— Что здесь произошло?

— Приняла таблетки, — промямлила я.

Теперь я уже чувствовала себя не привидением; казалось, что я нахожусь под водой. Боже мой, так тяжело, когда принял таблетки и не умер! Но эта тяжесть проплывала, словно пробка на поверхности покоя, в котором я колыхалась, как водоросли. До меня ей было не добраться. Мама разбудила отца.

— Папа! Папа! Просыпайся же! Анна приняла таблетки!

Он спросил, какие и сколько.

— Сорок.

Не хотелось признаваться, что их было всего двадцать.

— Это же всего-навсего успокоительное. Оно безвредное. Тем более, что она их все выблевала. Пусть-ка просто поспит.

Через тридцать часов я проснулась, как раз вовремя: француженки еще не приехали. Жилищную проблему мы решили, я спала у родителей на тахте.

— Неужели ты даже не задумалась, какой шок испытали бы маленькие француженки, если бы они приехали, а тут как раз самоубийство? — спросила мама.

Когда она говорила о приехавших по обмену девочках, то называла их «маленькими француженками». Эти маленькие француженки были на самом деле ниже нас ростом, не больше метра шестидесяти пяти. Они не говорили ни по-немецки, ни по-английски. Когда сестры не было, им приходилось изъясняться жестами. И это у них ловко получалось. Они излучали шарм, танцевали перед нами рок-н-ролл, а однажды приготовили обед из пяти блюд. Еда оказалась очень острой, так что першило в горле, только через три часа мы добрались до последнего лакомства. Это был сладкий пирог.

— Такое впечатление, что у них в запасе целая вечность, — завозмущалась мама, стиснув зубы, когда француженки снова исчезли на кухне, — теперь еще и сладкий пирог! Ничего себе — еще и сладкий пирог. Как они не понимают, что у меня куча дел? Я не могу есть четыре часа подряд. Может быть, у них во Франции так принято, а мне, например, приходится сразу же мыть посуду.

Мытье посуды француженки и на самом деле предоставили маме, зато еще раз станцевали нам рок-н-ролл. А папа улыбался, смотря на них. Что за дочери у других мужиков, прямо маленькие ураганчики, излучающие шарм! Украдкой он бросил взгляд на неуклюжих кошелок — собственных доченек.

* * *

Самолет идет на посадку, нам приходится снова пристегнуть ремни. Сейчас, сейчас я приеду. Снова выжила. Мы погружаемся в облака, машина немного тыркается туда-сюда, а потом начинает спускаться все ниже и ниже. Вскоре уже можно различить дома, окруженные полисадниками, и стоящий в парке замок. Появились сигнальные флажки, и с каждым метром, на который мы приближаемся к земле, мои шансы на выживание увеличиваются. А может, и нет. Возможно, что не имеет значения, с какой высоты падать — десять тысяч метров или всего пятьдесят. Но если бы я могла выбирать, то мне хотелось бы грохнуться с пятидесяти, даже если на прокручивание всей своей жизни перед внутренним взором останется совсем мало времени. Я все равно знаю, что проворонила всё. В мою пользу только то, что я ни разу не проговорилась своему психотерапевту про Петера Хемштедта. Не хотелось видеть, как он приподнимает брови и бодро, как будто все понимая, кивает головой. Я не стремилась услышать его психотерапевтическое мнение. Он ничего не знает о любви, его интересуют только отцы, отталкивающие от себя своих детей, и постоянное прокручивание негативных событий из детства. Я не хотела слышать, что заслуживаю хорошего мужика, что он подыщет мне кого-нибудь, кто будет обращаться со мной хорошо. Как будто из любви можно забрать все свои капиталовложения. Это же не толстозадый финансовый делец, в которого, например, превратился мой братец. Недавно, разговаривая по телефону, он пытался втянуть меня в какое-то рискованное предприятие и даже обещал сразу же предоставить кредит. Меня трясет от мысли, что можно кого-то любить только за то, что он обращается с тобой хорошо. Все равно что предложить фанату какой-нибудь команды болеть за мюнхенскую «Баварию» только потому, что она чаще выигрывает. Как объяснить психотерапевту, что бывают раны, которые не хочется залечивать?

