— Мне нравится, как эта юбка сидит на твоей огромной заднице, — заявил Аксель.

— Не сказала бы, что такому комплименту можно порадоваться от души.

— Почему? Из-за того, что я сказал, что у тебя огромный зад? Но ведь он действительно огромный. И мне это нравится.

— Ты не будешь против, если мы сменим тему?

— Почему? С твоей задницей что-то не так? Совсем неплохо, что ты толстая.

— Замечательно. На этом и остановимся. Тебе нравится моя толстая задница. Можешь не продолжать.

Я ничего не заподозрила. Думала, что Аксель просто совсем не умеет делать комплименты. Мне хотелось так думать. Я увлеклась мыслью, что мы двое детей, с которыми однажды поступили несправедливо, а теперь появился шанс, и на этот раз их любовь победит зло и мелочность мира. Так мне казалось.

— Я бы с удовольствием тебя поцеловал, — Аксель придвинулся ко мне.

Я убрала руку, которой опиралась на пол, легла на спину и закрыла глаза. Ничего не произошло. Пришлось посмотреть. Аксель склонился надо мной, опершись руками справа и слева от меня. Его лицо было сантиметрах в двадцати от моего, он смотрел на меня, но не тем взглядом, от которого становится приятно. Нужно было дать ему время. Он же заторможенный. Глаза-тарелки, как и всегда, зрачки неподвижны. Но тут что-то зашевелилось. Зрачки. Они становились то большими, то снова маленькими. В течение десяти секунд с обожанием смотрит на меня большими бархатными кругами, а потом — бац — уставится крошечными черными точками, полными ненависти; бац — снова большие, бац — крошечные. И так раз двадцать. Очень неприятно.

— Что случилось?

— Да я еще не понял, хочу ли я тебя целовать.

Расслабленность моя начала сходить на нет.

— Зачем тебе это? Неужели приятно?

— А вот этого я и слышать не хочу, — Аксель поднялся, — такое дерьмо я просто не слушаю.

Я оперлась на локти, но все еще почти лежала. Почему человек своими руками готовит почву для унижений, почему, пригласив кого-то в дом, нельзя быть уверенным, что тебя не оскорбят?

— Да я тысячу раз могла сделать из тебя котлету! — заорала я. — Неужели не понимаешь, как ты смешон? Но ведь я этого не сделала. Ну а ты что же?!

— Ну, ты точно больная! И причем сильно, хотя меня это не касается. Оставь меня в покое со всем своим дерьмом! — Взяв себя в руки, он продолжил: — Смотри, я пишу тебе телефон. Это мой психотерапевт. Можешь позвонить и подлечиться. А мне твои закидоны до фонаря.

— Засунь свой телефон себе сам знаешь куда! Идиот!

— Кладу листок вот здесь на стол и ухожу. Пока.

И он ушел, хлопнув дверью. Мы квиты.


Сначала психотерапевт мне не понравился. Высоченный, с длинными темными волосами, небрежно завязанными в хвост. Пусть бы он был маленький, с умным видом и кустистыми бровями. А у этого вид самого рьяного участника уличных концертов. Такие люди все время отравляют мне жизнь. «Хорошо, — подумала я, — если с самого начала негативную трансформацию или проекцию (как там это у них называется?) ликвидировать с помощью психотерапевта, тогда можно двигаться дальше». Кабинет такой, как я себе и представляла: обои оптимистичного абрикосового цвета, две ужасные акварели, демонстрирующие человеческую плоть, и два удобных кресла, стоящих друг против друга и покрытых оранжевыми пледами. Рядом с одним — контейнер с бумажными платками. Единственное, чего я не ожидала, так это светло-желтые кухонные приспособления, среди которых доминировала кофеварка — металлическая громадина, больше подходившая для большого кафе или для Пентагона.

Как я довольно быстро поняла, главная задача психотерапевта состоит не в конкретных предложениях по решению проблем пациентов, а в постоянной демонстрации веры в того, кому хочется в себя верить. Мой относился к своим обязанностям добросовестно. Правда, в начале каждой встречи он варил кофе с молоком. Действо длилось не меньше трех минут, и пентагоновская кофеварка гудела, тряслась, трещала и хрипела, как будто вот-вот взлетит на воздух. Приходилось орать, чтобы перекрыть все звуки, пока мой терапевтик возился с чашкой, насадкой и молочником. Если таким образом он хотел подчеркнуть мою ничтожность, то метод выбрал неплохой. Потом он с кофе в руках усаживался во второе кресло и выжидательно смотрел на меня, вытягивая верхнюю губу к краю чашки на манер жадного шотландского пони.

