— Ну да. Завтра репетиция в час. Шпильман волнуется, думает, что ты простудилась. Твой великолепный Нильс тоже волнуется, просил разрешения навестить тебя. Я, конечно, отказал.

— Ты… никого… больше не видел?

— Я познакомился с артистами.

— А… Гаральд?

— Его нет. Странный человек! Можно подумать, что он совсем не интересуется постановкой своей вещи. Я был и у него. Не застал дома.

Она закусила губы, удерживая вопросы. Штейнбах подходит к Мане с телеграммой.

— От фрау Кеслер, — говорит он. — Ниночка здорова. Дяде тоже лучше. Все благополучно. Кстати, отсюда можно говорить по телефону с Москвой. Я попрошу Агату говорить с тобой каждый день в шесть. Удобно?

— Да… да… — рассеянно отвечает она. — Теперь уйди, Марк… Я оденусь к обеду…

— Нет, Маня… Если ты можешь ехать в оперу, то уж лучше оденься сразу для театра… Мы пообедаем у себя…

— Хорошо… хорошо… Ступай!

Он уходит, плотно заперев за собой дверь, соединяющую их комнаты.

Но она все лежит… Глаза ее, большие и тревожные, устремлены в камин. Она что-то видит там… И улыбается…

Потом беззвучно встает и идет к раскрытому кофру… Оттуда к зеркальному гардеробу. Она внимательно оглядывает свои платья. Какое надеть завтра на репетицию? Вот это золотистого бархата с мехом скунса. Оно идет ей больше других. А шляпа? Она задумчиво скользит взглядом по картонкам.

Сейчас. Сейчас она выберет все. Она обдумает до мелочей весь свой туалет, кончая сумкой, носовым платком, перчатками, духами. Может ли что-нибудь называться мелочами, когда дело идет о первом впечатлении, решающем все? Ведь в нашей памяти о встречах с людьми ценны только эти индивидуальные штрихи, которые тонут потом в болоте привычки, которые стираются, как грани от трения. Но эти первые впечатления вызывают наш восторг или антипатию. Нашу дружбу или отчуждение. У них своя непререкаемая власть.

— Ты готова? — раздается голос за дверью.

Как кошка, она делает прыжок и поворачивает ключ.

— Нельзя… нельзя…

— Не надо ли тебе помочь потом? Не зови Полину. Скажи мне.

Она на цыпочках отходит от двери, смотрит на красивые изломы золотистого бархата. И мечтательно улыбается.

В этом платье она будет хороша.


Маня отдергивает штору и с отвращением смотрит на сверкающую от дождя асфальтовую мостовую.

Что за гадость! Снег растаял. По Невскому едут пролетки с меховой полостью. Вон городовой в черном плаще. Несчастный! Как ему холодно. Который это час? Неужели она проспала? Сейчас сердце дало толчок, точно крикнуло:

«Вставай!»

Только десять. Слава Богу! Она успеет еще до репетиции съездить туда. Лишь бы Марк не услыхал…

Она прислушивается с секунду, стоя босиком на ковре, к звукам в соседнем номере.

Спит.

Быстро, бесшумно она одевается. Как умно, что она все приготовила с вечера! Не надо открывать кофров, стучать ящиками.

Глаза ее полны тайны, когда она, уже одетая, подходит к двери соседнего номера. Накануне она заперла ее на ключ.

Нет, ничего не слышно. Только бьется ее сердце. О, как стучит! Зрачки расширены. На бледных щеках разгорелись два пятна. Это некрасиво. Надо взять себя в руки. Надо быть интересной. И владеть собою!

Но она волнуется, как школьница, потихоньку крадущаяся на бульвар, когда все подруги уже в классе. И весело, и жутко. Только скорей, скорей теперь! На улице она будет в безопасности. Этот громадный город поглотит ее и заметет все следы. И даже такая ищейка, как Штейнбах, не догадается, где она была.

Портье заступает ей дорогу.

— Что вам? — с внезапной ненавистью спрашивает она.

— Я прикажу подать автомобиль, сударыня. Господин барон…

— Не надо! Я возьму извозчика.

Наконец. Сырость охватывает ее. Пустяки! Пустяки. Все это бессильно перед давно забытой радостью, переполнившей душу.

Она делает знак лихачу и дает себя подсадить услужливому швейцару в красной ливрее.

— Куда прикажете? — спрашивает лихач. Ей закрывают ноги полостью. Она машет рукой в светло-серой перчатке. И капли мокрого снега смачивают ее пальцы.