Хотя, может быть, именно это со мной и произойдет. Встреча с Хемштедтом меня вылечит. Известно, чем заканчиваются подобные встречи. Разочарование неизбежно. Шансов нет. Даже если он превратился в сгусток добродетели, красоты и вкуса, ему все равно далеко до идеала, в который его превратило мое неуемное сердце. Последний раз я видела его пять лет назад, а позвонив, сделала вид, что хочу остановиться у него только из экономии. Смешно. Я еще ни разу не смогла выразить свою любовь к нему каким-либо общепринятым способом.

Хемштедт велел мне приехать к нему в фирму за ключом. Такси тормозит перед стеклянным зданием. Выхожу, смотрю вверх, на зеленоватую стену с окнами, опускаю голову и натыкаюсь на свое отражение. Как обычно, получаю шок и спрашиваю себя, что я тут, собственно говоря, делаю. Он не любил меня, когда я была молода и хороша собой, ну а теперь мои шансы вряд ли возросли. Может быть, Хемштедт меня вообще не узнает. Между предыдущей и сегодняшней встречей целых сорок два килограмма. Да и фигура-то какая-то перевернутая: внизу толще, чем наверху. Это и раньше было, еще в те времена, когда я сидела на диете. Когда я голодала, у меня худели лицо и грудь. Можно было довольно быстро пересчитать ребра. А когда я снова начинала есть, толще становились задница и ноги. Сейчас я похожа на тролля. Или на фигуру, вырезанную из дерева, — такое впечатление, что внизу деревяшку еще просто не успели как следует обтесать. Я вся неправильная. Сейчас я подойду к нему, и его взгляд меня уничтожит. Он сам увидит, какая я жирная. Ну и что? Пусть видит. Он и должен увидеть! Подумаешь, жирная! А кто в этом виноват?

* * *

В самом начале подготовительного семестра я обратила внимание на Йоста Мерзебургера, Рихарда Бука, Штефана Дормса и Петера Хемштедта, потому что они были единственными из парней, кто в качестве индивидуального вида спорта выбрал спортивные танцы. После десятого класса вместо классного руководителя у нас появились воспитатели; оказалось, что существуют обязательные предметы, факультативные и предметы по выбору. Если человек отдал предпочтение танцулькам, то это девушка или же абсолютный ноль в спорте. В моем случае, например, верным было то и другое. Пост и его приятели тоже казались не очень тренированными, не вояки, долговязые и неловкие. Но даже если выбор между легкой атлетикой, занятиями на снарядах и спортивными танцами представляется парню выбором между дыбой, тисками для пальцев и испанским сапогом, большинство спортивных неудачников предпочитали опозориться на беговой дорожке, но уж никак не танцевать с бабами, Про эту четверку я мало что знала, только то, что они постоянно таскались с пакетами из магазина пластинок и демонстрировали друг другу их содержимое. К Йосту, числившемуся в школе очень чувствительным, относились плохо. Когда он в середине урока, дико озираясь, вскакивал со стула и вылетал из класса, громко хлопнув дверью, учителя, как правило, мягко говорили: «Не трогайте Поста. Пост такой чувствительный».

