Хербьёрг Вассму - Книга Дины

Что Варавва единственный.

«Я вернусь еще до начала зимы». Но Дина не могла ждать до зимы. Она была не из тех, кто умеет ждать. Чаще, чем раньше, она гладила морду Вороного. Привязывала к деревьям качели для Вениамина и Ханны. Но стоило в проливе показаться парусу, она поднималась на бугор к флагштоку.

Она спросила Юхана, куда направился Жуковский. Юхан покачал головой и как-то странно поглядел на нее. Она выдала себя. Он подошел и положил руку ей на плечо.

— Не жди Лео. Он как ветер. Он никогда не возвращается, — назидательно сказал Юхан.

Дина резко выпрямилась. Юхан не успел опомниться, как она одним ударом сбила его с ног.

Секунду она смотрела на него. Потом опустилась на пол и положила его голову к себе на колени. Она всхлипывала, как побитая собака:

— Ты все-таки пастор, Юхан. Ты не должен обманывать людей. Неужели ты ничего не понимаешь? Ничего…

Она вытерла кровь, что бежала у него из носа, и помогла подняться. К счастью, никто в это время не вошел в комнату.

Они никому не сказали об этом случае. Однако у Юхана появилась странная привычка, от которой людей иногда коробило. Стоило Дине неожиданно сделать резкое движение, как Юхан тут же пригибался. И вид у него потом был пристыженный и смущенный.

Назначение Юхану все не приходило. Он ходатайствовал о получении прихода в Нурланде или где-нибудь южнее. Но все как будто забыли о его существовании.

Дина не вмешивалась в дела матушки Карен и Юхана. Иаков был вялым и равнодушным. Ертрюд без слов скользила среди бухт канатов.

Вениамин, с удивлением в светлых глазах, позволял брать себя на колени. Но ему быстро надоедало суровое и властное обращение Дины, он спрыгивал на пол и убегал.

Она была сомнамбула, которая читала черную Книгу Ертрюд. О справедливом и несправедливом.

Рука у Дины была тяжелая. Дина больно ласкала и больно мстила.

Начались ночные заморозки. Лужи и забытые ягоды красной смородины остекленели. Однажды вечером как бы авансом выпало немного снега, а после него уже грозно дохнуло холодом. «Еще до начала зимы» было совсем близко.

Обычно Дина боролась с привычкой Олине заблаговременно приносить теплые одеяла и перины, хранившиеся на чердаке и в морском пакгаузе.

— До зимы еще далеко! — упрямо говорила она.

Тем самым она непозволительно вмешивалась в чужую вотчину. Олине могла потерять свое достоинство в глазах людей. Дина и Олине были двумя снежными вершинами. Их разделял глубокий фьорд.

Однажды ночью холод закрался в душу, несмотря на ватное одеяло.

Утром Дина пошла к Фоме. Наклонилась над лошадью, которую он чистил скребницей, и, по своему обыкновению, хлопнула его по плечу.

Их взгляды встретились. Его — изумленный, ждущий. Ее — сердитый, властный, жесткий. Рыком она приказала ему разобраться на чердаке в морском пакгаузе и принести в дом теплые вещи. Казалось, он впал в немилость.

— Но, Дина! Это займет у меня весь день и даже вечер!

— Делай что велят! Он промолчал.

Зима показала свои зубы.

Фома взял с собой фонарь. Он шел с опущенной головой, не зная, что она ждет его там. Внимательно смотрел под ноги. На полу могло валяться что угодно, тут ничего не стоило загреметь носом в пыль.

Дина неожиданно выступила из угла.

Меховые одеяла висели на жердях, словно большие мягкие стены. Они поглощали все звуки. Хоронили их навечно.

На земле лежал иней, из-под беспокойно бегущих облаков выглядывала круглая луна. При желании найти по следам Фому и Дину не составило бы большого труда.

Дина злилась.

«Я вернусь еще до начала зимы!» — кривлялась луна сквозь бегущие облака и старую крышу пакгауза.

Дина вцепилась в Фому, как изголодавшаяся собака.

Он не сразу опомнился и задохнулся, когда она впилась зубами ему в шею. И тут же упал вместе с ней на пахнувшие летом бурые овчины. Но фонарь он спас. Теперь фонарь стыдливо смотрел на них.

Дина дарила либо боль, либо наслаждение. Фоме было безразлично, где он — в зале перед раскаленной чугунной печью или на чердаке морского пакгауза. Если небеса черным ястребом неожиданно обрушиваются на человека, они все равно остаются небесами.

