Как больно, что жизнь уходит! Вот опять умирает день. Огни горят в зрачках, и золото сверкает в кудрях ее. На голове венок из васильков. «Приди же, радость! Свершитесь, грезы! Я жду вас так долго! Так страстно жду!»

Вот-вот сейчас она услышит четкий звук копыт по сухой земле. И появится всадник в английском шлеме и крагах. Он удивленно взглянет на двух девочек. Поднимет над белым лбом свой шлем. И скроется вдали, за дымкой пыли. Как сказка, как сон. А глупое сердце рванется за ним в безумной жажде счастья.

Неизъяснимым очарованием полны для Мани эти прогулки. Она ждет, когда солнце коснется земли, врежется в нее раскаленным краем и, глянув на Маню в последний раз багровым печальным глазом, уйдет под землю. Еще немного — и погаснут краски. И прежде чем она добежит до парка Липовки, уже спустится ночь. Скорей! Скорей! Вот сейчас на краю дороги дурман сверкнет на нее своей одуряющей белизной. А там конопля. А за ними сарай. А у сарая Ян…

Она возвращается домой с таким чувством, как будто не было этих шести лет страданий и борьбы. Как в рассказе Эдгара По, где страстной силою желания мертвая жена губит живую и перевоплощается в ее тело, чтобы упиться новым счастьем, в душе Мани потихоньку умирает гордая, мятежная и страстная Marion. И мечтательная девочка с горячими глазами возникает из праха. С лицом, усталым от счастья, потрясенная избытком ощущений, разбитая, возвращается она в Липовку. Туда ли она зашла? Неужели для нее горят вот эти огни на террасе и ее ждут эти ненужные, далекие люди? Зачем ждут? Ужинать? Боже мой! А ведь там еще остались таинственные дороги. Там еще бегут манящие тропинки и зовут вдаль. Там за каждым поворотом ждет ее новое.

— Что же это так долго, Маня? — раздается голос, и высокий силуэт ее мужа выступает из мрака.

Мужа? Так у нее есть муж? Как это случилось?

— Я так давно жду тебя, Манечка!

Она покорно идет за ним. Ее ноги влажны от росы, и край юбки отяжелел от сырости. Как тогда, как тогда…

Но у девочки Мани была свобода. Целая жизнь лежала перед нею. Такая богатая, такая огромная.

— Где ты была, Манечка?

— Не помню, Марк. Далеко.


Почему нынче сумерки застали ее на леваде? Загляделась ли она на тучи, заслонившие солнце? На багряное, зловещее небо? Она очнулась от глухого топота.

Кто едет там, внизу, по глубокой лощине? Сон это или явь? И почему опять дрогнуло ее сердце? Напряженно глядит она вниз. Вот показалась голова лошади, всадник в серой блузе и крагах.

Маня встает с глухим восклицанием. Но прежде чем она успела что-то понять, всадник снимает фуражку и высоко поднимает ее над головой. Испуганная лошадь мчится в галоп и скрывается из виду.

Маня опять садится. Ноги ее дрожат. Сон наяву. Да. Но чего же испугалась она? Это бледное, исхудавшее, уже не юное лицо с изумленными чужими глазами лишено очарования. Не с ним бродила она все эти дни рука об руку по далеким дорогам. Не с ним сидела рядом на курганах и глядела на закат. У того были пушистые щеки и алые губы. У того была молодость. Чего, однако, испугался он? Не принял ли он ее за призрак? Он прав: между Маней, которую он любил, и знаменитой Marion разве есть что-нибудь общее?

Она оглядывается, тоскливо сжав брови. И чуда никакого нет. Лес Нелидовых лежит далеко от его усадьбы, и эта дорога ведет туда. Да, да, конечно, так. Он ехал из леса, как тогда, десять лет назад. Вот и объяснение сна наяву.

Она поднимается среди быстро падающих сумерек и идет, шаг за шагом, вся разбитая. Отчего? И откуда эта тоска? Если б только знать, что почувствовал он? Что подумал?

Уже темнеет, когда она подходит к спуску в лощину, отделяющую Лыеогоры плотиной и прудом от большой дороги и Липовки. Где-то за тополями тихонько ржет лошадь. Кто-то беззвучно выдвигается из темноты.

— Не пугайтесь! — слышит она знакомый голос. — Это я.

Она останавливается, и нет у нее дыхания. Кровь с такой силой прихлынула к сердцу, так бешено забилось оно, что Маня глохнет. Что он говорит? Какие слова говорит он ей?

— Вы узнаете меня? — робко спрашивает он, наклоняясь к ее лицу.

— Да, я тебя узнала. Я давно ждала тебя, Николенька.

Он отодвигается, как будто она ударила его в грудь.

«Сон или нет? Сейчас проснусь…» — думает она.