Сначала я считала, что он меня провоцирует или хочет выяснить, как долго я буду терпеть подобное бесстыдство. Но он вел себя всегда одинаково и совсем не собирался никого выводить из равновесия. Просто ему нравилось пить кофе, роясь в грязном белье своих пациентов. В конце концов я заявила ему, что при ставке сто двадцать марок в час этот самый кофе обходится мне, а также бедной медицинской кассе работников технических профессий не меньше чем в шесть марок.

— А какую роль деньги играют в твоей семье? — спросил терапевт. Я пожала плечами.

Каждый раз, когда я говорила ему о своей семье, у меня было подозрение, что я постоянно вру или безбожно преувеличиваю, может быть, для того чтобы подчеркнуть свою собственную важность. Все было так, как я ему рассказывала, но все равно не совсем так. К тому же я воспринимала всё не так ужасно, как это могло показаться человеку постороннему, для меня это было нормой. Если кого и интересуют деньги, так это моего терапевта. Как только медицинская касса работников технических профессий согласилась оплатить оказанные им услуги, он повысил почасовую оплату на двадцать марок. И на полном серьезе утверждал, что для меня будет лучше, если я буду оплачивать сама, по крайней мере часть расходов.

— Фиг, — сказала я, — если это кому и лучше, то только тебе.

Он опять заговорил о моих проблемах с деньгами. В конце посмотрел на меня и без всяких шуток сказал:

— А ты знаешь, что очень мне нравишься? Я считаю, что ты достойна любви.

— Это твоя работа. Бедная касса технических работников и я платим тебе по сто двадцать марок в час.

Это же правда.

— Ты со своими чертовыми закидонами насчет денег! Ты же мне веришь? Или думаешь, что я вру?

— Брось ты, — сказала я примирительно, — так устроен мир. Продавщицы в бутике говорят: «Вам идет это платье»; проститутки говорят: «Какой ты сильный!», а психотерапевты: «Ты достоин любви». И не очень понятно, о чем все они на самом деле думают. Неужели хоть раз ты сказал своему пациенту, что терпеть его не можешь, что он занудный дурак и что тебе даже думать противно о необходимости провести с ним целый час?

Тут мой терапевт начал уверять, что скучных людей вообще не бывает, — так родители доказывают, что любят всех своих детей одинаково, — поэтому у меня появилось подозрение, что за всю свою жизнь он ни разу не столкнулся с интересным человеком или же просто ужасно неразборчив. Честно говоря, за это я немного презирала своего терапевта, хотя он высказывал мнение, что презрение есть форма защиты от страха перед неприятием. Кроме денег мы спорили еще и о том, что я говорю о нем как о враче, занимающимся психами. Ему казалось, что это его унижает, но для меня слово «психотерапевт» было еще противнее.


Если уж я не принимала его дружбы, то должна была, по крайней мере, что-то чувствовать. Ему было недостаточно, если я говорила, что меня что-то тревожит. Мой психоврач хотел видеть, как я рыдаю. Пыталась ему объяснить, что моя проблема совсем не в том, что я мало чувствую, просто почему-то я постоянно должна чувствовать то, что чувствуют другие. Но этого он не понял.

«Кто не чувствует боли, тот не может быть счастлив». Звучит логично. Но только в том случае, если в принципе существуют перспективы счастья. Но об этом он, как мне кажется, не думал. В результате я стала хуже притворяться. Если раньше я бы и глазом не моргнула, то теперь при любой мелочи в горле возникал спазм, а голос начинал предательски дрожать. Вот так помощь! Как будто он меня, безоружную, послал в тыл к вооруженным до зубов кровопийцам.

После десятого занятия мой терапевт в качестве приветствия и на прощание начал хватать меня за руки. Отвратительно, но пару раз я вытерпела и не треснула его по башке. Вообще-то он обнимал всех своих пациентов. Когда я выходила и входил следующий, то они бросались друг другу на грудь, обнимались и хлопали друг друга по плечу до бесконечности. Потом я спросила, нельзя ли без приветствий, а он ответил, что уже давно заметил, что мне это не в кайф, и оставил меня в покое. Но я чувствовала, что он ждет, когда в один прекрасный день я сама его обниму. Дело совсем не в объятиях, а в том, что я должна этого захотеть. По какой-то причине для него это было важно. Мне не нужно было его разочаровывать. Поэтому иногда делала вид, что хочу. Стоило мне его обнять, и у него тут же поднималось настроение.

