Хербьёрг Вассму - Книга Дины

Через некоторое время гости и хозяева вышли, чтобы полюбоваться полуночным солнцем. Оно зацепилось за крутой склон, где погиб Иаков.

Дина попыталась еще раз расспросить о Лео штурмана, который немного говорил по-норвежски.

Но он сокрушенно покачал головой.

Дина поддала камень ногой, нетерпеливым движением разгладила юбку и попросила штурмана передать Лео поклон и сказать, что его ждут еще до Рождества. Если он не приедет, подарки ему не помогут.

Штурман остановился и взял ее руку:

— Терпение, Дина из Рейнснеса. Терпение!

Вскоре Дина пожелала всем доброй ночи. Она пошла в конюшню и отвязала Вороного. Вороной был недоволен.

Она нашла обрывок веревки, подвязала юбки, вскочила на Вороного и направила его вверх по склону через березовую рощу. Вместо шпор она пользовалась носком башмака. Вороной вытянул шею и заржал. Весенний ветер подхватил его гриву. И они полетели.

На скалах возле причала стояли русские моряки и смотрели вслед хозяйке Рейнснеса. Штурман решил, что она даже более русская, чем их женщины.

— Слишком мужеподобна, — заметил капитан. — Курит сигары и сидит на лошади, как мужик!

— Но у нее красивые розовые ногти! — сказал второй штурман и громко рыгнул.

Они сели в лодку и направились к своей тяжелой лодье.

Она чуть-чуть покачивалась на волнах. Было безветрие.

Их голоса далеко разносились в тишине. Они звучали стройно, напевно, незнакомо. Почти нежно. Словно убаюкивали ребенка.

Той майской ночью Дина приняла решение. Она поедет со шхуной в Берген. Теперь уже она могла и заснуть.

Повернув Вороного, Дина поехала домой.

Болота цвели. На березах у ручья появились листочки, маленькие, словно мышиные ушки.

Из кухонной трубы поднимался тонкий дымок. Значит, Олине уже встала и готовила завтрак.

Когда Дина снимала башмаки, явился Иаков. Он напомнил ей, как они вместе ездили в Берген. Об их скачке в постели на постоялом дворе в Грётёйе.

Но Иаков явно боялся, что она уедет. Ведь в Бергене столько мужчин. По всему побережью много мужчин. Всюду одни мужчины.

Когда шхуна была уже оснащена и нагружена, Дина объявила, что тоже едет.

Матушку Карен эта новость испугала — до отъезда оставалось всего три дня.

— Как ты можешь ни с того ни с сего бросать дом, милая Дина?! Это же безответственно! Управляющий лавкой — человек новый, ему еще нельзя доверить всю бухгалтерию и товары. И кто будет руководить сенокосом и ходить за скотиной, если Фома тоже уедет?

— Человек, который каждую субботу в любую погоду по любой дороге идет через горы, чтобы навестить своего отца, и возвращается обратно каждое воскресенье, как-нибудь справится с мертвыми вещами, что хранятся в ларях и на полках. А Фома… Фома останется дома.

— Но, Дина, он же просто бредит этой поездкой!

— Будет, как я сказала. Раз я уезжаю, он тем более необходим здесь.

— Но с чего тебе вдруг понадобилось в Берген? Почему ты не сказала об этом раньше?

— Мне надо вырваться отсюда. — Дина хотела уйти. Она стояла в комнате у матушки Карен. Старушка сидела у окна в мягком вечернем освещении. Но в ней самой мягкости не было.

— У тебя слишком много забот, милая Дина. Тебе надо отдохнуть. Я понимаю… Но ведь поездка в Берген — это не развлечение. И ты это знаешь.

— Я не собираюсь гнить в Рейнснесе год за годом. Мне хочется увидеть что-нибудь новое!

Слова были как крик. Словно Дина лишь сейчас поняла, что ей нужно.

— Я видела, что не все так уж ладно… Но до такой степени…

Дина не уходила, но нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

— Ведь ты сама много ездила в молодости, матушка Карен!

— Да.

— Скажи, разве справедливо, что я прикована к одному месту на всю жизнь? Я должна быть свободна, а то я за себя не ручаюсь… Ты понимаешь?

— Я понимаю, тебе кажется, что жизнь обошла тебя стороной. Может, тебе следует найти себе мужа? Ты бы ездила почаще в Страндстедет. К ленсману. К знакомым в Тьелдсунд.