— Я тоже искал этой встречи… Я много думал о вас. Я страшно виноват перед вами…

— Ты? Передо мной?

Она молчит одно мгновение.

— Но в чем же ты виноват передо мной, Николенька? — грустно и нежно спрашивает она, овладев наконец собой.

Но от этого нежного голоса ужас охватывает Нелидова. Он не в силах унять внутренней дрожи.

— Зачем вы так говорите? Зачем это ты? Вы жена другого. Не зовите меня Николенькой.

Она тихо, грустно смеется.

— Как же ты хочешь, чтоб я звала тебя теперь, когда все эти годы, думая о тебе, я называла тебя так?

— Все эти годы? Что вы хотите сказать?

Она слышит его дыхание. Видит его страдающий взгляд. И все-таки не может очнуться. Сон… сон… Ничего нет наяву. Это воплотилась греза. Это колдует надвигающаяся ночь. И сама она боится шевельнуться. Боится громко говорить.

— Мари, выслушайте меня! Снимите с души моей камень. Я встретил на днях на лесной дороге девочку…

— Это твоя дочь, Николенька. Теперь ты в это веришь?

Она слышит странный звук, как будто подавленное рыдание.

— Ах… Вы никогда не простите мне эту низость!

Она тихонько подходит и берет его руку. Ей страшно проснуться. Нет, это не сон! Вот его рука, маленькая, горячая, сильная. Но отчего дрожит он всем телом? Почему отдергивает руку? Жалость бездонная, бескрайняя вдруг входит в душу и затопляет ее.

— Я все простила, Николенька, — глубоким голосом отвечает она.

Она безмолвно глядит на белеющее в сумраке лицо, на пышные волны волос, на эти капризные брови. Он видит опять ее незабвенные глаза. Он крепко стискивает зубы. Он боится себя. Кто-то темный и страшный смотрит из его глаз на эту чужую женщину, которой он владел. И нельзя дать ему воли. Ни слова, ни движения! Иначе рухнет все, чем он жил. И раздавит его самого под обломками.

Они не слышали шагов и невольно вздрагивают, когда высокая черная фигура встает рядом. Яркий свет электрического фонарика озаряет сперва лицо Мани, затем лицо Нелидова. И замирает на нем. С удивленным и гневным жестом Нелидов отступает в тень. Но свет опять настойчиво нащупывает его лицо и останавливается, точно спрашивает: «Кто ты?»

— Не бойся, Николенька. Опусти фонарь, дядя! Ты искал меня?

Нелидов делает еще шаг назад. Но свет его ищет. Старик глядит безмолвно и пристально, как будто хочет навсегда запомнить его черты.

— Дай сюда! — говорит Маня, беря руку старика, и отходит с ним на дорогу. Все погружается в полумрак.

— Кто это, Маня? — шепчет старик. — Где я видел его?

— Это отец Ниночки, не бойся! Он мне не сделает зла. Иди, иди… Жди меня внизу, у пруда. Я сейчас вернусь.

Они опять вдвоем. Неподвижен силуэт Нелидова. Его снова поразило сходство старика со Штейнбахом. Темная ревность вновь зажглась и отравила сердце, смягченное печалью.

— Как зовут мою дочь?

— Нина.

— Вы страдали, Мари. Теперь я понял, почему вы хотели умереть.

— Скажи мне ты, Николенька! В эту великую минуту примирения скажи мне ты, как прежде.

Стон срывается у него. Он делает к ней шаг. Но опять огромным усилием воли побеждает свой порыв.

— Если были слезы и страдания, Николенька, я их люблю теперь. Все стало священным в этом прошлом. Как могла я проклинать тебя? Ты дал мне мое дитя И не надо тебе ни страдать, ни каяться. Будь счастлив, Николенька! Я твой друг навсегда.

Она протягивает руку. Он держит ее крепко, боясь прикоснуться к ней жаждущими губами. Боясь близости. И страшась разлуки.

Она первая приходит в себя и оглядывается.

— Уже ночь. Я пойду. Прощай, Николенька!

— Как вы пойдете? Здесь круто, вы оступитесь. Дайте руку!

Вдвоем они спускаются в яр. Голова кружится у Нелидова. Он почти обнял эту женщину, которой полны его бессонные ночи, его безумные сны. Ах, если б еще раз, один только раз взять ее, как в ту незабвенную ночь в беседке! А потом? «Смерть», — говорит в душе кто-то суровый и чуждый. Жить потом уже нельзя.

«И не надо!» — с отчаянием отвечает его сердце.

И во второй раз, как в ту ночь, в Венеции, сквозь туман жизни Нелидов вдруг видит трагическое лицо Вечности.

Вот и плотина. Тускло поблескивает темное зеркало пруда. Кто-то идет по мосту. Слышны голоса. Сверкнул глаз фонаря.