Через год мне захотелось все это прекратить, но я все еще не научилась ставить точку. Не знала, как дать ему понять и при этом не обидеть. Наша беседа закончилась тем, что я записалась на одну из его мастерских. Мастерская длилась пять дней и проходила в перестроенном сельском доме, в котором жили также его бывшая жена и их сын. В первый вечер группа собралась в пристройке, по форме напоминавшей почку; светлое дерево, паркет, эргономические подушки для сидения бирюзового и фиолетового цвета и кипа шерстяных одеял придавали помещению ортопедический шарм. Окна защищены от любопытствующих соседей тяжелыми занавесками из синего льна. Все расселись в круг, и каждый должен был рассказать, кто он, чем занимается, чего ждет от мастерской и есть ли что-нибудь, чего он боится. Нас — не считая терапевта — было двенадцать, семь мужиков и пять женщин. Пятеро из семи мужиков — таксисты, один компьютерщик и один социальный педагог, а среди женщин четыре социальные педагогини и я. В отличие от меня остальные, кажется, были более или менее знакомы, обнялись при встрече и перецеловались в щечку. Некоторые даже и приехали вместе.

— На самом деле участники мастерской не должны быть знакомы, — радостно объявил наш терапевт, — но я смотрю на такие правила сквозь пальцы.

Когда речь зашла о надеждах и страхах, то почти все хотели сделать шаг вперед в своем психическом развитии и боялись, что выяснят о себе что-нибудь такое, чего лучше было бы не знать. Я, в общем-то, не боялась ничего, по крайней мере до тех пор, пока не услышала разговор между моим терапевтом и его сыном в прихожей.

Перед тем как отправиться в почкообразный храм, мы все какое-то время стояли в предбаннике. Тут пришел тот самый сынишка, чтобы изучить нас с явным отвращением. Ему было лет восемь, в джинсах и футболке и с пластмассовым автоматом через плечо. Мой терапевт опустился на колени и обнял сына не менее сердечно, чем своих пациентов.

— Что это у тебя? О, настоящий автомат.

Присел у него за спиной, через его плечо перехватил тарахтелку и вместе с мальчишкой навел мушку на воображаемую цель. Оба прищурились, а социальные педагогини и таксисты, тронутые этой сценой, заулыбались.

— Ну, как ты думаешь, кого застрелим? Давай застрелим маму! Смотри, мы с тобой можем застрелить мамочку! Ты как?

Остальные участники мастерской, видимо посвященные в бракоразводные проблемы своего терапевта, понимающе засмеялись, а мальчонка в угоду отцу выдавил жалкую ухмылку и скорчился, как будто пытался уползти в самого себя. Мне тоже захотелось уползти. Охотнее всего я тут же уехала бы домой, задвинула занавески и натянула на голову пакет из-под печенья. Но для того чтобы присутствовать на занятиях, я работала целую неделю и всё оплатила заранее. Насколько я знала своего терапевта, он ни за что не вернул бы деньги, в лучшем случае снова затянул бы старую песню про мои финансовые задвиги. Поэтому я промолчала и не уехала. После меня подошла очередь компьютерщика. В уголках рта у него показалась сухая слюна, он тоже высказал надежду, что сможет сделать шаг вперед в своем психическом развитии. А потом, смущенно хихикая, он добавил, что хотел бы тут кое с кем познакомиться. Остальные понимающе ухмыльнулись.


На следующее утро я поняла, почему все так глупо ухмылялись и почему на удивление много мужчин принимают участие в наших занятиях. На самом деле нигде нет такой возможности легко и естественно познакомиться, как на психотерапевтической мастерской. Все дело в тех упражнениях, которые, страдая, мы выполняли парами; иногда народ прижимался друг к другу довольно плотно. Для первого же упражнения нам пришлось выбрать себе пару. Пока остальные мучались, выдать ли себя сразу, выбрав партнера, или лучше подождать, чтобы кто-нибудь над тобой сжалился и сам сделал выбор, я встала и спросила Франка, одного из таксистов, не разрешит ли он мне сесть рядом. Франк был старомодным «настоящим мужчиной», прямо герой из боевика семидесятых годов: чуть-чуть унылое сухое лицо с резкими складками у рта и взгляд обиженный и агрессивный одновременно. Да, жизнь не всегда была к нему щедра, но он никогда не жаловался, а сюда попал явно случайно. По крайней мере, джинсы на нем были отвратительного фасона. Это я заметила еще тогда, когда шла сзади. Слишком высоко сидящие на бедрах и узкие там, где у женщин находится талия.