Что за чушь! В таком возрасте все чувствительные. Может быть, даже редакторы «Обзора». «Обзор» — это вторая внезапно появившаяся в Хедденбарге газета. Здесь регулярно публиковались объявления Молодежного союза, редакторы же носили клетчатые пуловеры и ставили на шкаф в кабинете совета старшеклассников пустые бутылки из-под шампанского. От нас Пост отличался абсолютной безудержностью. Может быть, он был безмерно чувствителен. Естественно, Пост, Петер, Рихард и Штефан прогуливали физру при любой возможности и постоянно пытались закосить. Долго-долго зашнуровывали кеды и все время делали вид, что забыли в раздевалке важную вещь. Но уж если появлялись, то выносили пытку не моргнув глазом. Урок всегда начинался с фольклорного танца: мы бегали по кругу, вытянув руки к центру, так что получалось этакое живое колесо со спицами. С каменными мордами и мертвыми глазами Пост, Рихард, Петер и Штефан вытягивали вперед конечности. При этом они никогда не кривлялись. Казались погруженными в самих себя и двигались ровно столько, чтобы не считалось, что они отлынивают. Если мы должны были скакать, они слегка сгибали ноги и шаркали пятками по полу. Если нам предлагалось вытянуть руки вперед, то они немного приподнимали локти, как будто сзади им в спину упирался пистолет. Я все время поглядывала на них, хотя назвать их лакомой добычей было никак нельзя: дружбе с такими никто бы не позавидовал. Я решила, что можно закрутить с Петером Хемштедтом. Он был самым неприметным из четверых: худенький, без элегантной неуклюжести своих приятелей. Кости его больше бы подошли какому-нибудь плотному коренастому типу. Насколько я знаю, у него еще ни разу не было подружки. Я его отметила как одного из тех, кто, наверное, обрадуется, если сможет со мной поцеловаться. Этот Петер Хемштедт, аморфный парень с большим носом, ничего не говорящей прической и пустым именем, был тем, кому я в том своем состоянии еще доверяла. Мой вес достиг шестидесяти девяти килограммов. Редко удавалось опуститься ниже шестидесяти семи. Нелегко было удержаться даже на отметке шестьдесят девять. Так тяжело постоянно голодать! Да и вся моя жизнь была тяжелой. Тяжело, когда на тебя смотрят, а ты недостаточно стройна. Тяжело, когда не приглашают на вечеринки. Или приглашают, но уходить приходится, никого не поцеловав. Заставлять парней целоваться. Или лобзать парней, от одной мысли о которых становится противно. Проходить мимо строителей. На уроках не показывать, что давно не врубаешься, о чем речь. Ничего в моей жизни не двигалось как по маслу. Кроме принятия пищи.


К этому моменту даже почти у всех правильных незаметных девчонок появились постоянные парни. Конечно, это были правильные мальчики, но чем-то ведь они должны были заниматься. Когда девчонки шли по двору, я смотрела им вслед и пыталась представить, как они ласкают чей-то член. Хотя, положа руку на сердце, не очень-то мне верилось, что кто-то, кроме меня, этим уже занимался. Но я знала, что действительно занимались. Гертруд Тоде занималась, и Петра Берман, и неуклюжая Рулла со своим занудным дружком, обладателем сыроподобной физиономии, и Генриетта (у нее была такая толстая коса!), и Габи, и Сабина. Никак не укладывается в голове! Как они могут гордо вышагивать по двору и вести себя так, как будто ничего не произошло? Только у Мелкой Дорис, конечно же, никого не было. В этом смысле она казалась светлым пятном, привносящим в мою жизнь хоть какое-то успокоение. Она, сухая как щепка, все еще не выросла. Мама давала ей в школу толстые куски хлеба с сыром или «Нутеллой», но если она считала, что может соблазнить ими свою дисциплинированную дочурку, то была очень наивна. На уроке Дорис распаковывала свои бутерброды и разглядывала их. Посмотрит и уберет обратно. Это сводило меня с ума. Уже давно я пыталась есть только в обед. К тому времени, когда Дорис прятала под стол толстенные куски с сыром и «Нутеллой», я уже часов двадцать как ничего не ела. И, естественно, каждый раз Дорис предлагала мне поесть.

— Хочешь? Мне этот шоколад кажется таким противным!

Сначала я отказывалась. Спрашивала себя: что важнее — чтобы за мной бегали парни или чтобы я могла запихнуть себе в рот этот хлеб? Но прошло четыре-пять дней, и хлеб с «Нутеллой» стал гораздо важнее. Съесть! Немедленно! Прямо сейчас! Вскоре я стала регулярно поглощать завтраки Дорис. Стала просить. И тут неожиданно у самой Дорис прорезался аппетит.

