочий встает.

— Вам письмо, — говорит он мягко. И передает Соне конверт из бумаги, толстой как картон.

«ВЕРЕ ФИЛИППОВНЕ ГОРЛЕНКО!»

В первый раз она видит почерк Штейнбаха. Странные, как бы нарочно выписанные буквы: твердые, острые, готические какие-то. И в то же время судорожные, кривые, неровные.