— Там я мужа не найду. Мужчины, которых стоило бы привезти в Рейнснес, не растут на березах в Тьелдсунде или в Квефьорде! — сухо сказала Дина. — Ты сама так и осталась вдовой, после того как приехала в Рейнснес.

— Да, но у меня не было усадьбы, постоялого двора и судов. На мне не лежала ответственность за людей, животных и торговлю.

— Я не собираюсь мотаться по округе и искать кого-нибудь, кто начнет меня учить, что и как нужно делать в Рейнснесе. Лучше уж просто уехать…

— Но почему ты так быстро все решила, милая Дина?

— Нужно делать что решишь, пока в тебя не закрались сомнения, — ответила Дина.

И ушла.

Фома собирался в дорогу. Он еще никогда не бывал за пределами прихода. Им владело нетерпение. По телу бежали мурашки, словно он лежал на можжевеловых ветках.

Он рассказал о предстоящей поездке людям, которые приходили в лавку. Побывал дома в Хелле и получил благословение родителей и подарки от сестер. Олине и Стине, каждая на свой лад, позаботились, чтобы в дороге он ни в чем не нуждался. Он чистил скребницей лошадей и объяснял новому конюху все, что тому следует делать.

В конюшню пришла Дина.

Некоторое время она следила за его работой, потом дружелюбно сказала:

— Когда закончишь, приходи ко мне на стеклянную веранду и захвати с собой малинового соку.

— Спасибо, приду! — Фома опустил скребницу. Новый конюх, мигая, смотрел на него. Он был преисполнен уважения к Фоме, которого Дина пригласила к себе на стеклянную веранду.

Фома шел и думал, что наконец-то дождался признания. Встречи. Но услышал от нее только трезвые слова, что он не может ехать в Берген, потому что нужен дома.

— Но, Дина! Почему? Ведь я уже все обдумал и подготовил, дал людям задания, нанял нового конюха, который знает работу и в хлеву, и в конюшне! Мой отец придет в Рейнснес на сенокос. И Карл Улса из Нессета тоже. Да еще с двумя сыновьями. Они будут работать на совесть, чтобы отработать свою повинность. Я не понимаю!..

— Чего тут понимать? — коротко бросила Дина. — Я сама еду. А это значит, что ты должен остаться!

Фома сидел на стуле у открытых дверей веранды, перед ним стоял стакан с недопитым соком. Солнце светило ему прямо в лицо. Он вспотел.

Наконец он встал. Схватил шапку и отодвинул стакан с соком подальше от края стола.

— Ах вот как! Значит, ты едешь сама! И потому нельзя ехать мне? С каких это пор я вдруг стал тут незаменим, позволь спросить?

— Ты не незаменим, Фома, — тихо сказала Дина. Она тоже встала. И была на целую голову выше его.

— Что ты хочешь этим сказать? Почему тогда…

— Незаменимы только те люди, которые делают свое дело, — жестко сказала она.

Фома повернулся и пошел. Миновал дверь. Спустился по ступенькам крыльца, крепко сжимая белые перила, лежавшие на резных балясинах, выкрашенных охрой. Он как будто сжимал шею врага. В людской он сел на свою кровать и задумался. Ему хотелось взять свой мешок, сундук, распрощаться со всеми и отправиться в Страндстедет, чтобы подыскать себе новое место. Но кто возьмет работника, сбежавшего из Рейнснеса без всякой на то причины?

Он зашел на кухню к Олине. Она уже все знала. Не стала ни о чем спрашивать, а налила ему кофе с водкой, хотя до вечера было еще далеко. Вид у этого парня с разными глазами был неважнецкий.

Фома молчал, пока Олине месила тесто. Наконец она не выдержала:

— Для рыжего ты даже слишком смел и умен, я так считаю.

Он взглянул на нее глазами обреченного человека. И все-таки у него хватило сил улыбнуться. Горький смех, родившийся где-то в глубине, вырвался наружу.

— Дина вдруг решила, что хорошо бы ей съездить в Берген, а это значит, что я должен остаться дома! Ты уже знаешь об этом?

— Кое-что слыхала.

— Можешь объяснить мне, в чем дело? — тяжело спросил он.

— Теперь, когда нет Нильса, Дина принялась мучить тебя.

Фома вдруг побледнел. В кухне сделалось неуютно.

Он поблагодарил за кофе и ушел. Но не в Страндстедет.

В тот день, когда шхуна ушла на юг, Фома был в лесу.

