Марк Александрович, мама все написала мне. Но я и раньше из слов дядюшки поняла, что Вы сделали для нас.

Мама просит передать Вам письмо отца в руки. Напишите, когда я могу Вас застать.

Я знаю, что отец пишет Вам резкости. Он весь под влиянием Нелидова. Нелидов тоже поступил благородно. Он сам предложил отцу эти пять тысяч, которые Вам высылают. Марк Александрович, Вы поймете его. Вы ведь все можете понять. Бедные люди самолюбивы и обидчивы. В сравнении с Вами отец — бедняк. Он обещает расплатиться с Вами через семь лет. Пусть утешается! Не отнимайте у него этой радости. И если он предложит векселя, возьмите. Не все ли Вам равно? Сердце мамы Вы купили навсегда и всецело. У нас — женщин — должно быть, нет самолюбия. И мы умеем видеть красоту души там, где другие видят… какие-то загадочные расчеты.

Марк Александрович, я знаю, что при встрече с Вами не найду слов… И можно ли нам совсем не говорить об этом? Как будто это случилось с другими, в книге или во сне. Но сейчас я хочу горячо поблагодарить Вас. Не за то, что Вы отогнали от мамы бессонные ночи и огорчения. Не за то, что Вы продлили несомненно жизнь моего отца, устранив его тревоги. Я благодарю Вас за мои светлые слезы! Благодарю Вас за мою веру в человека… За мою веру в Вас.

Кто знает? Не сумею ли я, в свою очередь, доказать Вам мою преданность? Мы живем в такое странное время, когда и дети и девушки вдруг вырастают на голову. И делают вещи, которые под силу мужчине. Все, что я знаю о Вас и что наполняет восторгом мою душу, — позволяет мне надеяться, что я когда-нибудь окажусь Вам полезной…

Разве мы не молимся одним богам?

Вы можете всегда дать мне поручение. Самое опасное, самое серьезное. И если даже жизнь моя будет стоять на карте, я с улыбкой отдам мою жизнь за Вас.

Соня

Внизу приписка:

Нынче Маня переезжает к брату.

В начале октября, когда первые заморозки сковали грязную землю, в сумерках под окнами дома № 8 останавливается извозчичья пролетка. И в тихой квартире Ельцовых вдруг раздается звонок.

— Маня!.. Маня!.. Она! — кричит Анна Сергеевна. И кидается в прихожую.

Петр Сергеевич прильнул к окну.

Действительно, у ворот стоит женская фигура. Извозчик слез с козел и тащит на крыльцо большую плетеную корзину-сундук. Петр Сергеевич бежит на крыльцо. Сестры стоят, обнявшись.

— Подсобите, Марья! — нервно кричит Петр Сергеевич кухарке, которая испуганно выглянула в сени.

Маня кидается ему на грудь. Нервы ее так слабы, что слезы выступают. Хорошо, что темно.

— Ну, ну… слава Богу! Что же ты так… внезапно? Написала бы, что ли… Я бы встретил на вокзале…

Его ласковый голос дрожит. Он целует свежие щеки девушки. Анна Сергеевна кашляет.

— Аня! Ступай в комнаты! Простудишься… Марья снесет… Сколько надо извозчику?..

— Ах, Боже мой! — лепечет Анна Сергеевна. — Ну как же это так? Хоть бы письмом предупредила…

— Ха!.. Ха!.. Какие вы чудные! Точно не рады мне. Виноватые какие-то…

— Бог с тобой! Мы просто поглупели на радостях… Аня! Да уйди ты! Без тебя справимся. Самовар, Марья! Да, пожалуйста, поживее… Сколько извозчику?

Сестры уходят в столовую.

— Ух! Как у вас темно! Отчего огня нет?

— Сейчас… сейчас… — Петр Сергеевич бросается к лампе. Потом выхватывает из рук кухарки картонку на самом пороге в гостиную.

— Ступайте! Самовар поскорее!

Он старательно запирает за нею дверь на крючок ставит картонку прямо на пол и начинает зажигать висячую лампу.

— А мама где? — спрашивает Маня, раздеваясь.

— Мама? — Анна Сергеевна растерянно оглядывается. — Мама спит… Она сейчас только заснула… Будем говорить тише!

Она понизила голос, как только переступила порог дома. И Маня ловит себя на том, что и она сама говорит тише. Она вспоминает, что даже там, на крыльце, в первое мгновение, казалось, непосредственной, яркой радости, Аня чего-то словно боялась… И крик-то радости был подавленный. И сама радость была только вполовину.

«Ух, тоска какая! И как это они, несчастные, могут жить в этой тишине?»

— А я к вам ненадолго. Соня комнату нашла у брата фрау Кеслер. Помнишь, где мы жили тогда? Она освободится через неделю, — говорит Маня, снимая шляпу. — Мы ведь обе на курсы поступили. Вместе ходить будем. Приютите меня только пока. Не хочу стеснять Соню. Номерок у нее маленький.

