— Я думаю, что от Э. Т. могут тащиться только злые и жестокие люди, — сказала я.

Хемштедт склонился ко мне и сухо погладил меня кончиками пальцев по щеке. Как-то я читала рассказ про человека, который укололся о кактус. А кактус этот был необычный: если шип, попавший в кожу, не вытащить сразу, то он шляется по всему телу до тех пор, пока не доберется до сердца, и тогда человек умирает. Таким же было и это прикосновение.

— Твою кожаную куртку я перепродала брату, очень дешево.

Хемштедт встал.

— Пойдем. Кассета у меня в комнате наверху.

Но только мы вошли и он отдал мне кассету, как тут же нелегкая принесла Йоста и Рихарда Бука. Хемштедт сразу перестал со мной разговаривать и лишь взглядом как будто просил прощения. Его приятели тоже со мной не говорили. Я села в кресло и сжевала прядь волос.

— Как там Катрин? — спросил Пост. — Ты ее видишь?

Хемштедт взял со стола письмо и протянул Посту.

— Вот, это от нее.

Йост взял листок и начал вслух зачитывать отдельные места. Письмо было дурацкое. О том, о чем говорить не следует, — о чувствах. Мне было очень тяжело сознавать, что есть и другие девушки, страдающие из-за Хемштедта. В моей любви нет ничего болезненного или отвратительного, это вселенская любовь. И все равно противно, что парни ржут.

— Однажды я тоже написала тебе письмо. Боже мой, теперь я так рада, что не отослала его!

— Почему? Нужно было послать! — тут же закричал Хемштедт.

Я показала на Йоста.

— Это же несерьезно…

— В смысле? — спросил Йост, который все пропустил мимо ушей, потому что до сих пор читал письмо. — Вот это вы обязательно должны послушать…

Я засмеялась еще до того, как Йост начал зачитывать то, что мы обязательно должны были услышать.

— Когда ты ржешь, у тебя лицо превращается в одну сплошную гримасу, — сказал Хемштедт.

— Так? Так вот?

Теперь Йост и Рихард заинтересованно меня разглядывают. Ждут, когда я засмеюсь и превращусь в «одну сплошную гримасу».

— Спасибо за кассету. Пожалуй, я пойду.

За себя, ненавистную, мне было стыдно. Захотелось раствориться, исчезнуть вместе с этой корчащей рожи оболочкой и со своей отвратительной, слюнявой любовью. Такое нечто не имеет права на существование. «Уничтожить, уничтожить, уничтожить», — думала я. Сев в такси, я первым делом вытащила кассету и сунула ее в магнитолу. И за это тоже я себя ненавидела. Свернула на улицу без домов; три фонаря — и сразу же надо мной сгустилась темнота. Раздались звуки музыки. Ангельские голоса, да только ангелочки-то с крылышками летучих мышей, распевающие перед вратами ада, прекрасно-неземные и грозные, они бьют в литавры. Я включила полный звук. Постоянно били литавры. И тут низкий мужской голос с угрозой произнес: «The world is my oyster». А затем раздался такой ужасный, жуткий хохот, что я выпустила руль — и очутилась в канаве.

«Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…» — выводил голос. Я вышла из машины, чтобы посмотреть, что же делать. В этой канаве я застряла прочно, темной-темной ночью. Теперь уже распевала женщина: «This is not a love song!» В ее голосе звучал настолько пошлый подтекст, что не поверить ее словам было нельзя. «This is not a love song, this is not a love song!»

Здорово! Господи! Да-да, я уже всё поняла.

Я позвонила диспетчерше, попросила переключить меня на канал пять-восемь-восемь, а когда Феликс отозвался, объяснила ему, где нахожусь, и попросила меня вытащить.

Пока он ехал, я слушала кассету. Разве мог такой противный и подлый человек, как Хемштедт, записать эту музыку? Музыку, которая четко дала мне понять, что я предала свои желания. Которая показала, что жизнь моя жалка. «Как ты до этого докатилась?» — спрашивала музыка. И: «Смотри, не упусти возможность повернуть назад». «Эй, Джо! — вопила музыка (Джо — это была я). — Эй, Джо, оглянись, ты уже почти потерял нечто безумно важное». Вот только никак не удавалось вспомнить, неужели у меня действительно было что-то безумно важное. Ведь по большому счету и меня самой-то как следует не существовало. Сходясь с новым мужчиной, я превращалась совсем в другого человека. Пустая как зеркало: стоит заглянуть внутрь — и оно будет исполнять желания и терпеть придирки. Вот и Феликс тоже любил во мне нечто, чего изначально не существовало, но он твердо верил, что отыщет во мне это нечто, причем верил так долго, что оно действительно появилось. Кем бы или чем бы я теперь ни была, я не имела права отбирать это у него. Он создал это для себя, поэтому оно не мое. И только бывая с Хемштедтом, я понимала свою сущность и превращалась в нечто самостоятельное. Может быть, мне не хватало кого-то другого, не его. Возможно, мне не хватало самой себя. Той личности, которой я становилась, встречаясь с ним.