Все говорили только о войне. Прежде всего она отразилась на квашне с тестом. Белое море в то лето было блокировано англичанами, и русские лодьи с мукой не пришли. Уже давно ходили слухи, будто положение настолько серьезно, что купцы в Тромсё собираются сами идти на восток. Люди не могли взять в толк, почему от войны в Крыму должны страдать жители севера.

А тем временем шхуна «Матушка Карен» готовилась выйти в Берген. Когда-то она обошлась Иакову в три тысячи талеров. Он приобрел ее в тот год, когда в Фагернессете услыхал, как Дина играет на виолончели.

Длина киля у шхуны была двадцать четыре локтя, и она могла принять до четырех тысяч вогов рыбы.

Иаков считал, что совершил удачную покупку, и был очень доволен.

Команда, как правило, состояла из десяти человек.

Шли годы. Шхуна успела потемнеть, но и теперь, полностью загруженная, она спокойно ждала последние корзины с продовольствием, попутных пассажиров и матросов. Она была сработана на совесть и могла нести свой груз в любую погоду. Широкий остов, клепаные шпангоуты, солидные гвозди выдерживали любую нагрузку.

На обрезанной корме находилась белая каюта с круглыми иллюминаторами. Иаков попросил одного знакомого из Раны вырезать орнамент в стиле рококо и древненорвежской резьбы. Он не любил новомодный обычай делать квадратные окна. На судне квадрату не место, считал он. Это претит морским духам и богам.

Андерс не противоречил ему. Его больше интересовали паруса, штурвал и грузоподъемность. Так было и теперь. В каюте были две койки и стол. Каждая койка задергивалась пологом и была достаточно широка, чтобы в случае необходимости на ней могли поместиться двое.

Каюту заняли Дина и Андерс. Перед самым отходом штурману Антону пришлось перебраться в тесный кубрик на носу шхуны. Но это его не обидело.

Над каютой и кубриком лежала прочная палуба с небольшим возвышением. А вообще — то шхуна была открытая, и думали здесь не об удобствах, а как бы взять побольше груза.

Шхуну снаряжали опытные руки.

Внизу в трюме стояли тяжелые бочки с рыбьим жиром и лежали связки кожи. Сушеная рыба была уложена вокруг мачты. Она была плотно укрыта от сырости и морских брызг.

Вдоль бортов, от каюты до кубрика, был сделан широкий тесовый настил, предохраняющий груз от волн и дождя.

Мачта была особой гордостью Иакова. Сделанная из цельного ствола, она высоко возносилась над поручнями. Иаков сам ездил за ней в Намсус. Она крепилась шестью вантами, не считая бакштагов и штагов. Нижняя часть мачты входила в гнездо и крепилась могучими деревянными блоками.

Прямой парус имел в ширину двенадцать метров, а в высоту — шестнадцать. В случае непогоды его можно было зарифить, а в сильный шторм и вовсе убрать.

И наоборот: поставив топсель, поверхность паруса можно было значительно увеличить. Тут уж хватало работы для всей команды.

На флагштоке на корме развевался старый Даннеб-рог1[12] с норвежским львом. Это было сделано в честь матушки Карен. Она не могла примириться со шведским королем Оскаром. Считала, что он слишком легковесен, но подробнее свою мысль не объясняла. Они с Андерсом много спорили на эту тему. Но Даннеброг так и остался на «Матушке Карен», хотя у всех на побережье вплоть до самого Бергена это вызывало улыбку. В Рейнснесе считались с желанием матушки Карен, ссориться с крестной матерью судна было чревато несчастьем.

Штурмана звали Антон Донc. Это был плотный, невысокий человек, очень умный и обладавший чувством юмора. Но шутить с ним не решался никто. Характер у него был трудный. Примерно раз в год у штурмана случался приступ бешенства, как правило во время поездки в Берген. Особенно если кто-нибудь из команды позволял себе неуместные шутки.

Водка в море считалась смертным грехом. Повинного в этом грехе штурман мог вздуть собственноручно. Он не ждал, пока бедняга протрезвеет и начнет соображать. Так что одно похмелье на «Матушке Карен», которой командовал Антон, было куда тяжелее, чем семь похмелий на суше среди лошадей и баб.

Хороших штурманов на свете не так-то много, приходилось принимать Антона таким, каким он был. Зато побережье он знал, как пробст Библию, — в этом не сомневался никто.

При сильном ветре Антон становился суров и молчалив, но во время шторма, казалось, вступал в сговор и с Богом и с дьяволом.

Говорили, будто в молодости Антон однажды так прочно посадил судно на скалы, что просидел на них трое суток, пока его не сняли. Этого ему хватило на всю жизнь.