Дина сорвала с себя шаль, расстегнула лиф. Задрала юбки. И без всякого вступления потянулась к Фоме своим сильным большим телом.

Стоя на коленях, он смотрел на нее при желтом свете фонаря. Потом скинул с себя самое необходимое. Запутался в спешке, и ей пришлось помогать ему.

Несколько раз он порывался что-то сказать. Ему хотелось благословить ее. Или прочитать «Отче наш».

Но Дина покачала головой и бросилась с ним в темноту. Ее тело было гладкой скалой в лунном свете. Его мозг отмечал только ее запах, все остальное было вытеснено. Дрожащие мышцы могли не выдержать в любую минуту. Ярая страсть была неохватна. Лавина стронулась, пошел морской вал. Пенный, могучий, неодолимый.

Этот вал подхватил Фому. И Фома позволил увлечь себя в пучину. Над его головой сомкнулись волны.

Время от времени он всплывал на поверхность и пытался усмирить Дину.

И она покорялась ему. А потом снова увлекала его в пучину. Туда, к промытым соленой водой водорослям и озорным течениям. Она увлекала его на камни, с которых отступило море и где запах бурых водорослей дразнил его ноздри. Она неслась с ним на мель, где бок о бок стояли косяки рыб. Он чувствовал их дыхание. Чувствовал их хвосты, касавшиеся его бедер.

Дальше шла глубина. И больше Фома не помнил ничего. Могучая сила вытеснила из него воздух и влагу. В паху и в груди кололо, словно в него впились острые крючки для наживки. Диафрагма казалась треснувшим корытом. Он был готов умереть. Он был там, где хотел.

Но Фома не умер. Дина осторожно отстранилась от него. Вода остановилась на верхней отметке. Он был березовой веткой, сломанной непогодой. На ней еще сохранились зеленые листья. И ничего больше. Она уже все приняла и все отдала.

Они не произнесли ни слова. За стенами пакгауза стоял фиолетово-синий день. Чайки царапали крышу. Бешенство улеглось. Некрасивое, но сильное, как привидение.

Неожиданно из угла вышла Ертрюд и хотела погасить фонарь. Дина и Фома лежали и переводили дух.

Ертрюд наклонилась, чтобы задуть пламя. Совсем рядом с Диной. Подол ее юбки коснулся Дининого плеча.

— Нет! — крикнула Дина. Быстро протянула руку и схватила фонарь.

Ертрюд отпрянула и исчезла.

Дина потерла обожженные пальцы.

Фома сел, чтобы посмотреть, сильно ли она обожглась. Обнял ее. Он шептал ей слова утешения и дул на пальцы. Как будто это был Вениамин.

Дина одевалась медленно и тщательно. Не глядя на него. Перед уходом он обнял ее, и она на мгновение прижалась лбом к его лбу.

— Фома! Фома! — только и сказала она.

Меховые одеяла и пуховые перины были доставлены в дом и в этом году.

Фома носил их, высоко подняв над головой, точно охапки сена на вилах. Он не жалел сил. Не жаловался. Все было закончено еще до ужина. Он разбил тонкую ледяную корку на бочке с водой, что стояла на дворе, и опустил в нее голову и плечи. Раз, другой. Потом надел чистую рубашку и пошел к Олине ужинать.

Полетел снег. Осторожные белые хлопья. Господь Бог был добр и тактичен. Грех часто оказывается не таким серьезным, каким кажется самому грешнику. Фома был самый счастливый грешник во всем Нурланде.

Тело казалось разбитым. Ныл каждый мускул. Но Фома наслаждался снизошедшим на него покоем и усталостью.

Стине приучала Вениамина и Ханну к труду, давая им разные посильные поручения.

Бывало, что ее материнская рука надоедала им и они с шумом врывались к Дине.

Дина редко выпроваживала их, но иногда требовала от них тишины или вообще не разговаривала с ними. А то заставляла их считать все вещи, что были в комнате.

Вениамин ненавидел эту игру. Он подчинялся Дине, надеясь, что она обратит на него внимание, если он будет считать. Но он плутовал, некоторые цифры он помнил с прошлого раза. Картины, стулья, ножки столов.

Ханна еще не была посвящена в таинство цифр, и у нее не всегда все сходилось.

Поскольку Юхан так и не получил прихода, было решено, что на зиму он останется в Рейнснесе и будет учить Вениамина.

Вениамин же предпочитал общество Ханны. Между ним и взрослым братом, который должен был учить его всякой премудрости, не было полного доверия.