Когда приехал Феликс, выяснилось, что тащить меня не нужно, достаточно подложить под передние колеса коврики.

С тех пор как я перестала улыбаться, в такси у меня все время возникали проблемы. Я уже поняла, что мужчинам не нравятся мрачные женщины. Им больше нравится с мрачным видом стоять у стойки, а потом появится она — маленький сияющий вихрь, который обязательно развеселит. Я же всегда исходила из того, что моя улыбка — это добровольный бесплатный подарок от фирмы, что-то вроде пробных духов в магазине косметики. И вот пьяные рожи начали приближаться к моему лицу, раздавались злые голоса: «Ты что, самая умная, да?!»

За четыре месяца меня дважды ударили по лицу. Постепенно я поняла, почему раньше всегда улыбалась, но как только до меня это дошло, я сразу же разучилась. Когда я рассматривала посетителей баров и дискотек, мне казалось, что улыбки приклеены к женским лицам. Как будто здесь одни только члены клуба примитивных женщин. У одних была счастливая улыбка, у других судорожная, у третьих улыбка напоминала маску, некоторые улыбались так естественно, как будто родились с оскаленным ртом.

Чаевых теперь почти не давали, мое финансовое положение становилось все более неприятным, да тут еще позвонила мать и спросила, не побуду ли я пару недель с собакой. К этому времени родители сокращали немецкую зиму (или осень, или весну) не реже двух раз в год, причем делали это на Канарских островах. А так как я была единственным членом семьи, не отягощенным никакой более или менее приличной работой, то на меня всякий раз ложилась обязанность следить за домом и собакой.

— Конечно, — сказала я, — обязательно побуду.

В тот момент мне было никак нельзя бросить работу на целых две недели. Даже в нормальных условиях, когда родители уезжали, мне приходилось одалживаться у Феликса и следующие два месяца заниматься возвращением занятых сумм. Кроме того, ночуя в отчем доме, я каждый раз чувствовала себя препакостно.

— Я так рада, что ты наконец сможешь выбраться из города, подышишь свежим воздухом и подлечишь свой туберкулез.

Совсем недавно у меня обнаружили туберкулез легких. Сначала я радовалась, но ровно до тех пор, пока не оказалась в смертельно тоскливом санатории среди хрипящих астматиков, где узнала, что для склонных к побегам заразных туберкулезников существует палата с решеткой на окне. Психотерапевтша уже собиралась затащить меня в местную баскетбольную команду, когда выяснилось, что я не заразна и могу быть свободна.

— Ты подхватила это только потому, что таскаешься где ни попадя всю ночь напролет и живешь среди этой гадости, — заявила мама.

Гадостью она называла этаж над фабрикой, где я жила вместе с Феликсом. Нам звонили рекламщики и редакторы, они просили поставить их в известность, если вдруг мы соберемся съехать, но родители мои не знали ни фильма «Дива», ни слова «лофт» и настаивали на том, что нельзя жить так асоциально.

— И потому что ты ничего не ешь.

— Мама, — завопила я, — мама, во мне столько лишнего веса! Я ем больше чем нужно.

— Ничего подобного. Гложешь пустой хлеб! Как бы там ни было, я набила для тебя холодильник. Даже в магазин можешь не ходить. На всякий случаи оставляю в кошельке шестьдесят марок. Но холодильник забит полностью. Деньги только на всякий случай. Я так рада, что не нужно беспокоиться о тебе хотя бы две недели. Теперь хоть знаю, что здесь ты великолепно отдохнешь.

— Послушай, мама, — начала я осторожно, — собака для меня — это помеха. Конечно, я с удовольствием о ней позабочусь. Но это не отдых. Я сделаю это просто для вас. И я совсем не могу вот так просто на две недели исчезнуть с работы.

— Если бы у тебя была приличная профессия, то ты бы могла. Тебе бы хватало не только на еду.

— Если бы у меня была приличная профессия, я, прежде всего, не могла бы смотреть за вашей собакой.

— Я-то думала, что ты делаешь это с удовольствием. Думала, что ты любишь Бенно.

— Я его действительно люблю. Мне бы только хотелось, чтобы вы отдавали себе отчет в том, что с моей стороны это жертва.