— Маня… Ты?

Оба вздрогнули. Нелидов отдергивает руку.

— Я, Марк. Иду.

Вдали уже видны две высокие фигуры, как будто это Штейнбах и двойник его.

— Прощай, Николенька! — шепчет она. «Конец», — звучит у него в ушах.

— Мара… Я еще не все сказал. Вы должны меня выслушать. Придете? Когда?

— Завтра. Там.

Нелидов скрывается за кустами, сбегающими по круче. Лошадь его тихонько ржет наверху, точно зовет его.

Маня стоит как ослепленная, ничего не видя во мраке смятенной души. Нет сил двинуться дальше.


Штейнбах настороже. Он видел лицо Мани, когда она вернулась. Случилось что-то важное, что-то большое. Эта женщина уже не живет, а грезит. О чем? Что, кроме встречи с Нелидовым, могло так потрясти ее?

На его осторожный вопрос она отвечает мягко, но отчужденно:

— Не спрашивай, Марк! Пусть уляжется! Все скажу потом.


Маня лежит с закрытыми глазами. Кругом ночь и тишина. Весь дом заснул.

Что случилось? Она опять стоит на распутье. И две дороги лежат перед нею.

Они встретились наконец. Завтра вновь увидятся. Он скажет ей что-то забытое, важное. А потом?

Сердце Мани замирает. Что же будет потом? Она вернется к любимому мужу. Он вернется к любимой И все пойдет по-старому. Только одним желанием будет меньше в душе. Погаснет греза о прекрасной возможности. Он останется здесь. Она уедет в Париж. Как жизнь проста!

Она лежит с закрытыми глазами. А душа поет. Какую песнь? Торжествующей любви? О, нет. Печальна эта песнь, и сладка эта печаль. Она переживает вновь все, что свершилось там, среди молчания полей, под темнеющим небом. Счастье ли? Горе ли? Все равно! Не избегнешь, не изменишь ничего.

Но какое блаженство в этой беспредельной нежности! Точно мать своего больного ребенка, любит на его сейчас. Страсть? Ревность? Безумие прежних дней? Нет. Ничего этого нет. Как хорошо! Как тихо на душе! Вот его худое, бледное изменившееся лицо. А рядом смуглое личико Кати. Больно? Нет. Вот он целует Катю. Пусть целует! И это не больно. Даже хорошо. Какой ужас, если б он не любил жену, если б он страдал, если б он…

Она на мгновение открывает полные страха глаза. Нет! Это невозможно. Ее-то он разлюбил. И слава Богу! Все проходит. Разве она сама не любила Гаральда? Не находила радость в других объятиях?

И есть еще что-то, от чего мир входит в ее душу. Сознание собственной силы изумляет и радует ее. Странное чувство — это сознание своего превосходства над человеком, державшим когда-то в руках ее жизнь, одним взглядом пославшим ее на смерть. И только сейчас, припомнив, как они стояли рядом, он — подавленный и трепещущий, она — владеющая собой, — Маня видит, как выросла она сама за эти годы, какой долгий и трудный путь прошла ее душа. Можно ли с этого пути вернуться назад? Можно ли с высокой башни, где видел солнце, добровольно спуститься вниз, где царит мрак, где пахнет тлением?


Когда солнце спускается, Маня выходит из парка. Лицо ее странно торжественно. Глаза углубились. Они смотрят в душу. Что видят они там? Все ту же силу. Все ту же радость. И нет колебаний. И нет страха.

— Куда ты, Маня? Мне можно с тобой?

— Нет, Марк. Меня ждет Нелидов.

Они стоят рядом, облитые ласковым, уже холодеющим солнцем. Его лучи играют в волосах Мани, в ее зрачках. Она точно вся пронизана светом.

— Я это знал, — тихо говорит он, опуская голову.

— Я рада этой встрече, Марк. Мы примирились. Не знаю, что хочет сказать он мне сейчас. Но я обещала прийти.

— Маня, не ходи! Умоляю тебя. Если ты хоть немного меня жалеешь…

Пораженная его отчаянием, она останавливается.

— Ты мне не веришь? Не бойся, Марк. Я сильна. Скажу тебе больше, я уже не люблю его. Вернее, я люблю не его, а память прошлого. И это прошлое здесь, на этих дорогах, в этих полях, в лесу. И его я не могу забыть. Все остальное ниже. Все остальное бледно. О, Марк! Не надо страдать. Мы скоро уедем. Подари мне эту радость жить в прошлом еще несколько дней. Это чистая радость. Ни тебе, ни мне не придется краснеть за нее. Я иду, Марк. Боюсь, что солнце сядет. Я хочу видеть закат. Этот день — мой. До свиданья, милый Марк!