Брат с сестрой переглядываются.

— Мы тебя устроим в угловой, в моем кабинете, — говорит он. — Я сейчас снесу твои вещи. Аня, помоги!

— Корзина тяжелая. Вы надорветесь. Позовите кухарку.

— Нет! Зачем? Мы сами… Мы всегда все делаем сами.

— Ах, как жаль, что ты не дала знать! — причитает Анна Сергеевна.

Они скрываются, волоча корзину.

Маня оглядывается с странным чувством.

Вот из мира безумно ярких и сказочно прекрасных переживаний она спустилась сюда, в эту убогую жизнь. Чужая и далекая всем. Как житель Сатурна. Она любила, страдала, наслаждалась. Стала женщиной. Здесь ничто не изменилось.

Она узнает старую, совершенно выцветшую мебель; бархатную, полустершуюся скатерть; фарфоровую певицу, красную лампу на столе, альбом. От этих предметов веет старой тоской ее детства, как от меховых вещей долго пахнет камфорой, хотя уж весна на дворе.

Какие-то странные звуки слышатся рядом. Не там, за стеной, где двигают мебель, а тут, рядом. Не то шепот, не то шорох и вздохи.

Маня встает и выходит в коридор.

Никого… Откуда-то падает свет. Она делает два шага, заворачивает за угол. И крик замирает на ее губах.

В углу, спиной к ней, стоит женщина в рубашке. Босая. На морщинистую шею беспорядочно падают космы седых, коротко остриженных волос. Она стоит, наклонившись, словно разглядывает что-то или ищет на полу. И шепчет.

Кто эта старуха?

Вдруг женщина оглядывается. Поворачивается к Мане лицом, еще не видя ее. й Маня узнает мать.

Да, она ее узнает. Хотя в лице этой жуткой старухи не осталось ничего от пленительного образа госпожи Ельцовой. Но страшное выражение глаз, врезавшееся в детскую душу, несомненно то же.

На лицо ее теперь ярко падает свет из столовой.

— Мама… Здравствуй! — Голос Мани дрожит.

Старуха только теперь видит дочь. Она смеется.

Ее передние зубы обломаны, и рот кажется черно! дырой.

— Тсс! — вдруг делает она, поднимая палец и грозя с бессмысленной улыбкой. — Не говори никому… Сохрани Боже! Карандаш-то, знаешь? Выстрели карандаш…

Она идет к Мане, жестикулируя и кивая. И что-то бормочет без связи и смысла.

— Аня! Аня! — дико кричит девушка. И кидает в угол, за дверь.

Старуха вздрогнула. А уж Анна Сергеевна тут.

Увидав старшую дочь, старуха вдруг впадает в беспричинный гнев.

— Не хочу! Не хочу! — кричит она. И машет рукой.

— Мама… Нельзя… Туда нельзя! — лепечет Анна Сергеевна. Хватает руку сумасшедшей и тащит ее в спальню.

Несколько секунд длится короткая, немая борьба. Ключ щелкнул в замке. Маня остается одна. Она выходит из утла, дрожа всем телом. Висячая лампа освещает стол. Маня подходит медленно. Она водит рукой по скатерти.

— Готово, — говорит Петр Сергеевич, входя. — Тебе там будет недурно! — Он вдруг смолкает, пораженный.

— Я сейчас видела… маму…

Маня говорит тихо, с трудом. И тотчас садится.

Петр Сергеевич все глядит на нее и бледнеет с каждой секундой. Маня тоже не сводит с него огромных, жадных, жалких глаз.

— Она ужасно изменилась… Совсем старуха… Но я все-таки ее узнала. Петя… чем она больна?

Вся кровь сбегает с ее лица в ожидании ответа. Таких глаз Петр Сергеевич никогда не видел у девочки Мани. Они приказывают, умоляют, грозят кому-то. Кому же? «Как они похожи!..» — пронзает его мысль.

— Чем она больна, Петя?

У стола уже стоит Анна Сергеевна. Она подошла, беззвучная и бледная. В одно мгновение, взглянув на это лицо, она поняла все.

— Мама? Ты спрашиваешь, чем она больна? Но ведь ты же знаешь, деточка. У нее нервное расстройство.

Петр Сергеевич, опустив голову, отходит к окну.

— И… это серьезно?

— Очень.

— И… неизлечимо?

— Да…

— Отчего же… это сделалось?

Анна Сергеевна молчит.

Тогда от окна звучит глухой ответ:

— Это — наследственность. То, с чем напрасно бороться. Что неотвратимо, как смерть.

Маня склоняется над столом. У нее нет мужества продолжать расспросы.