— Нет, сегодня я и сама голодна.

Она отгрызла крошечный кусочек и целый час мучила его во рту. Надкушенный бутерброд она положила под парту, так что он все время попадался мне на глаза. Ей хотелось, чтобы я начала умолять. Иногда я и на самом деле умоляла.

— Ну дай же, — бурчала я, — ты ведь не хочешь!

— Как можно быть такой прожорливой! — отвечала Мелкая Дорис и своей костистой, покрытой пушком ручонкой протягивала мне хлеб.

Это был ее удар, минута ее торжества — смотреть, как я поедаю хлеб. Она не знала, что потом меня рвало. Я все еще много времени проводила в туалете, но тем не менее не могла сдвинуться с отметки 69. В то время Дорис весила сорок килограммов и училась со средним баллом 0,9. Да еще и собиралась улучшить свои результаты.

— Зачем? — поинтересовалась я, когда она снова завела разговор о том, что ей нужно учиться еще лучше, что следует развиваться дальше. — Какой смысл? Это ничего не меняет. Все равно живем в дерьме.

Сама я с каждой неделей становилась все хуже. Просто не могла больше сконцентрироваться. Даже если урок проходил интересно, мне все равно казалось, что существует нечто более важное и неотложное, требующее моего внимания, но постоянно от меня ускользающее. Вместо уроков я видела фильмы. Хотела слушать, старалась, но, когда учителя мне что-то объясняли, в моей голове некто включал крошечный проектор, и приходилось снова и снова прокручивать один и тот же фильм. Я была единственной исполнительницей в единственном ракурсе — сидящая за партой в классе. Соседние парты пустовали. Внезапно я вставала, разбегалась и прыгала в окно. Всё. Не больше пяти секунд. Я прыгала боком, одну ногу вытянув вперед, а другую прижав к телу. Согнутая в локте рука перед лицом — такое я видела в сериале «Кунгфу». Фильм заканчивался когда стекло разлеталось вдребезги. Хуже всего было на химии. Стоило химику произнести термин или назвать сложную формулу, за которой скрывалось какое-нибудь железо или медь, как в голове у меня появлялся фильм. Я видела, как встаю, разбегаюсь, несусь к окну, а потом — бац! На некоторых уроках пленка прокручивалась раз двадцать. Дело не в том, что мне хотелось выскочить из окна или я намеренно вызывала все эти картины. Сцена больше походила на банальную мелодию, которая давно уже в печенках сидит, но никак не хочет отвязаться. Было по-настоящему скучно. Через полгода стало получше, теперь я отключалась не так часто. А потом, на математике, в моем внутреннем кинотеатре механик вдруг запустил новую пленку. На этот раз я находилась в здании, выглядевшем так, как голливудские декораторы могли бы представить храм древних египтян или ацтеков: высокие колонны, выкрашенные в красный, желтый и синий цвет, пыль, танцующая в пятнах света. Я была чуть ли не голой: длинный передник, видны загорелые, умащенные благовониями ноги. В руках большая серебряная чаша. Перед алтарем — верховный жрец в синих с золотом одеждах. Я благоговейно приближаюсь к нему, на каменном полу опускаюсь перед ним на колени и поднимаю чашу к подбородку. А потом блеск меча — и моя голова падает на лежащий в чаше торф. До этого я даже не поняла, что в чаше торф. И этот фильм тоже длился не больше десяти секунд, потом я вернулась на урок математики. Я пропустила не больше одной фразы из того, что говорила училка. «Будь внимательной, — подумала я, — сосредоточься! Тебя обязательно нужно сосредоточиться! Нельзя все время витать в облаках!» Пока я это думала, пропустила еще одну фразу. Сейчас, наконец, я начала слушать, но теперь уже ничего не понимала, поэтому взгляд мой стал растерянным, в нем читалось отчаяние. «Ну и дура, просто на редкость тупа», — подумала я о себе.