— Прямо к Неве…

Прижавшись в уголок пролетки, она из-под опущенного верха глядит сверкающими глазами вдаль. Вуалетку она опустила. Вот он, Петербург. Город красив, но что за погода! Досадно, что намокнет перо, что съежится перчатка. Ах, если б солнце! Ничего… ничего… Все это мелочи, в конце концов. Она сейчас увидит Гаральда и скажет… Что она скажет?

Дотронувшись до спины извозчика, она называет улицу. Лихач поворачивает назад, потом влево. Сквозь туман мелькают какие-то голые деревья. Бульвар… Какой он бесконечный! Ах, скорей бы! Скорей… Сырость пронизывает. Так ли она сказала адрес? Марк сообщил ей его походя, вскользь, еще в Париже. Что-то запутанное. Дом выходит на две улицы. С одной один номер, с другой…

Что же это? Она забыла?

Выпрямившись, она глядит вперед, на мутную, зловещую воду канала.

«А вдруг его нет дома?»

Лихач останавливается внезапно.

— Сударыня… Вот этот… Прикажете въехать во двор?

Она высовывается. В лице ее разочарование. Грязный двор, мрачный фасад, отвратительные запахи. Неужели он здесь?

— Прикажете подождать, сударыня?

— Да, да… Позвоните дворника.

Но не дождавшись, с бурно бьющимся сердцем она идет по грязи к одному из подъездов. И спросить-то даже некого.

Слава Богу! Какая-то женщина, похожая на кухарку, идет с корзиной в руках.

— Скажите, пожалуйста, здесь меблированные комнаты «Луч»?

Кухарка оглядывается на дверь подъезда, словно видит ее в первый раз.

— Я тутотка проходным двором хожу. А вам кого надоть-то?

— Я вас спрашиваю, здесь меблированные комнаты «Луч»?

— Здесь… здесь… только это черный ход… Парадный через двор… на той улице…

— Благодарю вас. Так в этом подъезде?

— Вот… вот… Колидором пройдете… потом по лестнице… как пройдете стало быть…

— Благодарю вас.

Маня скрывается под навесом.

Она идет как во сне. Мрачный коридор, грязная лестница, запах кошек, какие-то переходы. Совсем как в кошмаре. Темные, зловещие, запертые наглухо двери…

Опять коридор. Углубленный внутрь себя взгляд Мани безучастно скользит вокруг, как будто ничего не замечая. Тут? Или этажом ниже? Кого спросить? Пустяки, пустяки. Ведь это черный ход…

Светлеет наконец. Вон и фигура какого-то парня, босоногого, в розовой рубахе, с метлой в руке. Запахло мастикой и потом. У стены стоит деревянный длинный ларь.

— Скажите, где меблированные комнаты «Луч»?

— Здесь… Вам кого?

— Номер тринадцатый…

— А вот поверните направо. Колидор пройдете, там налево, крайняя комната…

— Благодарю вас.

Ах, если б сердце не стучало так громко! Даже глохнешь от этого стука.

Она медленно идет и с побелевшими губами останавливается у двери № 13.

Она стучит. Тихонько. Но ни звука не слышно за дверью…

Она стучит громче.

Та же тишина.

Маня стоит, пораженная. Ушел?

Почему же она так верила, что они свидятся?

Рядом окно. Она подходит и, подняв вуалетку, без дум глядит остановившимися глазами на сеющий дождь, на задернутый туманом город; на голые, печальные скелеты деревьев внизу; на мутную, зловещую воду канала.

Потом поворачивается и, как лунатик, идет куда-то.

Около какой-то двери она видит наивные штиблеты. Жилец еще сладко спит…

Выпучив глаза, глядит на нее коридорный, присевший на корточки у топящейся печи.

— Где здесь выход?

— Пожалуйте… Вот сюда… Я проведу…

Она дает ему на чай и вынимает из сумки свою карточку. На ней выгравировано одно слово: Marion.

— Пожалуйста, передайте это господину… господину Гаральду, в тринадцатый номер. И пришлите мне моего извозчика. Он там, у черного хода.

Она объехала все книжные магазины, ища его книг. Все разошлись. Было одно только издание.

В одном книжном складе, где-то на задворках, ей подают маленький томик стихов и книжку рассказов.

— Это ничего, что экземпляр разрезан? Другого нет.

— Все равно. Заверните.

Она побывала в лучших художественных магазинах, ища его портретов. Все раскуплены. В одном только ей предлагают завалявшуюся открытку с его портретом.

— Разве он имеет такой успех? — спрашивает Маня итальянца хозяина.

— О, большой! У женщин, конечно. После концерта, где он читал, студентки раскупили все его портреты.