До Рождества оставалось четырнадцать дней. Это было самое суматошное время года. Олине сыпала распоряжениями направо и налево. Андерс, матушка Карен и Юхан отправились в Страндстедет делать покупки к празднику, а недовольные Ханна и Вениамин явились в залу к Дине. Они пожаловались ей на Юхана, который велел Вениамину читать, хотя уже давно было решено, что в этот день они будут отливать свечи Трем Святым Царям.

— День долгий, — сказала Дина. — Вениамин успеет и почитать, и отлить свечи!

Ханна как неприкаянная кружила по комнате. Она, словно щенок, налетала на все, что стояло у нее на пути. Нечаянно она сдернула покрывало с виолончели Лорка.

Дина со страхом уставилась на инструмент. Виолончель была совершенно целая.

Услышав восклицание Дины, Ханна испугалась, что она в чем-то провинилась, и заплакала.

На ее плач прибежала Стине.

— Виолончель Лорка снова стала целой! — крикнула ей Дина.

— Но ведь так не бывает?

— Бывает или нет, но она целая!

Дина перенесла виолончель к ближайшему стулу. Тихо, никого не замечая, она начала настраивать инструмент.

Наконец дом наполнили чистые, светлые звуки, и все подняли головы. Ханна перестала плакать.

Рейнснес первый раз слушал виолончель Лорка. Она звучала более мрачно, чем виолончель Дины. Голос у нее был более сильный и первозданный.

Несколько часов подряд здесь не слышали никаких других звуков. Даже гудка парохода, идущего с севера.

Как обычно, пароход встречал только Нильс. Шел густой снег. Пароход запоздал на несколько часов.

В эту пору на нем почти не было пассажиров. Лишь один высокий человек с кожаным саквояжем в руке и матросским мешком за спиной. На нем была большая шапка из волчьего меха и такая же шуба. Узнать его в зимней темноте было трудно.

Но Фома стоял в дверях конюшни, когда приезжий вместе с Нильсом поднялся от берега. Они прошли через двор к крыльцу главного дома.

Фома сдержанно приветствовал приезжего, разглядев у него на левой щеке шрам. И скрылся в конюшне.

Лео Жуковский вежливо попросил приютить его на несколько дней. Он очень устал — в Финнмарке их сильно потрепал шторм. Он не хотел бы мешать. Хозяйка музицирует…

На втором этаже все это время пела виолончель Лорка. Глубоким, звучным голосом, точно на ней никогда не было никакой трещины.

Олине без церемоний накормила гостя на кухне, так он пожелал сам.

Ему поведали про виолончель. Несколько месяцев она простояла с трещиной и вот теперь благодаря чуду снова оказалась целой. И про то, как Дина радовалась этому старинному инструменту, который она получила в наследство от бедного господина Лорка.

Сперва Нильс занимал гостя. Но потом пришла Стине с детьми, и он, сославшись на работу, извинился и ушел.

Стине хотела сообщить Дине о приезде гостя. Но Жуковский решительно попросил ее не делать этого. Хорошо бы только открыть дверь в коридор, чтобы лучше была слышна музыка…

Гость ел кашу с малиновым сиропом, приготовленным Олине. Он радовался, что ему разрешили остаться на кухне, и поблагодарил Олине за ужин, даже наклонился и поцеловал у нее руку.

Олине, которой со смерти Иакова никто не оказывал знаков внимания, разволновалась и стала оживленно рассказывать все новости. Прошел час, Олине не умолкала и ходила по кухне, не забывая своих прямых обязанностей.

Гость слушал. И иногда поглядывал на дверь. Ноздри у него слегка вздрагивали. Но мысли прятались за высоким лбом.

Олине растрогалась, что он не погнушался подбросить дров в печку. Это вышло у него очень естественно. Она одобрительно кивнула.

Виолончель Лорка плакала. Фома не пришел на кухню ужинать. Ведь там сидел русский!

Дина решила спуститься вниз за вином, чтобы отпраздновать исцеление виолончели Лорка. Волчья шуба, брошенная на лестнице, была ей незнакома.

Но кожаный саквояж она узнала. Его вид и запах с такой силой налетели на нее, что ей пришлось ухватиться за перила.

Она висела на перилах, согнувшись, как от боли. Руки, державшиеся за лакированное дерево, сразу вспотели.

Она села на ступеньку и шикнула на возникшего рядом Иакова.

Но он тут был ни при чем. Он был ошеломлен не меньше, чем она.

Дина осторожно подобрала юбку, раздвинула колени и поставила ноги на ступеньку. Твердо. Голова лежала у нее на ладонях, словно отрубленная и оставленная ей же на сохранение.