Она рано уходит спать. И долго еще в столовой царит тяжелая тишина.

— Петя… Ты заметил?

— Да…

— Почему она так изменилась? Она испугалась?

— Не знаю…

— Как она похудела, бедняжка! И такая бледная… Ее убила правда, Петя.

Они долго молчат.

И опять звучит шепот:

— Недаром я этого боялась…

— И я тоже.


Маня просыпается около девяти. И опять закрывает глаза.

Чувство такое, как было после смерти Яна. Не надо вставать. Не надо двигаться. Не надо жить.

Но в дверь просовывается испуганное лицо Анны Сергеевны.

— Детка… Проснулась? Ты здорова?

В порыве страстной нежности она берет голову Мани в свои руки и целует ее глаза и волосы.

— Вставай! Мы сварим кофе. Ты разве нынче не пойдешь на курсы?

— Ах, да… курсы. Н-не знаю, Аня. Дай чулки, пожалуйста! Вон там, на ковре.

Анна Сергеевна возвращается в столовую и хлопочет около кофейника.

Петр Сергеевич озабоченно ходит по комнате. Часто останавливается у окна и глядит в небо.

Оно покрыто тучами, сизыми, грозными, полными снега. Ветер треплет на дворе голые деревья, гнет их к земле. И, яростно постучав в окна, мчится дальше.

— Петя… Кажется, погода ломается?

— Да…

— Так скоро? Так неожиданно? Он молчит, угрюмо глядя на тучи.

— Вот отчего она была такая неспокойная нынче. А я-то думала, что ее взволновала встреча с Маней.

— Она ее не помнит.

— Так неужели же, Петя?

— Да, я боюсь припадка.

— Боже мой! Боже мой! Что мы будем делать? Не послать ли Маню к Соне или фрау Кеслер на эту ночь?

Звонок.

Они вздрагивают оба. Анна Сергеевна роняет ложечку. Они боятся звонков. Людей. Жизни. Петр Сергеевич входит и запирает за собою дверь.

— Телеграмма?! — вскрикивает Анна Сергеевна. И в лице ее ужас.

— Это Мане… От кого бы это?

— Вот странно! — враждебно говорит Анна Сергеевна и пожимает плечами. — Не успела приехать, Уже телеграмма…

Она берет ее и идет опять в угловую.

Маня в одном чулке и в рубашке сидит на постели. Глаза ее смотрят в одну точку. Но эти глаза жертвы. Странное оцепенение в ее позе.

— Тебе телеграмма, — говорит сестра.

Маня, как лунатик, разрывает телеграмму. Рвет ее наискось. Читает, даже не силясь понять и подобрать строку к строке:

МАРИ, ПРОСТИТЕ, ЗАБУДЬТЕ, ЕДУ В МОСКВУ НА ДНЯХ, ПРОШУ РУКИ, ВЕСЬ ВАШ НЕЛИДОВ.

Она кричит. Запрокидывает голову. Хохочет и рыдает, вся изгибается. Падает на постель, держась за горло.

«Истерика…»

— Петя!.. Петя! — отчаянно зовет Анна Сергеевна. Она накидывает одеяло на сестру. Петр Сергеевич вбегает.

— Воды… Аня… Капли… в буфете… Скорей!.. Скорей!..

Анна Сергеевна поднимает с полу бумагу и прячет в карман. Ах, недаром она так боится телеграмм и звонков!

В столовой она быстро читает безграмотно отпечатанные и наклеенные буквы. И глаза ее останавливаются.

Припадок стихает. Маня лежит головой на груди брата. Он обнял обнимал когда-то в детстве, готовый защитить ее от людей и жизни, этой страшной мачехи-жизни. Он целует ее в лоб. Страстно целует ее мокрые ресницы, в могучей, неистребимой потребности любить и ласкать.

— Петя! Милый… Как я счастлива! Боже, как я счастлива! Теперь я могу жить… Теперь я опять буду смеяться, плясать… Я думала, все кончено, Петя! О, поцелуй меня! Мне так нужна ласка! Я так озябла без ласки и любви…

— Сокровище мое! — бормочет он и гладит ее голову дрожащими руками. — Напугала же ты нас… От кого телеграмма?

— Да… Где она? Ах! Ее тут нету… Петя, погляди под постелью… Я уронила ее… Вон там, на одеяле…

— Вы телеграмму ищете? — сдавленно спрашивает Анна Сергеевна, показываясь на пороге. — Вот она…

Маня хватает бумагу с сияющими глазами и целует ее, как талисман.

Петр Сергеевич медленно встает.

— От кого эта телеграмма, Маня?

— Ах! Потом… Потом… Оставьте меня!.. Я оденусь… Я выйду… Я вам все расскажу…

Он выходит из комнаты, прямой и белый. Сестра, как тень, идет за ним.