Маня бросает беглый взгляд на карточку и прячет конвертик в сумку.

— Куда прикажете ехать?

Маня смотрит на свой браслет с крошечными часами. Еще рано.

— На Невский. В какую-нибудь кофейню. Там я вас отпущу.

Только усевшись в пролетку, она вынимает карточку.

Так вот он какой! Лицо Евгения Онегина, как его изображают в опере. Высокий, прекрасный, сдавленный у висков, убегающий лоб, Те же маленькие бачки, та же прическа, те же бритые щеки. Только костюм современный. Он сидит у стола и, опустив ресницы, читает книгу. Глаз не видно. Какие они? Профиль резкий, губы сжаты с выражением силы. Красив выдающийся упорный подбородок.

Маня закрывает глаза. И странная улыбка змеится по ее губам.

В кофейной она сидит за столиком и медленно пьет кофе. Карточка Гаральда лежит перед нею.

Какие у него глаза? Смягчают ли они это суровое, сухое лицо? Улыбнутся ли они ей, как родной душе, как артистке, понявшей художника?

Угадает ли он ее тоску? Ее разочарование. Ее усталость?


Француженка Полина, которую Маня привезла с собой в Россию, раскладывает по ящикам комода последние мелочи из кофра.

— Ah madame.. Partir seule, sans mon aide! Je ne dormais pas, madame. Quel dommage! [30]

— Маня, где ты была? — тревожно спрашивает Штейнбах, входя в комнату.

— Каталась.

— В такую погоду?

Она снимает шляпу, избегая глядеть в его лицо.

— Я не могу без воздуха. Голова болит.

— Почему ж ты меня не разбудила?

— С какой стати? Ты спал? Вдруг он спрашивает:

— Ты брала автомобиль?

— Нет. Я брала извозчика.

Он молчит, обдумывая что-то и зорко щурясь на ее профиль с опущенными ресницами. Она расстегивает перчатки.

— До репетиции осталось полчаса, — говорит он изменившимся голосом. И она это слышит. — Я велю подать кофе.

— Пожалуйста.

Она садится перед зеркалом и поправляет прическу. Глаза таинственно поблескивают из-под влажных ресниц. Губы упорно сжаты. Что-то враждебное встает в душе.


Гаральд вернулся через полчаса.

Коридорный подает ему карточку Marion.

Стиснув зубы, нахмурившись, глядит на нее Гаральд, словно хочет разглядеть за этими пятью буквами образ, символом которого они служат.

Он садится за работу.

Нет. Трудно сосредоточиться. Ему досадно.

Огромным усилием воли он все-таки овладевает собой.

Постепенно уходит он от действительности. Таинственные тропинки вымысла, на которые он ступил сейчас уверенным шагом, манят его все дальше и дальше.

И падают стены, замыкающие горизонт.

Бьет час.

Он отодвигает бумагу. Откидывается в кресле и закрывает глаза.

Таинственные тропинки скрылись в тумане. И вот он опять лицом к лицу с повседневностью.

Надо завтракать. Из ресторана идти в редакцию, для переговоров о рассказе. Он обещал дать его «Голосу». Оттуда он заглянет к Доре. Он не видал ее три дня.

Эта женщина манит его, как загадка. Когда он поймет ее, очарование исчезнет. И будет жаль.

Marion… вдруг вспоминает он. И встает. Брови его дрогнули.

Надо занести ей карточку. Сейчас? Да, сейчас, пока она на репетиции. Он не хочет встречаться с ней.

Медленно переодевается Гаральд. Он обдумывает свой туалет, начиная с галстука и кончая штиблетами.

В редакции «Голоса» его зовут снобом. Это первый сказал Валицкий. Сам он так вульгарен со своими бархатными жилетами и красными галстуками! Он не понимает, что костюм человека один из важных штрихов, дополняющих его личность, как манера есть, ходить, садиться, пожимать руку, говорить и слушать собеседника. Нет ничего неважного и лишнего, когда думаешь о впечатлении, вызываемом тобою.

Marion… вспоминает Гаральд. И опять странная тревога охватывает его. Он смело глядит в лицо этому чувству.

Когда он получил ее письмо, эта тревога уже закралась в его душу. Ему был неприятен порыв этой женщины.

Все непосредственное ему чуждо. А от этих строк веяло зноем. Слова письма были просты, искренни. Но оттого-то они показались ему темными. И враждебными всему строю его души. Как в искусстве ценно не изображение действительности, а отражение души художника, так и в жизни ценны не инстинкты, а каша борьба с ними, наша победа.