— Жертва? Нам от тебя не нужно никаких жертв. Значит, больше нам не удастся уехать. — И, отвернувшись от трубки, она кричит: — Отец, даем отбой! Анна не хочет присмотреть за собакой. Как ты думаешь, тебе еще удастся вернуть в турагентстве деньги? Может быть, уже поздно?

— Ну, хорошо. Извини. Это для меня совсем не жертва. Я очень рада, что буду с собакой. Рада, что холодильник забит и мне не нужно ничего покупать, что я могу только и делать что обжираться и отдыхать.

Через два дня я отвозила родителей в аэропорт.


В последний раз я видела Хемштедта в 1990 году. Я приняла решение больше с ним не встречаться, но практически было невозможно, чтобы мы с ним хоть раз да не столкнулись бы. Так как я год за годом и ночь за ночью ездила в такси, то почти любой житель Гамбурга хоть однажды да садился в мою машину. Кроме Дидриха Дидерихсена. Я все время надеялась, что как-нибудь повезу Дидриха Дидерихсена, но вместо него регулярно возила всего лишь Альфреда Хильсберга.

Хемштедт вынырнул в половине седьмого утра прямо перед радиатором. Такси я уже поставила и теперь ехала на своем черном «мерседесе» стоимостью сто тысяч марок в новую квартиру. После разрыва с Феликсом и фазы постоянно меняющихся любовных увлечений я познакомилась с владельцем этого лимузина и впервые в жизни поняла, что такое хороший секс. Я все еще не могла вспомнить, как это было с Хемштедтом, но то, что это не могло быть чем-то из ряда вон выходящим, я уже знала. Наверняка. Иначе я бы не забыла. Любила ли я его все еще? Любви не было. Совсем. Скорей всего, я его никогда по-настоящему не любила. Может быть, влюбилась в первого попавшегося, кто меня терпеть не мог, так же как и мой отец.

Сев ко мне в машину, Хемштедт пренебрежительно осмотрел «мерседес» и сказал, приподняв брови: «Итак, это действительно ты, Анна», но я все равно заметила, что его так и тянет похвастаться.

— Тебе куда? — спросила я.

Он рассказал, что давно переехал в собственную квартиру и уже несколько лет работает в продуктовом концерне. Я не очень поняла, что у него за профессия, но сидел он вроде бы в отделе маркетинга.

— В принципе, я занимаюсь абсолютно бессмысленным делом. Если я не буду выполнять свою работу, никто ничего не потеряет. Я ничего не произвожу, не ремонтирую. Помогаю ли я своей фирме добиться больших прибылей — это тоже еще вопрос. Не исключено, что вся эта работа — абсолютная лабуда.

— А уволиться ты не можешь? Может, тебе поискать что-нибудь другое?

— Нет, — сказал он ядовито, — я ничему другому не учился. Больше я все равно ничего не умею.

Мы немного помолчали. Когда свернули в его квартал, Хемштедт сказал, что он вступил в ряды социалистов. Я прямо обалдела.

— Тише! Давай тише! Зачем ты несешься сломя голову?

— Я Божья кара всем, кто не достоин выходить на улицу, — ответила я и нажала на газ.

— Ничего подобного. Просто ты абсолютно асоциальна. Тридцать! Ради Бога, тридцать! Здесь ограничение скорости. Дети же!

— Сегодня воскресенье, на часах около семи. Какие могут быть дети, они, как им и положено, сейчас спят.

— Точно, спят. Тут живут люди, которые много работают и в воскресенье хотели бы отоспаться.

Я сняла ногу с педали газа. Ничего не кончилось. Если бы ничего больше не было, я бы просто не стала останавливаться ради Хемштедта. Я снова смотрела в глаза реальности: автомобиль ценой в сто тысяч марок, на котором я ездила, — это самая обыкновенная пролетарская колымага, подкрашенная, подмазанная и залатанная до такой степени, что уже не имеет права называться «мерседесом»; с нее следовало бы сорвать звездочку, как погоны с разжалованного офицера. Ее владелец — надутый хвастун, который купается в моем комплексе неполноценности, как дельфин в волнах от корабля. Я затеяла эту любовь только из боязни упустить последний шанс и никогда в жизни не испытать ничего стоящего. На самом деле никто, кроме Хемштедта, мне не был нужен. Я любила его даже за то, что он вступил в Социалистическую и заставлял меня ехать медленнее. Его доброе социал-демократическое сердце билось ради много работающего населения и сторожило их сон. Может быть, он постоянно размышлял о социальных изменениях и справедливом налогообложении. Как жаль, что мое несчастье не подпадает под разряд тех, которые можно изменить с помощью реформ, предлагаемых его партией.